Когда я пришёл в кафе – странно! – мой друг уже был там. И заявил мне: – А!… знаете что? Нам надо ещё дождаться Рикарду де Лоурейру. Он тоже приглашён. И тоже договорился встретиться здесь со мной. А вот и он… И Жервазиу нас представил: – Писатель Лусиу Важ. – Поэт Рикарду де Лоурейру. И мы друг другу: – Очень приятно познакомиться лично. * * * По дороге завязался разговор и с самого начала я ощутил неподдельную симпатию к Рикарду де Лоурейру. В его красиво очерченном арабском лице с заметными морщинами читалась искренняя, открытая натура, озарённая глубокими чёрными одухотворёнными глазами. Я рассказал ему, что восхищаюсь его творчеством, а он поведал мне, что прочитал мой сборник новелл, и что особенно его заинтересовала новелла «Жоау Тортура». Это мнение не столько польстило моему самолюбию, сколько заставило проникнуться ещё большей симпатией к поэту, обнаруживая в нём ту натуру, которая хоть немного сможет понять мою душу. Мне и самому больше других нравилась именно эта новелла, но именно она, единственная, осталась не замеченной ни одним критиком, а мои друзья, не говоря мне ничего, считали её самой неудачной. Речь поэта была не только блестящей, но и в высшей степени пленительной, и впервые я увидел, что Жервазиу замолчал – и слушал! – он, кто царил во всех компаниях. Наконец наш родстер остановился напротив роскошного особняка на Авеню дю Буа де Булонь, освещённого волшебным красным светом из-за красных шёлковых портьер на окнах. У дверей – вереница карет: смесь более или менее приличных фиакров с немногочисленными изысканными личными экипажами. Мы вышли. При входе в особняк, как в театре, один лакей забрал наши пригласительные билеты, а другой незамедлительно проводил к лифту, который быстро поднял нас на второй этаж. Тогда нам открылось поразительное зрелище. Огромный эллиптический зал с потолком в виде высокого вращающегося купола, поддерживаемый разноцветными колоннами в причудливых волютах. В глубине – странная сцена, возвышающаяся на бронзовых сфинксах, с которой ступенчатый розово-мраморный спуск вёл в широкий полукруглый бассейн с прозрачной водой. Три ряда галерей своими формами придавали всему огромному залу вид волшебного драгоценного театра. Где-то спрятанный и оттого таинственный оркестр беспрерывно играл вальсы. Как только мы вошли – нас объявили – все взгляды устремились на Жервазиу Вила-Нову, импозантного, великолепного в своём чёрном хорошо приталенном фраке. И тут же американка поспешила спросить наше мнение о зале. Оказывается, архитекторы закончили его всего лишь две недели назад. И этот роскошный праздник был его торжественным открытием. Мы горячо высказали наше восхищение этим чудом, а она, чародейка, загадочно улыбнулась: – Поэтому я очень хочу знать ваше мнение… Но главное, что вы думаете об освещении… Костюм американки был ослепительным. Она была облачена в тунику из очень специфической ткани, неподдающейся описаниям. Словно узкая кольчуга из металлических нитей, но очень необычного металла, которые растворялись в горячем сверкании, а все цвета то заунывно сливались, то шумно разливались астральными звуками отражений. В её тунике спутывались все цвета. Сквозь кольчугу ткани, если присмотреться, проглядывала обнажённая кожа; а через золотистое звено выглядывал сосок груди. Рыжие волосы были беспорядочно закручены и скреплены драгоценными камнями, которые расцвечивали эти языки пламени лучами запредельного света. Её руки жалили изумрудные змеи. И ни одного украшения на глубоком декольте… Пленительная статуя судорожного вожделения, платинового порока… И от всего её тела, в синей полутьме, исходил густой аромат преступления. Через мгновение она оставила нас, чтобы приветствовать других гостей. Тем временем зал заполнялся причудливой и изысканной публикой. Почти обнажённые женщины в смелых бальных платьях и недоверчивые мужчины в однообразных чёрных церемониальных костюмах. Там были лохматые светловолосые русские, белобрысые скандинавы, темноволосые курчавые южане, один китаец и один индиец. В общем, здесь собрался весь космополитический Париж – набобский и богемный. До полуночи танцевали и разговаривали. В галереях неистово играла музыка. Объявили ужин; и все прошли в столовую – ещё одно чудо. Чуть раньше к нам подошла американка и шепнула: – После ужина будет спектакль – мой Триумф! Мне хотелось собрать в нём все мои мысли по поводу чувственности-как-искусства. Свет, тело, запах, огонь и вода – всё сольётся в плотской оргии, возбуждённой золотом! ……………………………………………………………………………… Когда мы вернулись в большой зал – признаюсь, меня охватил страх… я отступил назад…. Всё убранство изменилось – словно это был уже другой зал. Теперь его заполнял густой аромат, вызывавший приступы дрожи; по залу гулял странный лёгкий ветерок, серый ветерок с жёлтыми волнами — не знаю, почему, но мне так показалось; и что странно: лёгкие дуновения вызывали в наших телах неведомые ознобы. Но самым грандиозным, самым пленительным было освещение. Заявляю, что не в силах описать эту иллюминацию. Хотя рискну предположить, в чём кроится её неповторимость, её колдовство. Этот свет – без сомнения электрический – исходил из бесчисленного количества разноцветных шаров с причудливыми рисунками разной прозрачности, но основные волны света нагоняли спрятанные в галереях прожекторы. Все эти светящиеся потоки направлялись в одну воображаемую точку в пространстве, сходились в ней в водовороте – и уже именно из этого стремительного водоворота они по-настоящему, рикошетом отражались от стен и колонн, триумфально освещая пространство зала. Очевидно, весь этот свет был проекцией самого света в другом свете, более того: то чудо, которое освещало нас, не казалось нам светом. Оно представлялось нам чем-то другим – флюидом нового типа. Я не придумываю; я описываю всего лишь настоящее ощущение: ощущение света, который мы скорее чувствовали, чем видели. И я не побоюсь утверждать, что этот свет не столько воздействовал на наше зрение, сколько на осязание. Если бы внезапно нам вырвали глаза, мы бы не перестали видеть. А самое странное, самое великолепное – мы вдыхали этим редкостным флюидом. О, да, вместе с воздухом, вместе с фиолетовым воздушным ароматом мы втягивали в себя и этот свет, который ввергал нас в искрящийся радугой экстаз, высотное головокружение; который, врываясь в лёгкие, вторгаясь в кровь, приводил наши тела целиком в колокольную отзывчивость. Да, этот волшебный свет всё снова и снова гулко раздавался в нас, расширял наши чувства, раскачивал нас, иссушал нас, дурманил нас… Под его влиянием вся наша плоть могла воспринимать судороги, запахи, звуки!… Но не только нас, пресыщенных избытком цивилизации и искусством, разжигала эта растёкшаяся тайна. Судя по растерянным лицам и нетерпеливым жестам остальных зрителей, это огненное колдовство рыжей ведьмы завораживало всех своим потусторонним светом, своим эротизирующим светом. Но внезапно всё освещение преобразилось, рассеиваясь дугообразным скольжением; и другое более плавное содрогание охватило нас, сменив укусы на изумрудные поцелуи. Какая-то проникновенная музыка звенела в этой новой заре неизвестными ритмами – хрупкий речитатив, в котором переплетались, сталкиваясь, хрустальные бутоны; лезвия мечей мягко драпируя, охлаждали воздух; влажные полоски звуков тонко испарялись… Наконец: готовых уже к тому, чтобы раствориться в последнем экстазе души – нас остановили, чтобы преподнести ещё одно наслаждение. В глубине сцены занавес раскрыл сияющие утренней зарёй декорации… Беспокоящий свет погас, и теперь нас освещали только потоки белого электрического света. На сцене появились три танцовщицы. Они вышли с распущенными волосами в красных болеро, оставляя груди свободно колыхаться. Тонкие развевающиеся газовые юбки обхватывали бёдра. Между болеро и газовой юбкой ничего не было – полоска обнажённого тела, на которой виднелись нарисованные символические цветы. Балерины начали танцевать босяком. Они вращались, прыгали, сходились в группу, чтобы переплестись телами, впившись друг другу в губы… Волосы первой были чёрными, а кожа сияла солнцем. Ноги, выточенные из авроры, исчезали в ярком свете, чтобы рядом с лоном проявиться едко возбуждающей, затягивающей, бронзовеющей невестинской плотью. Но более всего они воздействовали исходившим от них прозрачным томлением, заставлявшим представлять большое синее озеро с кристально-чистой водой, куда однажды лунной ночью они бы опустились, нежные и босые. Вторая балерина обладала типом испорченного подростка: худая – однако с довольно развитой грудью – с пепельно-светлыми волосами, смазливым личиком и курносым носиком. Её по-мужски изломанные твёрдыми мышцами ноги пробуждали звериное желание впиться в них. И наконец третья, самая возбуждающая, была одновременно и самой холодной: с очень светлой и мягкой кожей, стройная, своими мертвеннобелыми бескровными ногами вызывающая мистические чувства. Тем временем танец продолжался. Постепенно движения убыстрялись, пока наконец их губы, подёргиваясь, не слились воедино, и, – сорвав одежды, обнажив груди, животы и лона, – их тела не сплелись, извиваясь, содрогаясь в распутном оргазме. Занавес опустился в той же святящейся безмятежности… Затем последовали другие изумляющие сцены: обнажённые танцовщицы, преследуя друг друга в бассейне, обыгрывали сексуальную привлекательность воды; волшебные баядерки разбрызгивали ароматы, которые обволакивали и околдовывали фантастическую атмосферу зала; триумфальные пирамиды обнажённых тел являли взору сладострастные видения, полные ярких красок, взвихрённых судорог, симфоний шелков и бархата, развевающихся над нагими телами. Но все эти чудеса при всех своих невероятных извращениях не возбуждали в нас физически похотливые животные желания; наоборот, только душевное томление: жгучее и в то же время мягкое – необычное, восхитительное. Нас погрузило в атмосферу вседозволенности. Тем не менее, горячечно-бредовый трепет наших душ был спровоцирован не только эротическими видениями. Никоим образом. Другой причиной нашей дрожи было ощущение, полностью совпадающее с тем, которое мы испытываем, слушая прекрасную партитуру в исполнении виртуозного оркестра. И чувственные сцены были лишь одним из инструментов этого оркестра. Остальными инструментами были свет, запахи, цвета… Да, все эти элементы слились в восхитительное целое, которое ширилось и проникало к нам в душу; и только его наша душа уже издалека лихорадочно воспринимала как глубочайшие перепады. От нас осталась одна душа. Наши плотские желания рождались только из этой души. Однако, ничто не могло сравниться с последним представлением. Свет, расходясь теперь струями с высоты купола, заблестел более насыщенно, более остро и проникновенно – и занавес раскрыл какую-то условную азиатскую сцену. Под звуки тяжёлой, хриплой, далёкой мелодии появилась она – рыжеволосая женщина… И начала танцевать… Её окутывала белая, с жёлтой вышивкой, туника. Беспорядочно распущенные волосы. Фантастические украшения на пальцах; блистающие звёздами босые ступни… Ах, как же описать её бесшумные, влажные, хрустально-холодные шаги; морской прибой волнообразных движений её тела; изысканный алкоголь её позолоченных губ? А всю эфирную гармонию её мимики; всю туманную расплывчатость, что вздымали её пируэты? Тем временем, в глубине сцены, на таинственном алтаре, разгорелся огонь… С каждым шагом её туника всё более соскальзывала, пока, в задыхающемся экстазе, танцовщица не сбросила её к ногам… О, да! в этот момент, узрев чудо, которое нас пронзило, никто не смог сдержать крик изумления… Её химерическое и рафинированное, обнажённое тело литургически возвышалось среди тысячекратных нереальных мерцаний. Подобно губам, соски грудей и лоно были позолочены… бледным, болезненным золотом. И вся она извивалась в ярко-красном мистицизме, желая отдаться огню… Но огонь ускользал от неё… Тогда, в последнем ожесточённом желании, она снова взяла свои покрывала и скрылась под ними, оставив обнажённым только золотое лоно – ужасный цветок плоти, нервно вздрагивающий в розовых агониях… Победительница, всё вокруг неё было в огне… И, снова обнажённая – горящая и дикая – она прыгала теперь среди языков пламени, разрывая их и вновь спутывая – обладая всем этим пьянящим огнём, что опоясывал её. Но в самом конце, насытившаяся после странных эпилептических припадков, чудесным, необычайным прыжком, словно метеор – рыже-огненный метеор – она, наконец, бросилась в то озеро, где тысячи скрытых лампочек отливали свинцово-синим светом. Это был апофеоз. Вся синяя вода, поглотив её, забурлила, обернулась красной от раскалённых углей, горящей от её тела, в которое проник огонь… И, одержимая страстным желанием угаснуть, обнажённая хищница нырнула… Но чем глубже она погружалась, тем ярче она светилась… … До тех пор, пока наконец, загадочным образом, огонь не потух и не превратился в золото, а её мёртвое тело геральдическим знаком плавало на золотящихся водах – спокойных и тоже мёртвых… ……………………………………………………………………………… ……………………………………………………………………………… Вернулся нормальный свет. Самое время. Женщины были на грани нервного срыва; мужчины с багровыми лицами беспорядочно жестикулировали… Двери распахнулись, и мы сами, растерянные, без шляп – раскрасневшиеся и смущённые – оказались на улице… Прохладный ночной воздух, ударив в лицо, заставил очнуться, и словно пробудившиеся от сна, который мы все трое видели, мы беспокойно озирались в немом испуге.