Питер продолжал перескакивать с одного на другое, и его голос звучал приятно и успокаивающе. Тени отца и дочери удлинились и двигались по грядкам перед ними. Все это убаюкивало Фрэн, как и всегда. Она пришла сюда, чтобы кое-что сказать, но часто бывало, что, придя сказать, она оставалась, чтобы слушать. Отец не нагонял на нее скуку. Насколько она знала, никому не было с ним скучно, за исключением разве что ее матери. Он был прирожденным рассказчиком. Она осознала, что отец замолчал. Он сидел на камне в конце своей грядки, набивал трубку и смотрел на нее. – Что тебя тяготит, Фрэнни? Мгновение она не отрывала от него глаз, не зная, как начать. Она пришла, чтобы во всем ему признаться, но теперь не знала, сможет ли это сделать. Молчание повисло между ними, принялось разрастаться, угрожая превратиться в пропасть, и этого она вынести не смогла. Прыгнула. – Я беременна. Он перестал набивать трубку и только смотрел на нее. – Беременна, – повторил он так, будто никогда не слышал этого слова раньше. – Ну, Фрэнни… это шутка? Или такая игра? – Нет, папочка. – Подойди-ка ко мне и сядь рядом. Она послушно повиновалась. Каменная стена отделяла их землю от городской площади. За стеной росла спутанная, сладко пахнущая живая изгородь, которую давно уже никто не подстригал. Болела голова, ныл желудок. – Это точно? – спросил он ее. – Точно! – ответила она, а потом – без всякой наигранности, просто не смогла сдержаться – громко разрыдалась. Долго, очень долго он обнимал ее одной рукой. Когда слезы понемногу начали иссякать, она заставила себя задать вопрос, который беспокоил ее больше всего. – Папочка, ты по-прежнему любишь меня? – Что? – Он в недоумении посмотрел на нее. – Да, конечно, я по-прежнему очень люблю тебя. От этих слов она снова разрыдалась, но на этот раз он предоставил ее самой себе и принялся раскуривать трубку. В воздухе поплыл аромат «Боркум Рифф». – Ты огорчен? – спросила она. – Я не знаю. У меня никогда раньше не было беременной дочери, и я толком еще не понимаю, как это следует воспринимать. Тот самый Джесси? Она кивнула. – Ты сказала ему? Опять кивок. – И что он говорит? – Что женится на мне. Или заплатит за аборт. – Женитьба или аборт. – Питер Голдсмит затянулся. – И нашим, и вашим. Она смотрела на свои руки. Грязь в складочках кожи на костяшках и под ногтями. «Руки дамы выдают ее привычки, – зазвучал в голове голос матери. – Беременная дочь. Мне придется выйти из церковной общины. Беременная дочь. Руки дамы…» – Я бы не хотел задавать лишних вопросов, но неужели он… или ты… неужели вы не соблюдали какие-нибудь предосторожности? – спросил ее отец. – Я принимала противозачаточные таблетки, – сказала Фрэнни. – Они не подействовали. – Тогда, похоже, винить можно только вас обоих. – Отец всматривался в нее. – И я не могу этого делать, Фрэнни. Не могу винить. В шестьдесят четыре нетрудно забыть, каково оно было в двадцать один. Поэтому о вине мы говорить не будем. Она испытала такое огромное облегчение, что едва не лишилась чувств. – Твоя мать найдет, что сказать тебе о вине, и я не стану ее останавливать, но не стану и поддерживать. Ты это понимаешь? Она кивнула. Ее отец уже не пытался возражать матери. Во всяком случае, вслух. По причине ее очень уж острого язычка. «Если ей перечат, ситуация иной раз выходит из-под контроля», – однажды сказал он Фрэнни. А когда ситуация выходит из-под контроля, она может зарезать человека без ножа и пожалеть об этом слишком поздно, уже нанеся смертельную рану. Фрэнни подумала, что много лет назад ее отец, вероятно, оказался перед выбором: продолжить сопротивление, что неминуемо привело бы к разводу, или сдаться? Он предпочел второе – но на своих условиях. – Ты уверен, что в этой ситуации сможешь остаться в стороне, папочка? – спокойно спросила она. – Ты хочешь, чтобы я поддержал тебя? – Не знаю. – Что ты собираешься со всем этим делать? – С мамой? – Нет. С собой, Фрэнни. – Не знаю. – Выйдешь за него? Вдвоем можно жить на те же деньги, что и одному. Так говорят, во всяком случае. – Не думаю, что смогу. Мне кажется, я разлюбила его, если вообще любила когда-нибудь. – Ребенок? – Трубка его хорошо раскурилась, и сладкий запах дыма разлился по летнему воздуху. В саду сгустились тени, начали стрекотать сверчки. – Нет, причина не в ребенке. Это все равно бы случилось. Джесс… – Она не договорила, пытаясь определить, что же все-таки не так в Джесси, что именно она упускает из-за напряжения, вызванного перспективой появления ребенка, необходимостью принять решение и вырваться из угрожающей тени матери, которая сейчас покупала в торговом центре перчатки на свадьбу лучшей подруги детства Фрэн. Это что-то она бы могла похоронить, но оно тем не менее беспокойно ворочалось бы под землей шесть, шестнадцать или двадцать шесть месяцев, чтобы в конце концов подняться из могилы и наброситься на них обоих. Женишься в спешке – раскаиваешься всю жизнь. Одна из любимых пословиц ее матери. – Он слабый, – продолжила она. – Точнее я не могу объяснить. – Ты не можешь доверить ему заботу о себе, Фрэнни? – Да. – Она подумала, что отец ближе всего подобрался к сути проблемы. Она не доверяла Джесси с его богатыми родителями и синими рубашками из шамбре. – Джесс желает мне добра. Он хочет поступить правильно, действительно хочет. Но… два семестра назад мы пошли на поэтические чтения. Стихи читал некий Тед Энслин. Собрался полный зал. Все слушали очень серьезно… очень внимательно… чтобы не пропустить ни одного слова. А я… ты же меня знаешь… Отец успокаивающе обнял ее одной рукой. – Фрэнни в рот попала смешинка. – Да. Именно так. Похоже, ты очень хорошо меня знаешь. – Немного знаю, – признал он. – Она – эта смешинка – взялась неизвестно откуда. Я все время думала: «Обросший человек, обросший человек, мы пришли послушать обросшего человека». Появился какой-то ритм, как в песне, которую слышишь по радио. И я начала смеяться. Не специально. И смех мой не имел никакого отношения к стихам мистера Энслина – стихи он писал хорошие, пусть и выглядел не очень. Причина заключалась в том, как они смотрели на него. Она повернулась к отцу, чтобы увидеть его реакцию. Он просто кивнул: мол, продолжай. – Короче, мне пришлось уйти оттуда. Действительно пришлось. Джесс просто взбесился. И я считаю, он имел право разозлиться на меня… Я повела себя как ребенок, я уверена, ребенок именно так отреагировал бы на происходящее… Но со мной это часто случается. Не постоянно, конечно. Я умею быть серьезной… – Да, умеешь. – Но иногда… – Иногда Король Смех стучится в дверь, а ты одна из тех, кто не может держать его за порогом, – закончил Питер. – Наверное, я такая. А Джесс другой. И если мы поженимся… Возвращаясь домой, он будет всякий раз обнаруживать там этого непрошеного гостя, которого я впустила. Не каждый день, но достаточно часто для того, чтобы злиться. Тогда я попытаюсь… И мне кажется… – Тебе станет грустно. – Питер крепче обнял ее. – Похоже на то, – ответила она. – Тогда не позволяй матери себя переубедить. Она закрыла глаза и почувствовала еще большее облегчение, чем в прошлый раз. Он понял. Каким-то чудом. – Как бы ты отнесся к аборту? – спросила она после паузы. – У меня такое ощущение, что это и есть основная причина для разговора. Она изумленно вскинула на него глаза. Он смотрел на нее полувопросительно-полунасмешливо, изогнув кустистую левую бровь. И тем не менее она видела, что он очень серьезен. – Может, ты и прав, – медленно сказала она. – Слушай, – начал он и вдруг замолчал. Но она слушала и слышала воробьев, сверчков, далекий гул самолета высоко в небе, чей-то голос, призывавший Джекки немедленно идти домой, жужжание мощной газонокосилки, шум автомобиля с глушителем из стеклопластика, разгоняющегося на шоссе 1. Она уже собралась спросить, все ли с ним в порядке, когда он взял ее за руку и заговорил: – Фрэнни, тебе, конечно, нужен отец помоложе, но тут ничего не поделаешь. Я женился только в пятьдесят шестом. Он задумчиво смотрел на нее в сумерках. – Тогдашняя Карла отличалась от нынешней. Она была… черт возьми, молодой, это во-первых. И оставалась такой до тех пор, пока не умер твой брат Фредди. До того момента она оставалась молодой. Она перестала расти после смерти Фредди. Тогда… ты только не подумай, будто я говорю о твоей матери что-то плохое, Фрэнни, даже если мои слова отчасти так и звучат. Но мне представляется, что после смерти Фредди Карла перестала… расти. Обмазала свои жизненные взгляды тремя слоями лака и одним слоем быстросохнущего цемента и заявила, что это хорошо. Теперь она – как хранительница в музее: если видит, что кто-то пытается изменить выставленные там экспонаты-идеи, устраивает ему головомойку. Но она не всегда была такой. Тебе придется поверить мне на слово, но не всегда. – А какой она была, папочка?