Пытаюсь широко развести руки в стороны, чтобы показать ему, как сильно я его люблю. Только руки у меня не шевелятся. — Вот это да! — ошеломленно шепчет Клык. — Готово, — наконец, сообщает доктор Мартинез. — Достала твой чип. Сейчас, Макс, отстегну руку, a ты подвигай-ка теперь кистью. — Вот так? — я пошевелила пальцами, все еще зажатыми в руке Клыка. — Не правой, левой шевели, — подсказывает он мне. — Пожалуйста, — и я шевелю пальцами левой руки. — Давай-давай, Макс, не ленись, — просит доктор Мартинез. — Я и не ленюсь. Смотрите, — и я снова двигаю пальцами. — Боже мой! — восклицает доктор Мартинез. — Что я наделала! 31 Что, дорогие, многоуважаемые читатели! Надеюсь, вас привели в восторг мои новые достижения? На такое только я способна. В один день а) пуститься в самые что ни на есть позорные и унизительные признания; б) потерять левую руку. Вернее, рука-то на месте. Но толку от нее — чуть. Она теперь болтается с чисто декоративными целями. Типа фигового листа. Равно, как и моя гордость. Содрогаюсь каждый раз, когда в моей мутной памяти всплывает бессвязное «я тебя так сильно лю-ю-блю-у-у!». Одного этого достаточно, чтобы гарантировать, что никакого валиума или прочей подобной дряни я больше в жизни в рот не возьму. А доктор Мартинез просто в отчаянии. То плачет, то извиняется. Никакие мои утешения на нее не действуют: — Кончай. Я сама уговорила тебя это сделать. — Никто меня не заставлял. Не надо было браться, коли была не уверена, — всхлипывает она. — Какая разница. Я все равно рада, что от этого чипа избавилась. Честно, рада. На следующий день, освободившись от Голоса, принимаюсь учиться делать все одной правой рукой. Ни хрена сначала не получается. Но постепенно привыкаю. Снова и снова пробую шевелить пальцами левой, но как ни стараюсь — ни намека на успех. Только рука болит. Зато опять и опять чувствую на себе черный, как ночь, взгляд Клыка. И от этого готова лезть на стенку. Улучив момент, когда Элла с мамой куда-то вышли, прижимаю его в угол. — Я там вчера наговорила всякого. Даже не думай — это ничего не значит. Я всю нашу стаю люблю. К тому же это валиум мне мозги замутил. На обычно бесстрастном лице Клыка проступает нестерпимо самодовольное выражение: — Ой-йой-йой! Только себе не ври. На самом деле ты меня во-о-от как крепко любишь. Замахиваюсь на него, но он отпрыгивает в сторону, и я врезаюсь в стену. Прямо больной рукой. А ему, дураку, весело. Издевается надо мной почем зря: — Поди там в лесу выбери дерево, — тычет он на лес за окном. — Я на любом заветную формулу вырежу: «М + К =». Едва подавив яростный вопль, я пулей выскакиваю из гостиной, стремглав несусь в ванну и с треском захлопываю за собой дверь. Но его гогот достает меня даже там. Обхватив голову правой рукой, я раскачиваюсь из стороны в сторону и причитаю: — За что мне такое наказание?! Господи, прошу тебя, помоги мне! Поздно теперь, Макс, просить помощи, — тихо откликается мой внутренний Голос. — Теперь пеняй на себя. Кроме тебя самой никто тебе не поможет. Нет, только не это! Получается, что Голос и чип никак не связаны. Получается, что от Голоса я так и не избавилась и он по-прежнему сидит у меня в голове. Итак, подобьем бабки под моими последними успехами: 1) Левой руки все равно что нет. 2) Клык считает, что я в него влюблена. Считает, заметьте, безосновательно. 3) Голос сидит где сидел. Принимая во внимание вышеописанную дрянную ситуацию, мне остается только одно: сесть в ванну, высунуть забинтованную левую руку из-за душевой занавески, включить воду и реветь белугой. 32 — Не думаю, что тебе стоит улетать, пока не зажила рука, — по всему видать, доктор Мартинез здорово нервничает. — Это я тебе как врач говорю. — Мы и так их надолго одних оставили. И потом, ты же знаешь мой генетически усовершенствованный организм. На мне в два счета все заживает. Через двадцать минут от раны и следа не останется. Я преувеличиваю. Это нам обеим понятно. Но она достаточно хорошо со мной знакома, чтобы смотреть правде в глаза: мелочи, типа незаживших ран и здравого смысла, обычно в моих решениях существенной роли не играют. — Знаешь, как мне не хочется, чтобы вы улетали, — грустно говорит Элла. — Вот бы вы оба остались… — Эл, чего ты душу травишь. Нам пора. Не можем же мы здесь вечно прохлаждаться. — Макс, подумай, может, я могу что-нибудь сделать? Помочь тебе чем-то? В ее глазах столько невысказанных чувств, что я не знаю, куда спрятаться от смущения. Но не поручать же ей спасение человечества. — Нет, спасибо, не думаю, — по-моему я, наконец, научилась быть вежливой. Позади Клык переминается с ноги на ногу, и я спиной чувствую, как неуютно ему стоять на всеобщем обозрении на открытом нескромным взорам дворе. Он вообще все утро был какой-то странный. С чего бы это? Его что, моя «декоративная» рука смущает? Или мои бредовые признания покоя не дают? Так или иначе — ежу понятно, ему не терпится отчалить. И мне, в какой-то степени, тоже. Но только в какой-то степени. А потом, конечно, на прощание были объятия. Почему это люди шагу ступить не могут без того, чтобы кого-нибудь не стиснуть? К тому же одной правой рукой не слишком наобнимаешься. Левая, хоть и поднимается, но от локтя вниз — совсем мертвая. Ужасно неудобно. Доктор Мартинез делает шаг навстречу Клыку. Руки развела в стороны — вот-вот и его обнимет. Но с первого взгляда понимает, это лишнее. Останавливается, тепло ему улыбается и протягивает пожать руку. Клык с благодарностью оценил ее понятливость, мне это ясно видно. — Я так рада, так рада, что мы познакомились. — У нее такой голос, что я начинаю подозревать, что она сейчас не выдержит и все-таки кинется к нему обниматься. Он замер. Стоит прямой и неподвижный, как жердь. И молчит. — Пожалуйста, береги Макс. Позаботься о ней. Он кивает, но губы съезжают в кривой усмешке. Он, видно, не сильно понимает, как можно обо мне позаботиться, а самому при этом уцелеть и не пасть смертью храбрых от моей недрогнувшей руки. Чувствую, что ему еще приспичит развернуть обсуждения на эту тему. — Пока, — прощается он с доктором Мартинез и с Эллой в своей обычной мелодраматической и суперэмоциональной манере. Разбегается по двору и уже на опушке леса легко взмывает в небо. Они только ахнули, глядя на четырнадцатифутовый размах его крыльев, иссиня-черных, сверкающих в лучах солнца. На прощание я в последний раз улыбаюсь Элле и ее маме. Мне грустно. Но, несмотря на мою изувеченную руку, совсем не так грустно, как было в прошлый раз. Я нашла их. Вернулась. А значит, вернусь опять. Теперь я уверена, что вернусь. Когда закончится наша эпопея. Если только она когда-нибудь закончится. 33 Лететь — это так же прекрасно, как жить. Точнее, лететь — это и есть жить. И всего-то я пару-тройку дней провела на земле, но после перерыва это чувство у меня и острее, и ярче. Мы с Клыком молчим минут, наверное, сорок, уверенно и споро направляясь туда, где остались наши. Мне беспокойно, и я начинаю думать, что, может быть, стоит завести мобильники. Идея, конечно, безумная, но в экстренных случаях, типа этого, возможно, и не такая уж дурацкая. Наконец, я не выдерживаю: