В год проведения Всемирной выставки быстрорастущее норвежское население Чикаго перевалило за двадцать тысяч и стало «третьим по численности в мире после Осло и Бергена». Самые богатые — доктора, юристы, бизнесмены, банкиры — селились в окрестностях Уикер-Парк такой тесной этнической группой, что между собой они называли этот район «Хомансбен» — в честь одного из самых дорогих жилых кварталов Осло12. Менее влиятельные норвежцы — механики, владельцы лавок, квалифицированные рабочие, ремесленники — жили вблизи Гумбольдт-парк и Логан-сквер13. Преступления в этих районах случались очень редко. Официальные отчеты чикагского департамента полиции показывают, что между 1880 и 1890 годами только 1 процент арестов приходился на долю норвежского населения. При этом причины задержаний — пьянство или нарушение общественного порядка — были малозначительны. Как пишет один историк, такая «безупречная статистика» является блестящим доказательством самой впечатляющей особенности норвежцев — их «приверженности закону и порядку»14. В 1881 году большая, не спадавшая до конца десятилетия волна миграции из Норвегии вынесла на американский берег более двадцати тысяч переселенцев. Среди них была и двадцатидвухлетняя женщина из местечка Сельбу, расположенного в окрестностях Тронхейма. На самой известной ее фотографии мы видим мрачную пожилую женщину, смотрящую в объектив злобным взглядом. Справедливости ради надо признать, что снимок относится к более позднему времени, когда она уже обосновалась в Америке и достигла среднего возраста. Но даже в двадцать лет, как свидетельствует более раннее фото, она — с большой головой, маленькими глазками, широким носом и толстогубым ртом, что сразу же напоминал лягушачий, стоило ей нахмуриться или заскучать — была очень некрасивой. При крещении она получила имя Брунгильда Польсдаттер — Брунгильда, дочь Поля. По обычаю, к имени добавлялось название фермы, на которой жила и работала семья, так что по-норвежски полное имя звучало как Брунгильда Польсдаттер Сторшетт. О ее молодости — что неудивительно — почти ничего не известно. Кроме нескольких официальных документов — церковных записей, переписных листов и т. п., с трудом добытых более поздними историками, сведений о Брунгильде Польсдаттер практически нет. Родилась 11 ноября 1859 года, выросла в Ингбья, в одной из нескольких деревушек района Сельбу. Отец — уроженец этих мест Поль Педерсен Сторшетт — был одним из самых бедных членов общины. Он арендовал на ферме небольшой участок земли, где держал несколько коров, овец, коз и выращивал ячмень, овес и картошку, которых едва хватало, чтобы спасти от голода жену Берит и семерых детей15. Зимой, чтобы как-то свести концы с концами, Поль работал каменщиком. И все равно его положение временами было таким бедственным, что, по крайней мере, однажды он был вынужден обратиться за помощью, и ему выдали десять крон из городской казны16. Как и у других крестьянских детей, у Брунгильды с ранних лет было много работы по дому. Она доила коров и коз, сбивала масло, носила воду, присматривала за животными. Следила, чтобы они не убегали, или, что еще хуже, не подвергались нападению ужасного духа гор, который, уменьшив корову до размера мыши, мог утащить скотину в таинственное подземное царство17. У семьи не было денег на покупку дров для очага, и Брунгильду каждый день посылали собирать хворост, который обычно использовался только для растопки. По-норвежски хворост это Snurkvist, поэтому среди не слишком милосердных соседей девочка получила прозвище Snurkvistpåla, что в целом переводится как «хворостина, дочь Поля»18. В июне 1874 года в возрасте четырнадцати лет она прошла конфирмацию в евангелическо-лютеранской церкви. Духовный наставник Брунгильды — пастор Агатон Ханстен характеризовал ее как «прилежную ученицу, достигшую такого успеха в религиозном образовании», который «оказался по силам только половине девочек». В том же году девушка нанялась дояркой к соседу по имени Родде, который описывал ее как «работящую и добропорядочную во всех отношениях»19. После целого дня работы в поле она часто, сидя у очага, вязала варежки, шапки и другие вещи с традиционным «звездчатым» жаккардовым рисунком, которым славился район Сельбу. В такие вечера кто-нибудь из членов семьи развлекал домочадцев волшебными сказками о находчивых крестьянских парнях, бравших в жены капризных принцесс; о троллях-гигантах с неутолимой жаждой человеческой плоти и крови; о хульдрах — зловещих сиреноподобных красавицах с длинными коровьими хвостами. Эти мифические создания завлекали мужчин и не отпускали их до самой смерти20. Но не все соседи придерживались о Брунгильде такого же высокого мнения, как ее работодатель и пастор. Местная газета «Сельбыгген» писала: «Здесь, в Сельбу, многим она запомнилась как неприятная, капризная и очень злая. Разговаривала она мало, но всегда была готова на грязную уловку и с самого детства слыла обманщицей. Когда девочка выросла, земляки ее тоже не уважали и причисляли к отбросам общества»21. Рассказывали, что в семнадцать девушка забеременела от сына одного богатого землевладельца, который не собирался жениться. Он завлек ее в уединенное место и жестоко избил, после чего у нее случился выкидыш. Согласно отчету, ее обидчик вскоре умер от желудочно-кишечного заболевания, симптомы которого подозрительно напоминали отравление мышьяком22. Однако существует достаточно оснований, чтобы сомневаться в правдивости данной истории, так как никаких документальных доказательств не существует. Отрицательные характеристики соседей не внушают доверия, так как были даны Брунгильде через много лет после ее отъезда и, без сомнения, окрашены последующими событиями. К тому моменту, как появилась передовица в газете «Сельбыгген», юная молочница из Сельбу превратилась в злое нечто, подобное сказочной хульдре, «в женщину», как сказал один историк, «чья жестокость приравнивала ее к мифическим существам норвежского фольклора»23. Глава 2 Прибытие в Америку Норвежские эмигранты, перебравшиеся в Новый Свет в последние десятилетия девятнадцатого века, оставили многочисленные воспоминания о трудном пути в Америку. Для многих, как и для Брунгильды Польсдаттер Сторшетт, он начался в Тронхейме, откуда переселенцы добирались до английского портового города Халл, где грузились на пароход «Тассо». Во время четырехдневного плавания по Северному морю большинство пассажиров ютилось в трюме. В тесноте, не снимая одежды, они сидели или лежали на узких деревянных полках, служивших койками. Даже в хорошую погоду судно готово было перевернуться на волнах, и, как свидетельствует множество писем и газетных публикаций, не только обычные пассажиры, но и бывалые путешественники страдали от морской болезни и смрадного запаха рвоты. Тем, кто мог в этих условиях думать о еде, в течение трех дней предлагалось питание. Хотя рекламные брошюры расхваливали меню, но рассказ одного из пассажиров свидетельствовал о другом: На завтрак каждый день давали сладкий чай без молока и сухое печенье. На ужин тоже. Было еще масло, но совсем прогорклое. На обед готовили мясной суп, но он был безвкусным, а мясо — соленым, как селедка. Однажды дали соленую рыбу с каплей супа, но все такое несъедобное, что многие просто выбросили свои порции в море. Гальюны на верхней палубе были особенно ужасны: «маленькие, тесные, темные и без воды», как писал один очевидец, «мужские и женские кабины располагались рядом, двери не защищали от непогоды. В целом более зловонного и неприятного места невозможно даже представить»1. На пристани в Халле эмигрантов распределяли по пансионам, где, получив скудный обед — суп и хлеб с маслом, путешественники ждали багаж. Потом их отправляли на станцию Северо-восточной железнодорожной компании, сажали на поезд до Ливерпуля, откуда эмигранты отплывали в Америку. В конце 1880-х годов пересечение Атлантики для пассажиров третьего класса значительно облегчилось. В рекламе новых пароходов межпалубное пространство описывалось «как высокое, светлое и просторное», с «отдельными каютами для семейных путешественников, а также для неженатых мужчин и незамужних женщин»; «специально нанятая команда» поддерживает там «чистоту и порядок», а «стюарды обслуживают пассажиров», предлагая «свежую, разнообразную и прекрасно приготовленную пищу». На самом же деле все выглядело несколько иначе. Не слишком аппетитная еда (один пассажир вспоминал, что предложенный ему кусок свинины, по-видимому, «однажды уже пересек Атлантику»), отвратительные туалеты и мерзкие палубы, несмотря на предполагаемое внимание команды уборщиков, все в жутком месиве из-за повальной морской болезни. И все-таки простое сокращение времени в пути делало пересечение Атлантики не таким трудным делом, как раньше. Если некоторые парусные суда — шлюпы, шхуны, бриги, барки и клиперы — плыли иногда больше двух месяцев, новые пассажирские корабли — «Тингвала», «Гекла» и «Гейзер» могли пересечь океан меньше чем за десять дней2. Большинство пароходов причаливали в Квебеке, Бостоне и Нью-Йорке, откуда на лодках, повозках или по железной дороге норвежские переселенцы добирались до Миннесоты, Иллинойса, Висконсина и Дакоты. Большинство иммигрантов селились на земле, в небольших фермерских общинах, другие выбирали этнические анклавы в городах — Сиэтле, Миннеаполисе или, как в случае Брунгильды Сторшетт, — Чикаго. За несколько лет до описываемых событий перебралась в Америку Олина Сторшетт, которая была на десять лет старше Брунгильды. Обосновавшись в Чикаго, Олина познакомилась с Джоном Ларсоном и вышла за него замуж. Именно Нелли — так теперь называла себя миссис Ларсон — пригласила сестру к себе и оплатила ее переезд в Новый Свет. Поселившись у Ларсонов, Брунгильда по примеру Олины и множества других иммигрантов взяла американское имя: Белла Петерсон3. Когда Белла вступила в новую жизнь, большинство незамужних скандинавских женщин, живущих в Чикаго, стремились найти работу по дому, а не на фабрике. Один известный историк писал: «В 1880 году три четверти работающих норвежских женщин нанимались служанками, экономками или прачками»4. Белла Петерсон тоже стирала, шила, убирала за мизерную плату, а весь заработок отдавала Ларсонам за стол и кров. Для бывшей деревенской девушки в этой работе не было ничего нового. Белла и раньше, в полном лишений детстве, выполняла те же обязанности. Но не для того она прибыла в Америку, чтобы батрачить всю оставшуюся жизнь. Вокруг было много богатых людей, и стоило только прогуляться по торговым улицам Чикаго времен «позолоченного века», чтобы оказаться в мире дорогих и красивых вещей, выставленных на продажу. В классическом романе Теодора Драйзера «Сестра Керри» автор тоже описывает молодую провинциалку, попавшую в Чикаго. Когда его героиня бродила по одному из великолепных «дворцов потребления» — магазину в центре города, она испытала сильнейшее чувство зависти: Керри медленно шла по заполненным покупателями проходам, пораженная необыкновенной выставкой безделушек, драгоценностей, одежды, письменных принадлежностей. Каждый новый прилавок открывал перед нею ослепительное и заманчивое зрелище. Как ни трудно ей было устоять против манящей силы каждой безделушки и каждой драгоценности, все же она не позволила себе задержаться нигде. Все здесь было нужно ей, все ей хотелось иметь. Очаровательные туфельки, чулки, изящные плиссированные юбки, кружева, ленты, гребенки, кошелечки — каждый предмет внушал желание обладать им, и Керри с особой остротой сознавала, что ни один из них ей не по средствам5[1]. Желание, подобное тому, что снедало Керри Мибер, с непреодолимой силой охватило и Беллу Петерсон. Познав лишения в юности, она стремилась стать богатой. «Моя сестра помешалась на деньгах, — свидетельствовала позже Нелли Ларсон, — ради них она была готова на все»6. Белла не делала тайны из мотивов и причин своего замужества. По словам Нелли, ее младшую сестру «никогда не интересовал мужчина сам по себе, только богатство и роскошь, которую он мог ей предоставить». Много лет спустя, вспоминая о первом муже — любящем мужчине и добром отце, Белла говорила, что вышла за него, так как он обеспечил ей жизнь в «хорошем доме»7. Его звали Мэдс Дитлев Энтон Соренсон. На единственной сохранившейся фотографии мы видим крепко сбитого лысеющего мужчину. Лицо с ярко выраженными нордическими чертами украшают закрученные по моде тех дней усы. Он был на пять лет старше Беллы и, в числе других восьмисот служащих, работал ночным сторожем в универсальном магазине «Мандел бразерс» на углу Стейт и Мэдисон-стрит8. Бракосочетание состоялось в марте 1884-го в евангелическо-лютеранской церкви «Вифания» на углу Гранд-авеню и Карпентер-стрит. Вел церемонию преподобный Джон Торгерсен — авторитетная фигура среди норвежского населения. Ко дню своей смерти в 1905 году он провел более пятнадцати тысяч свадебных обрядов, за что получил прозвище Помощник Купидона9. На свадебной фотографии в гордой позе — двадцатичетырехлетняя Белла. Положив левую руку поверх правой, она выставила напоказ массивное обручальное кольцо. На новобрачной нарядное черное платье из «тафты или шелкового муслина, с кружевными оборками и тремя нитками жемчуга вокруг шеи»10. История не сохранила никаких сведений о первом десятилетии семейной жизни Соренсонов. И все-таки из нескольких документально подтвержденных фактов можно сделать кое-какие выводы. По мнению большинства, у Беллы был сильный материнский инстинкт. «Она очень любила детей, — вспоминала Нелли. — О ее доброте знали почти в каждой норвежской воскресной школе Чикаго». Госпожу Соренсон особенно трогало бедственное положение сирот и брошенных детей. Она часто бывала на детских пикниках в Гумбольдт-парке, где обычно забиралась на сцену и предлагала позаботиться о тех, «кому нужна крыша над головой»11. На самом деле это страстное желание заботиться о ребенке привело Беллу к разрыву с сестрой. Первые пять лет брака у Соренсонов не было детей, и все материнские чувства Белла изливала на четырехлетнюю племянницу Ольгу — младшую дочь Нелли. Позже она рассказала: «Ольга была необыкновенно хорошенькой девочкой, и моя сестра требовала, чтобы я отдала ей ребенка на воспитание». Хотя девочке разрешили погостить у тетки довольно долго — до шести недель, вполне понятно, что миссис Ларсон отказалась отдать свою дочь сестре, и с того дня Белла с ней «практически не разговаривала»12. В 1891 году Белла Соренсон осуществила свою мечту и взяла на воспитание девочку по имени Дженни. Белла и Мэдс поддерживали дружеские отношения с жившей по соседству супружеской парой Олсонов. Энтон Олсон — отец малышки — позже объяснил, как это случилось: «Когда Дженни было восемь месяцев, ее мать смертельно заболела. Миссис Соренсон умоляла умирающую женщину завещать ребенка ей. Моя жена сама передала малышку на руки Белле и взяла с нее клятву, что та будет заботиться о младенце, оберегать и растить как своего родного ребенка. Белла обещала, сказав, что эта клятва для нее священна. Вскоре моя жена умерла. После того как Белла забрала девочку, я часто с ней виделся. Белла приводила Дженни ко мне, она всегда была нарядно одета и выглядела счастливой»13. Несколько лет спустя, когда Олсон опять женился, он попытался вернуть себе право на опеку, но миссис Соренсон выиграла дело в суде, и ребенок остался с ней14. Хотя Мэдс никогда не зарабатывал больше пятнадцати долларов в неделю (по современным меркам это примерно 450 долларов), к 1894 году Соренсонам как-то удалось накопить денег и купить небольшой кондитерский магазин в двухэтажном деревянном доме на углу Гранд-авеню и Эдвард-стрит. В лавке, занимавшей первый этаж, наряду с популярными сладостями продавали, как видно из газетной фотографии, сигары и табак, газеты и журналы, письменные принадлежности и продукты первой необходимости15. Несмотря на удачное расположение, магазин прибыли не приносил, и Белла с нарастающим ужасом видела, как таяли с трудом накопленные деньги. Меньше чем через год после покупки лавка Соренсонов сгорела. Когда вспыхнул огонь, в магазине была только Белла и ее трехлетняя дочь Дженни. По сообщению «Чикаго трибюн», о пожаре стало известно от миссис Соренсон. Она выбежала с ребенком на улицу с криком «Горим!»16. Когда огонь удалось потушить, выяснилось, что интерьер был полностью уничтожен. Хотя Белла уверяла, что взорвалась «маленькая керосиновая лампа», представители страховой компании, тщательно изучая пожарище, не обнаружили никаких «осколков стекла или других частей сломанной лампы». Невзирая на подозрение в поджоге, страховая компания выплатила Соренсонам все причитающиеся деньги. Вскоре Белла и Мэдс отказались от лавки, продав ее брату прежнего владельца17. Получив страховку, чета Соренсон переехала в Остин — благополучный район города, где селились «синие воротнички». На Альма-стрит пара купила трехэтажный дом с видом на залив18. В следующие два года — между 1896 и 1898 годами — у них появилось еще четверо детей: Каролина, Миртл, Аксель и Люси19. По сей день не установлено, удалось ли Белле, которой было далеко за тридцать, самой родить в столь короткий срок, или, что более вероятно, она усыновила сирот или брошенных детей (возможно, как показало расследование, ради денег)20. Одно не подлежит сомнению: Каролина и Аксель умерли вскоре после рождения, в пять и в три месяца соответственно. В то время младенческая смертность в США была очень высока — умирало примерно сто детей на тысячу новорожденных. Поэтому внезапная смерть двух младенцев, естественно, от энтероколита (острого воспаления кишечника) и гидроцефалии (водянки головного мозга) не вызвала никаких подозрений21. Мэдс, работая на Северо-западной железной дороге Чикаго, приносил домой по двенадцать долларов в неделю, когда перед Соренсонами открылась новая блестящая перспектива. Вечером 1 октября 1897 года, в пятницу, они посетили дом Ангуса Ральстона. Он представился агентом и главным инженером предприятия, известного как «Юкон майнинг энд трэйдинг компани». Ральстон объяснил, что корпорация, в которой «сосредоточены огромные средства, включая 3 500 000 долларов основных фондов и шахты в Нью-Мексико, имеет свои большие и далеко идущие планы на Аляску и районы Клондайка». Компания нанимает копателей, готовых, несмотря на суровые природные условия Аляски, заключить годовой контракт и получить шанс разбогатеть. По настоянию Беллы Мэдс подписал договор, который 27 октября в присутствии свидетелей был скреплен подписями и печатями. По договору Мэдс соглашался «отправиться на Аляску в качестве служащего [компании], и в течение года, начиная с 1 апреля 1898 года, производить разведку золотоносных месторождений и, когда такое будет найдено, выполнять любую другую работу, которую поручит начальник экспедиции». По возвращении старатель не только получит «такую же зарплату, как и другие работники на том же месторождении», но и «четверть от прибыли со всех других мест добычи, которые он открыл», а также двести восемьдесят акций нанимающей компании. Еще, поскольку семья останется на год без кормильца, компания обещала, «пока он находится на службе, выплачивать его жене Белле Соренсон тридцать пять долларов ежемесячно в счет заработной платы мужа»22. Белла, по мнению сестры, совсем не заботилась о Мэдсе и была рада отправить его на Аляску. Ослепленные обещаниями неслыханного богатства, супруги согласились также вложить значительную сумму из собственных средств, чтобы покрыть «годовые расходы» Мэдса. И в день подписания рабочего контракта, предоставив в качестве залога свою недвижимость на Альма-стрит, Соренсоны скрепили подписями дополнительное соглашение о выплате семисот долларов (на сегодняшний день это больше двадцати тысяч). Что случилось потом, можно проследить из судебного иска четы Соренсон к «Юкон майнинг энд трэйдинг компани». В нем говорится: «В соответствии с договором», Соренсон «с большими трудностями и лишениями сделал необходимые для экспедиции приготовления и в первых числах апреля 1898 года прибыл в указанную корпорацию, проинформировав управляющих о готовности выполнить все условия контракта и отправиться на Аляску». По прошествии двух месяцев, не получив дальнейших распоряжений от корпорации, Белла и Мэдс заподозрили неладное. Они обратились к адвокату, который, «потребовав изучения бухгалтерской отчетности указанной корпорации», подтвердил худшие опасения супругов. На самом деле, несмотря на декларации, «Юкон майнинг энд трэйдинг компани» никакой золотодобычей не занималась, и на счету корпорации не было никаких финансовых ресурсов. Как указывалось в иске, поданном Соренсонами в июне 1898 года, названная корпорация не владела и не владеет никакими рудниками ни в Нью-Мексико, ни на Аляске, ни в каком-либо другом месте. Не обладая абсолютно никакими ресурсами, [компания] выпустила большие пакеты акций, а именно: пятьсот двадцать пять тысяч паев. Управляющие [компании] не имеют никаких средств и не несут никакой финансовой ответственности. [Компания] была сформирована с единственной целью — обмануть неискушенных инвесторов — и не собиралась выполнять условия своих контрактов… В настоящий момент она не ведет никакой деятельности и признана банкротом, так как не способна выплачивать долги или продолжать бизнес. Подобно другим, мечтающим разбогатеть в одночасье на деле, в котором не разбираются, семья Соренсон пала жертвой обмана. Их долги и закладная на дом были проданы Эмануэлю Хогенсону, владельцу агентства недвижимости, за пятьсот долларов23. Когда через два года долговые бумаги предъявили к исполнению, Белле и Мэдсу, чтобы не потерять дом, требовалось выплатить семьсот долларов плюс проценты. Платить Соренсонам не пришлось: они выиграли судебное дело. И все-таки мечта о быстром обогащении разбилась в пух и прах24. Мэдс вернулся на место сторожа в магазине «Мандел бразерс», и Белле предстояло до конца дней оставаться женой низкооплачиваемого рабочего. Правда, последовавшие вскоре события показали: у нее были другие планы. Десятого апреля 1900 года дом Соренсонов на Альма-стрит сгорел. Как сообщалось, возгорание произошло от «неисправного нагревательного оборудования». Пожарные прибыли вовремя, дом удалось спасти, но Белла и Мэдс заявили об утрате «домашнего имущества» примерно на 650 долларов. К счастью, как писала газета «Чикаго трибюн», «все уничтоженное имущество оказалось застрахованным», и паре выплатили значительную компенсацию25. Но Белле этого показалось мало. Когда произошел пожар, Мэдс состоял в ассоциации взаимопомощи, и его жизнь была застрахована на 2000 долларов. В понедельник, 30 июля 1900 года, когда страховка заканчивалась, Мэдс решил заключить новый договор уже на 3000 долларов. В тот же понедельник, днем, доктор Дж. С. Миллер — молодой врач, снимавший когда-то у Соренсонов жилье, получил срочный вызов от Беллы. Поспешив на Альма-стрит, он обнаружил, что Мэдс, полностью одетый, лежит на постели без признаков жизни. К этому времени прибыл и семейный врач Соренсонов — Чарльз Е. Джонс. Расспросив Беллу, врачи выяснили, что ее муж был сильно простужен и, придя утром с дежурства, пожаловался на «страшный кашель». Она дала больному порошок хинина и вышла на кухню приготовить детям обед. Позже, поднявшись проверить, как себя чувствует Мэдс, она увидела, что он мертв. Предположив, что аптекарь «ошибся и продал морфий вместо хинина», Миллер попросил показать упаковку от порошка, но Белла ответила, что обертку уже выбросила. Не имея никаких доказательств, кроме тех симптомов, о которых сообщила госпожа Соренсон, оба доктора сошлись во мнении, что Мэдс умер от кровоизлияния в мозг26. Что касается Беллы, то она оказалась единственным бенефициаром по двум страховкам мужа. Трудно было подобрать более удачный момент для его внезапной смерти. «Если бы он умер на день раньше, — объясняла одна из газет, — его жена получила бы по полису 2000 долларов, а днем позже ей причитались бы только 3000 долларов по второму полису. Но именно в тот день, когда скончался Соренсон, действовали оба полиса на общую сумму 5000 долларов». Если переводить на современные деньги, вдова Соренсон стала богаче на 150 000 долларов27. Тремя днями позже, утром в четверг, 2 августа 1900 года, Мэдс Дитлев Энтон Соренсон обрел вечный покой рядом с двумя своими детьми на кладбище Форест-Хоум. Старшая сестра вдовы тоже присутствовала на похоронах. Неизвестно, что там произошло между сестрами, но, по свидетельству Нелли, ее вдруг поразило страшное предчувствие. Ей стало так плохо, что, «охваченная дрожью, она с трудом смогла удержаться на ногах». Только через восемь лет Нелли поймет, отчего в тот день едва не лишилась чувств28. Глава 3 Мясорубка Дом на Маккланг-роуд на окраине Ла-Порта местные жители называли «домом Мэтти Элтик». Он славился непростой историей. Джон Уолкер, один из отцов-основателей Ла-Порта и первый владелец этого земельного участка, в 1846 году возвел на нем величественный дом для дочери Харриет и ее мужа Джона У. Холкомба. Почти через два десятка лет — в 1864-м — Холкомбам, симпатизировавшим южанам, пришлось уехать из Ла-Порта навсегда. Они стали изгоями в округе, пославшем две с половиной тысячи мужчин сражаться на стороне Союза1. Сообщалось, что вскоре после бегства хозяев дом был продан некоему Б. Р. Кару, местному торговцу дровами и углем. Его сын, Г. Кар, стал предводителем шайки бандитов, которая «терроризировала эту часть Индианы». Когда кольцо вокруг банды начало сжиматься, младший Кар подался на запад, в Денвер, где был случайно застрелен при попытке ограбления банка. Вскоре после того как тело младшего Кара доставили домой, отец продал недвижимость и, оставив кучу неоплаченных долгов, исчез из Ла-Порта2. Затем дом переходил из рук в руки, по общему мнению, еще более злосчастных владельцев. Среди них были два брата, «умершие так внезапно, что пришлось вызывать коронера», и фермер, повесившийся в спальне на втором этаже. В 1892 году там поселилась Мэтти Элтик, «одна из самых печально известных женщин северной Индианы»3. Внешность Мэтти — яркой и статной — соответствовала тогдашнему идеалу женской красоты, создателем которого был иллюстратор Чарльз Гибсон. Мадам Элтик перебралась из большого города, за покупками всегда выходила в шляпе с немыслимыми перьями. Мэтти открыла в Ла-Порте самый лучший в округе бордель с мраморной барной стойкой в «зале увеселений», каретным двором и модным, покрытым балдахином экипажем. На нем привозили со станции клиентов, прибывавших из Чикаго. Через несколько лет Мэтти внезапно скончалась. Официально причиной смерти признали болезнь сердца, но ходили слухи, что женщина то ли покончила с собой, когда ее бросил любовник, то ли была отравлена собственной сестрой и конкуренткой — Евой Рупперт, которая тоже содержала в Саут-Бенд, как выражались газеты, «место отдыха»4. Несмотря на «ужасную репутацию» дома, в покупателях недостатка не было5. Через восемь лет после закрытия борделя, поменяв нескольких хозяев, строение перешло в руки женщины, чья дурная слава затмит всех предыдущих владельцев, а Мэтти Элтик, по сравнению с новой хозяйкой, покажется весьма уважаемой школьной учительницей со Среднего Запада. Как точно Белла Соренсон узнала о продаже этого дома, неизвестно. Вскоре после смерти мужа она побывала в городке Фергус-Фолс в Миннесоте, на ферме у какого-то родственника, и тоже загорелась желанием обзавестись собственным хозяйством. Вернувшись в Чикаго, она, как пишут историки, в поисках подходящей недвижимости дала объявление в газете «Трибюн». Оно попалось на глаза тогдашнему владельцу «дома Мэтти Элтик», который связался с Беллой. В ноябре 1901 года, продав дом на Альма-стрит, Белла Соренсон с тремя детьми (Дженни, Миртл и Люси) перебрались в Ла-Порт. Новым соседям она стала известна под другим именем. Хотя в частной переписке она продолжала подписываться как «Белла», но представлялась более простым и привычным для американцев именем «Белль» и через несколько месяцев после переезда сменила фамилию. Еще в первое десятилетие их брака с Мэдсом они держали жильца — Питера Ганнесса. Уцелевшие фотографии Питера подтверждают образ, нарисованный одним писателем: «красивый блондин с голубыми глазами, светлой бородкой и усами — настоящий викинг»6. Этот эмигрант из Осло прибыл в Америку в 1885 году и поселился с братом Густом в Миннеаполисе, а в год Всемирной выставки (1893) переехал в Чикаго и, работая на скотных дворах, арендовал жилье у Соренсонов. Потом, после короткого посещения Норвегии, он вернулся в Миннеаполис, где в июне 1895 года женился на Дженни Софии Симпсон. Пара поселилась в доме на Хеннепин-стрит, Питер нашел работу «приказчика в продовольственном магазине». В 1897 году у четы родился первенец — девочка Сванхильд. А четыре года спустя, во время родов второй дочери, Дженни Ганнесс умерла7. Вскоре после смерти мужа побывав у кузины в Миннесоте, вдова Соренсон взяла в привычку наезжать в Миннеаполис и восстановила знакомство с красивым и ставшим неожиданно свободным бывшим квартирантом. Годы не добавили Белль привлекательности. Вдову и раньше нельзя было назвать красивой, а с возрастом ее мужеподобная фигура еще больше отяжелела. По словам одного из современников, Белль выглядела «грузной, большеголовой женщиной с грубыми чертами лица, маленькими глазами, копной волос неопределенного цвета, огромными руками и непропорционально маленькими ступнями»8. Только усадьба — сорок восемь акров земли в Индиане — могла объяснить, почему Белль не испытывала недостатка в женихах, даже таких красивых, как Питер Ганнесс. 1 апреля 1902 года эта пара совсем не подходящих друг другу людей обвенчалась в Первой баптистской церкви Ла-Порта. Церемонию вел преподобный Джордж С. Мур. Через пять дней после бракосочетания умерла семимесячная дочь Питера. Официальной причиной смерти указали «отек легких». Тело девочки отвезли в Чикаго и похоронили на кладбище Форест-Хоум, рядом с двумя другими детьми, умершими в семье Белль9.