Мне была крайне неприятна эта встреча, положившая конец моему шестимесячному уединению. Но в то же время, в глубине души, я, на самом деле, не жалел об этом. Опять лирика… С момента приезда в Париж я не написал ни строчки, и даже не вспоминал, что я писатель… И вот, внезапно, мне напомнили об этом, да ещё и с благоговением к моему имени; тем более от того, кто, я знал, не был склонен к лести – такой резкий, такой деловитый… * * * Вечером, как и договаривались, я прочитал свою пьесу. Санта-Круш де Вилалва воскликнул: «То, что надо!», и протянул руки к огню; «мой лучший проект» – заверил он. Я передал ему рукопись на следующих условиях: Я не буду присутствовать на репетициях и не буду участвовать ни в распределении ролей, ни в любых вопросах постановки. Даже в самых мелочах. Оставляю всё на Ваше усмотрение. Ах, да! и главное: не писать мне ни слова на эту тему… Известный антрепренёр на всё согласился. Мы поговорили ещё несколько минут. А перед тем как распрощаться: – Кстати, – сказал он, – знаете, кто частенько спрашивал меня о Вас? знаю ли я, что с Вами? где Вы?… Рикарду де Лоурейру… что его друг ни разу ему не написал… Я также представляю его одноактную пьесу… в стихах… Доброй ночи… * * * Я уже позабыл о встрече с антрепренёром, о своей пьесе, обо всём – я окончательно погрузился в свою былую отрешённость, как вдруг мне пришла в голову новая идея для последнего акта «Пламени», совершенно отличная от той, что была в рукописи: идея прекрасная, великолепная, взволновавшая меня. Я на одном дыхании заново переписал весь акт. А однажды не смог устоять – отправился с рукописью в Лиссабон. * * * Когда я приехал, репетиции были ещё в самом начале. Все актёры горячо меня обняли. А Санта-Круш де Вилалва: – Ну!… я даже не сомневался, что Вы появитесь!… Знаем мы вас… Все вы одинаковые… Репетиции шли прекрасно. Роберту Давила в роли скульптора определённо должен был создать один из лучших своих образов. Прошло два дня. Но вот что странно: я всё ещё не говорил о новом акте своей пьесы – единственной причине, по которой я решил вернуться в Лиссабон вопреки всем своим планам, против своей воли. Только на третий день, набравшись смелости (именно так: мне нужно было набраться смелости), я рассказал антрепренёру о причине, которая привела меня из Парижа в Лиссабон. Санта-Круш де Вилалва попросил рукопись, но не согласился, чтобы я её зачитал. А на следующее утро: – Дорогой мой! – воскликнул он. – Вы с ума сошли! Предыдущая версия – шедевр. Но это, простите меня… Могу я высказаться откровенно?… – Пожалуйста… – ответил я, и тут же заволновался. – Бред!… Меня прожёг острый приступ гнева, как только я услышал эти невежественные, недальновидные слова антрепренёра. Ибо если я сам и угадывал проблески гениальности в своих работах, то именно на этих страницах. Но у меня хватило сил сдержаться. Не знаю точно, что происходило потом. Несомненно только то, что пьесу сняли с репетиций, так как я не согласился ставить её в первоначальном варианте, а театр, заручившись поддержкой директора и ведущих актёров, категорически отказался выпускать пьесу с новым финалом. Я порвал отношения и с тем, и с другими, и потребовал передать мне все копии рукописи и росписи ролей. Моё требование нашли вызывающим – я хорошо это помню – главным образом, из-за бескомпромиссного тона, которым я настаивал. Вернувшись домой, я бросил всё вместе с оригиналом рукописи в огонь. Так сложилась судьба моего последнего произведения… * * * Прошло несколько недель. Физические боли моей души снова вернулись; но теперь это были необъяснимые боли, по крайней мере причину их я не понимал. С момента прибытия в Лиссабон – ясное дело – я не пытался разыскать ни одного своего знакомого. Иногда мне даже казалось, что люди, которых я когда-то знал, избегают меня. Это были литераторы, драматурги, журналисты, и все они, безусловно, намеревались таким образом польстить известному антрепренёру, от которого все они так или иначе зависели, не сегодня, так завтра. Только одно удивляло меня: Рикарду, со своей стороны, ни разу не навестил меня. Впрочем, в то же самое время это представлялось мне вполне объяснимым, даже естественным: он-то несомненно знал причины моего отъезда и потому разумно ретировался. Я очень ценил такое поведение и хотел, чтобы так было и дальше. Иначе между нами произошла бы очень неприятная сцена. Глядя на него, я не смог бы сдержать свои обиды. Случай с «Пламенем» меня изрядно вымотал. Меня всегда тошнило от всего, что касалось искусства в его меркантильном аспекте. Ибо только негоция подписала приговор новой версии моей пьесы: фактически вместо того, чтобы быть просто театральным представлением с напряжённым, но гладким сюжетом, как в изначальном варианте – новый акт был глубоким и тревожным; он должен был разорвать завесу в Запредельное. В последней попытке прижиться в реальности я стал целыми днями бесцельно бродить по улицам города, часто выбирая окраины… Помню, как я гулял по проспектам, сворачивал в переулки, шёл торопливо, почти бежал, как тот, кто тщетно ищет встречи, не знаю почему я иногда делал такое сравнение. Обычно к вечеру, уставший, продрогший, разбитый, я рано приходил домой, спал вязким сном до самого утра…, а утром возвращались мои химеры… И что любопытно: всё это время я ни разу не помышлял вернуться в Париж и погрузиться там в спокойное одиночество моей души. Не потому, что сегодня мне не нравится этот образ жизни. Просто такой вариант никогда не приходил мне в голову… Однажды утром я внезапно увидел, как кто-то переходит улицу, направляясь ко мне… Я захотел убежать. Но ноги прилипли к земле. Рикарду, собственной персоной, стоял передо мной… ……………………………………………………………………………… Сейчас уже невозможно вспомнить первые слова, самые банальные, конечно, которыми мы обменялись при встрече. Разумеется, поэт сказал, какое изумление вызвало у него моё исчезновение и моё нынешнее поведение. Как бы там ни было, говорил он со мной тоном глубокой печали, а во всём его облике читалось выражение искреннего разочарования. Возможно даже, когда он рассказывал мне всё это, его глаза увлажнились от слёз. Я же, со своей стороны, так как Рикарду стоял напротив, всё ещё не мог размышлять: густая пелена тумана накрыла меня, такая же как в тот последний вечер, что я провёл с моим другом. Я молча выслушал его ламентации, пока внезапно, освободившись, я уже не мог сдерживать себя, и, как я и боялся, высказал ему всю свою ненависть: мой бунт, моё отвращение… После моих слов его болезненное выражение лица не изменилось – поэт, казалось, не находил их странными, словно я давал ему вполне естественный ответ на его слова. Только теперь по его лицу уже точно текли слёзы; но боль, которая их вызывала, отличалась от предыдущей. Закончил я так: – … Ты втянул меня в эту грязь… Вот почему я сбежал… из-за этого позора… Слышишь? Ты слышишь!? Тогда он весь задрожал. Лицо почернело… На мгновение он замер, и, наконец, заговорил очень странным голосом – приглушённым, плачущим – настолько необычным, что, казалось, он говорил не своим голосом: – Ах! как же ты ошибаешься… Мой бедный друг! Мой бедный друг!… Каким безумцем я был в минуты своего триумфа… Я никогда не думал, что другие могут этого не понимать… Выслушай меня! Выслушай меня!… О! ты должен меня выслушать!… Не по собственной воле, опустошённый, я молча внимал его откровениям, как будто бы ведомый золотыми и огненными нитями, пока он убеждал меня: – Да! Марта была твоей любовницей, и не только твоей… Но я так никогда и не знал, кто были её любовники. Она всегда сама мне всё рассказывала… Я же только указывал их ей, показывал их! Да! Да! Я победил, когда встретил её!… Неужели ты не помнишь, Лусиу, каким мучением была моя жизнь? Уже забыл?… Я не мог быть никому другом… не мог испытывать привязанности… Всё во мне отзывалось эхом нежности… когда я ещё только мог догадываться о нежностях… А к тем, кто их обещал, на меня накатывало только желание приласкать, желание обладать – чтобы удовлетворить свою нежность, усилить свою дружбу… Вспышка рыжего света ослепила мою душу. Поэт продолжал: – О, как я страдал… как я страдал!… Ты проявил ко мне сильную привязанность; я хотел всколыхнуть твою привязанность, а именно: вернуть тебе её, но для меня это было невозможно!… Только если бы я поцеловал тебя, если бы я обнял тебя, если бы я овладел тобой… Ах! но как овладеть существом своего же пола?… Никак! Никак! Я видел твою дружбу, видел ясно, но я не мог её прочувствовать!… Она сама – фальшивое золото…