Одним прыжком Макар перепрыгнул пять ступенек и скатился кубарем на свой этаж, приготовившись схватить того, кто стоял за дверью, пока он ходил по чердаку. Но рассерженно выругался про себя – фигура в белом исчезла. Перед Илюшиным было восемь закрытых дверей, и ему снова показалось, что в какой-то из них – если не в каждой – спрятан глазок. «Нет, дамы и господа, больше я шутить с вами не буду». Разозленный Макар подошел к ближней двери и подергал ее. Как и ожидалось, она оказалась заперта. Следующая тоже. За третьей была комната Эли, и секунду Макар колебался, а затем, как будто его кто-то позвал, медленно обернулся назад, посмотрел в конец коридора, где была комната, откуда ночью доносился плач. Ему показалось, что дом вокруг него насторожился и все бесплотные тени, прятавшиеся за зелеными дверями, испуганно приникли к своим глазкам. Стало удивительно тихо, и только снизу, из столовой, доносился голос Эльвиры Леоновны и все так же лаял пес на улице. Макар вернулся в конец коридора и испытал подобие дежавю – он уже стоял перед этой дверью в таком же тусклом свете коридорных ламп, рассматривая царапины на нижней панели. Он потянулся было к ручке, но тут в коридоре за его спиной кто-то вышел из своей комнаты, громко хлопнула от сквозняка форточка, и знакомый голос протянул с плохо скрытой насмешкой: – Макар Андреевич, вы забыли, где вас поселили? Илюшин обернулся, успев стереть с лица досаду и надеть выражение «внезапная радость от встречи». Лариса, изогнувшись, как кошка, стояла, прислонившись к стене возле дверного проема. Зеленый кашемировый свитер стекал по ней вниз, к длинным ногам, которые облегала скромная юбочка. Волосы струились вдоль лица, и вся она была текучая, как русалка, и улыбалась так же загадочно и зовуще, и смотрела голубыми, как фаянсовая чашка, глазами. – Ваша комната здесь, – сказала она, не спуская глаз с Макара Андреевича, который – можно уже было себе окончательно в этом признаться – очень ей нравился, очень… И его напускная небрежность ему шла – в отличие от прилизанного и застегнутого на все пуговицы Толика, который пытался изобразить эту самую небрежность, выбираясь куда-нибудь с Ларисой на выходные, но особых успехов в этом, увы, не достиг. Илюшин с неохотой отошел от двери. – Добрый вечер, Лариса. Мне показалось, что там кто-то скребется… Она запрокинула голову и рассмеялась, показав белоснежные ровные зубки с крошечной щербинкой на переднем. – Но в доме нет кошек! У Эдика на них аллергия. Не хотите же вы сказать, что какая-то заблудившаяся мышь скреблась так громко, что вы ее услышали? – Наверное, почудилось, – признал Илюшин, делая попытку пройти мимо Ларисы к своей комнате. – Спокойной ночи. Лариса сделала шаг вперед и преградила ему дорогу. Провела рукой по рукаву его рубашки, тонким пальчиком пересчитала на ней пуговицы, остановилась на верхней и нарисовала вокруг что-то вроде восьмерки. Илюшин с любопытством наблюдал за ней, не делая ни одного движения. Она обиженно надула губки, взяла его за руку и положила ее себе на талию, словно собираясь танцевать с ним вальс в полумраке коридора. Тело – такое податливое, такое гибкое – изогнулось, прильнуло к нему, и Лариса, закусив губу, посмотрела на Илюшина снизу вверх. Она не произнесла ни слова – и не собиралась говорить, оставляя за ним первую реплику и ожидая таких знакомых – и каждый раз волнующе новых – действий. В том, что на этот раз они будут умелыми, она не сомневалась – к двадцати пяти годам ей хватало опыта, помноженного на женское чутье, чтобы распознать мужчину, с которым стоило поиграть в старую как мир игру. Рука гостя скользнула вниз, едва коснувшись бедра, но только Лариса собралась отпустить шуточку о его торопливости, как почувствовала, что ее берут за руку теплыми пальцами. Слегка оторопев, она смотрела, как Илюшин подносит ее руку к губам, целует, а затем поднимает на нее серые глаза и смотрит с такой издевательской вежливостью, что, ей-богу, не сдержалась бы, дала пощечину мерзавцу, не будь он постояльцем. – Спокойной ночи, – мягко сказал Илюшин, отпуская пальцы Ларисы. – Приятных снов. Не успел он скрыться в своей комнате, как вслед ему холодный тягучий голос напомнил: – Не забудьте, Макар Андреевич, что мама ждет вас в столовой. Вы ведь еще не ужинали. Он быстро обернулся и успел заметить в глазах Ларисы ненависть оскорбленной женщины. «Я могу себя поздравить – у меня появился враг в этом доме, – сказал себе Макар, переодеваясь к ужину. – Не хватает еще троих. Вот этим и можно заняться в ближайшее время. Конечно, я поужинал, но ничто не мешает мне сделать это еще раз, если уж подворачивается такая отличная возможность подергать тигра за усы. Вопрос лишь в том, правильно ли я определил тигра…» Эльвира Леоновна подняла глаза и увидела входившего в столовую гостя, одетого в белый джемпер, который неожиданно преобразил растрепанного студента во взрослого, весьма элегантного мужчину. В голове ее мелькнула мысль о том, что она ведь хотела узнать, сколько ему лет, но задать прямой вопрос не позволяло воспитание, а сам Макар Андреевич не проговаривался. – Как прошел ваш день в санатории? – спросила она, улыбнувшись. – Надеюсь, вам все нравится? Ведя светскую беседу и нахваливая непонятное сложносочиненное блюдо, которым угощала его хозяйка, Илюшин размышлял о том, каким способом можно быстрее вывести ее из себя. Тему старшей дочери, явной неудачницы в глазах матери, он решил не трогать, тем более что Эльвира Леоновна сама завела разговор об Эле. «По вечерам три раза в неделю она занимается с детьми в школьном кружке. Да-да, совершенно верно, учит их вязать. Конечно, платят за это копейки, но я считаю, что занятия идут ей на пользу – она хотя бы выбирается из дома! А иначе может просидеть целый день в комнате, занимаясь своими куклами…» В конце концов Илюшин выбрал самый простой путь, который к тому же был проверен до него. Дослушав рассказ о том, что когда-то в этом доме жили предки Эльвиры Леоновны и потому она относится к нему как к своему родовому гнезду, он вставил две-три ничего не значащие фразы, а затем спросил: – Между прочим, Эльвира Леоновна, кто живет в угловой комнате на втором этаже? Хозяйка поставила на стол поднос с выпечкой, неторопливым изящным жестом, красивым, как в кино, задернула штору, обернулась к Илюшину. Гладкое лицо осталось спокойным и невозмутимым. – Там никто не живет. Эту комнату я собираюсь отремонтировать, и она станет одним из номеров для гостей – таким же, как ваш. Макар задумчиво покивал в ответ, глядя, как Шестакова разливает красно-коричневый чай по чашкам – себе и ему. Он подождал, не зададут ли ему наводящего вопроса, но Эльвира Леоновна лишь молча улыбалась. – А кто в ней жил раньше? – словно между прочим поинтересовался он, отпивая кисловатый чай. – Когда-то здесь жили разные семьи, так? – Да, но это было давно, – суховато ответила Эльвира Леоновна. – И все-таки, кто? – не отступал Макар. Шестакова ничем не показала, что настойчивость гостя ей неприятна. – Моя сестра Роза, – сказала она, отворачиваясь, чтобы взять сахарницу. – Ей нравилось, что окна комнаты выходят во двор, потому что когда-то по дороге ездили машины и их шум мешал ей спать. Сейчас Тихогорск стал совсем другим, и вы сами видели, что на нашей улице даже не удосужились проложить нормальную дорогу с тех пор, как старая пришла в негодность. Она поставила на стол фарфоровую сахарницу и принялась непринужденно рассказывать о том, как много изменилось в их городе. Макар послушал о новостройках, о новой затее мэра, решившего сделать из Тихогорска культурную столицу области и тщетно пытающегося заманить туристов, о конкурсах цветоводов… А затем прервал монолог хозяйки на полуслове: – Простите… Мне показалось, что я слышал плач в этой комнате. Спокойствие исчезло в долю секунды, будто в лицо Эльвире Леоновне плеснули холодной водой. Скулы ее порозовели, а глаза внезапно блеснули яростью – точно так же, как полчаса назад у ее дочери. Шестакова крепко сжала ручку чашки, словно стараясь не расплескать чай, и поставила ее на блюдце. – Вы что-то перепутали, – сдерживаясь, сказала она. – Уверяю, Макар Андреевич, вам показалось. Может быть, плакала Эля – у нее не очень крепкие нервы, она впечатлительна и ранима, к тому же ее комната расположена неподалеку от вашей… – Боюсь, Эльвира Леоновна, это никак не могла быть ваша дочь. Ее в тот вечер и дома-то не было… К тому же я не смог бы перепутать звук, доносившийся из комнаты Эли и из той, угловой. – Вы говорите ерунду! – отчеканила Шестакова. – Я лишь говорю о том, что слышал, – пожал плечами Макар, делая вид, что не замечает ни смены ее настроения, ни резкости тона. – А из той комнаты я два раза слышал плач. Вечером и ночью. – Но там же везде двери!.. – почти отчаянно вскрикнула Эльвира Леоновна, как-то нелепо, жалко взмахнув руками, и Илюшин осекся. – Что значит… – начал было он и вдруг понял: – Двери? Вы поставили звуконепроницаемые двери? – Это… для гостей… – пролепетала Эльвира Леоновна, снова меняясь в лице – ярость уступила место растерянности. – Их нельзя назвать звуконепроницаемыми, просто они должны гасить шум. Там внутри какой-то слой… Я поставила их затем, чтобы гости не мешали друг другу! Илюшин молчал, глядя на нее, и Шестакова встала, суетливо схватила и понесла к раковине чашку, из которой она не отпила ни глотка. Когда она снова обернулась к Макару, лицо ее было почти безмятежным, и только два розовых пятна на скулах напоминали о недавней вспышке. – У меня останавливались очень разные люди, – с достоинством проговорила Эльвира Леоновна, вновь превращаясь в прекрасную немолодую немецкую куклу. – Конечно, как хозяйка, я обязана позаботиться о всеобщем удобстве. – О всеобщем удобстве… – повторил Макар. – Именно так! А теперь, прошу меня простить, я оставлю вас одного. Шестакова вышла, не глядя на Илюшина. Тот посидел некоторое время в задумчивости, прокручивая в голове только что случившуюся сцену, и покачал головой. – Не уверен, Эльвира Леоновна, что хотел бы, чтобы вы заботились о моем удобстве, – вслух сказал он и вылил остатки кисловатого чая в раковину. Яков Матвеевич спал в эту ночь плохо. Дурная уличная собака несколько раз принималась выть, и Афанасьев, проваливавшийся в смутный тяжелый сон, снова просыпался, кляня ее на чем свет стоит. Утром он встал разбитый, долго чистил зубы и старался не смотреть на свое отражение в зеркале. «Старик, совсем старик». Желтоватая нездоровая кожа, сморщенные мешки под глазами… Яков Матвеевич окатил лицо ледяной водой и вышел из дома – подышать свежим воздухом, проветрить голову. Чувствовал он себя препаршиво. Пакостная собака куда-то убежала, и от этого он совершенно раскис, хотя не собирался ни ругать, ни приманивать ее. Просто хотелось прогуляться, чтобы псина встретила его и виновато виляла бы хвостом, извиняясь за ночное безобразие. Он бы снова назвал ее дурой и был бы с нею строг, но сварил бы им на двоих овсянку – вчера она съела целую миску овсянки, в которую он добавил кусочки курицы, выловленной из своего супа. Яков Матвеевич прошелся до калитки и даже выглянул наружу в надежде, что собака окажется где-нибудь неподалеку. Но вместо собаки он увидел человека, и от одного взгляда на него настроение Афанасьева, и без того невеселое, испортилось окончательно. От дома Шестаковых к нему быстро приближался постоялец Эльвиры, на которого Афанасьев сорвался совсем недавно без всякого видимого повода и после этого сам краснел, вспоминая, какую безобразную сцену устроил незнакомому человеку. Яков Матвеевич решил сбежать в дом от неловкости, но реализовать свое намерение не успел: худой сероглазый парень неопределенного возраста уже подходил к палисаднику, и на лице его была написана смутившая Афанасьева решительность. «Ох, скандалить бы не начал…» – невесело подумал старик, приготовившись извиняться. Однако Илюшин и не думал скандалить. К Афанасьеву он шел с совсем другой целью. Проснувшись утром, около шести, Макар уже не смог заснуть и лежал полтора часа, прокручивая в голове все происходящее в доме Шестаковых и пытаясь создать единую картину из кусочков рассказов и собственных впечатлений. Однако картина не складывалась, и это раздражало Макара. Кое-какие догадки у Илюшина имелись, но что-то смущало его в собственных логических построениях, хотя в одну из придуманных им версий укладывались все или почти все странности, с которыми он столкнулся в этом доме. Возможно, что в долгой жизни дома и его обитателей оставалась неизвестной ему какая-то история. Историю нужно было вытащить на свет, но она пряталась по углам, скрывалась в глазах людей, врущих ему на каждом шагу, расплывалась и таяла, стоило Илюшину ощутить, что вот-вот – и он ухватит за кончик ниточки, ведущей к ней. Намеки и недоговоренности, почти незаметные паузы перед произнесением имени, отретушированная фотография и забытое платье… Терпеливый Макар, всегда готовый осторожно выуживать сведения из омутов чужих воспоминаний, чувствовал, что больше всего сейчас ему хочется ударить кулаком, чтобы разбить ровную водяную поверхность, заставить отражения исчезнуть и разглядеть наконец – что же там, под толщей сонной прищуренной воды. Что-то в этом роде он и попытался сделать накануне. Но Эльвира Леоновна быстро взяла себя в руки, бежала с поля боя для восстановления сил и второй раз, Илюшин чувствовал, не позволила бы ему так легко выбить себя из колеи. Следовало искать другие пути для выяснения правды, и, поразмыслив, Макар понял, что именно предпримет сегодня. Он натянул джинсы, тонкий свитер и, забыв про завтрак, вышел из дома. Сбегая этим свежим утром по ступенькам провалившегося крыльца, Макар не ожидал, что Афанасьев окажется во дворе, – Илюшину хотелось только побродить вокруг дома старика, потому что бездействовать в своей комнате он был уже не в состоянии. «Я становлюсь похожим на Бабкина, – раздраженно думал Макар, вышагивая по разбитой изъезженной дороге мимо уже вовсю цветших сиреневых кустов. – Много бессмысленных действий – это в его стиле». Увидев в саду старого соседа Шестаковых, Илюшин на миг замер, а затем рванул вперед, как охотничья собака, наконец-то взявшая след. Макар придавал совпадениям и случайностям весьма большое значение, а потому даже не сомневался, что Яков Матвеевич послан ему провидением, чтобы дать ответы на все его вопросы. А вопросов у Илюшина было много. Именно с этого он и начал, подойдя к палисаднику: не задумываясь, перегнулся через ограду и негромко сказал, запыхавшись от быстрой ходьбы: – Здравствуйте, Яков Матвеевич. Вы меня помните? У меня к вам есть кое-какие вопросы. Мы можем поговорить? Обычно Афанасьеву не составляло никакого труда поставить на место молодых и не очень нахалов. Откровенно говоря, молодые и не очень нахалы сами побаивались Якова Матвеевича и без веской причины к нему не лезли – чувствовали, что выйдет себе дороже. И будь Афанасьев этим утром в форме, он непременно осадил бы не в меру прыткого постояльца соседей – тот отчего-то решил, что может спрашивать Якова Матвеевича таким тоном, будто у него есть на это право. Но бессонная ночь не прошла для старика бесследно, а чувство неловкости перед незнакомым человеком, на которого он накричал без видимой причины, не позволило отчитать его второй раз. Во всяком случае, именно этот аргумент мысленно привел в свое оправдание Афанасьев, открывая калитку и пуская гостя во дворик. Внутренний голос подсказывал, что он совершает ошибку, и Якову Матвеевичу стоило бы прислушаться к голосу. Однако он этого не сделал. И оказался не готов к напору вошедшего, который, едва зайдя внутрь, обернулся к Афанасьеву и, пристально глядя на него проницательными серыми глазами, сказал: – Я хочу поговорить с вами о том, что случилось в этом городе восемнадцать лет назад.