Я оттопырил нижнюю губу и замолчал. Видно, очень уж грустное было у меня лицо. Офицер сказал: — Может быть, и можно что-нибудь сделать, если твои родители захотят и если так тебя уже разбирает желание летать. Но не думай, что это легкое дело. Ты скажи своему папаше, пусть напишет заявление в авиационное училище, подучишься, сдашь экзамен, поступишь в училище и, если есть у тебя дарование и ты здоров, станешь асом. Но, знай, что в нашем деле требуется большая настойчивость. Пока лейтенант говорил, мне казалось, что я вижу его сквозь туман, и ноги задрожали у меня от волнения. Слово «ас» я никогда не слыхал, но наверно это здорово — быть асом! Я могу стать асом! — эти слова звенели у меня в ушах. Мне казалось, что за моей спиной гудит самолет и все время твердит их. Я очнулся, слыша слова офицера: — Теперь иди-ка домой. Вот тебе два лея, купи себе хлеба. Ты, я думаю, до смерти проголодался. Лицо у тебя желтое, как воск. Голода я не чувствовал, но от переживаний совсем обессилел. Смерклось, когда я вернулся домой. Получил я, конечно, первым делом взбучку от отца за то, что оставил скот без присмотра, да к тому же отказался сказать, где я был. Я должен был стать асом. Это было моей тайной, моей мечтой, которую никому не позволено было трогать. Я решил во что бы то ни стало попасть в авиационное училище, и в конце концов мне это удалось. Отцу пришлось согласиться, хотя это ему вовсе не улыбалось. В первый раз, когда я почувствовал, что сижу в самолете и отрываюсь от земли, мне показалось, что голова у меня стала пустой, а ноги отяжелели, будто налились свинцом. Много терпения и много смелости требуется от летчика, но цель моя была там, наверху. Там виднелся клочок голубого неба, который я должен был завоевать, как новый континент! Любой ценой нужно было добиться заветного звания аса. И я его добился! Я преодолел самые сложные фигуры пилотажа, поднимался на недосягаемые высоты, летал со смелостью орла, стремящегося к солнцу, которое он увидел на горизонте и с которым решил вступить в бой. Да, я стал асом. Мне помогла горячая любовь к летному делу, и осталось у меня одно горячее желание: чтобы румынский ас пронес славу о румынских летчиках за рубежи страны. Я хочу стать международным асом! Познай самого себя — Великое дело знать самого себя! — сказал как-то Флуер, пес арендатора, Чурелу, соседскому песику. Чурел был худющим, вечно голодным псом, постоянно разыскивающим кости. Он ответил: — Да, ты прав, недаром говорят, знай, сверчок, свой шесток. Впрочем, к чему мне знать себя лучше, чем я себя знаю? Ничего я от этого не выгадаю. — Что-нибудь да выгадаешь. Кто верно знает себе цену, тот не станет зазнаваться. — Очень может быть, — ответил Чурел, — но тот, кто умирает с голоду, никогда и не зазнается. Никто ему не льстит, и нет у него причин задирать нос. — А знаешь ты Бибику, собачку моей хозяйки? Видал бы ты, какой она стала спесивой! Откормили ее, ходит расфуфыренная! — Да, хороша она собой, ничего не скажешь, и это вскружило ей голову. Ей кажется, что никто с ней не сравнится. Но нас с тобой, неказистых, никто не расхваливает. — Это ты неказист, дерзкий пес, — ответил Флуер, ворча. — Я не менее красив, чем эта несносная Бибика, только я другой породы. — Ты прав, конечно, ты прав, — согласился бедный песик, дрожа от страха перед Флуером, боясь, как бы он не вонзил свои клыки в его шкуру. — Эта Бибика просто-напросто выскочка. — Ну, конечно! Я познатней ее и дороднее. И все же я не хвастаюсь, я не чванлив, как эта дуреха. Я хорошо знаю себе цену и сознаю, что заслуживаю уважения и восхищения. Я познал самого себя! — Да, — опять согласилась бедная собачонка, — знание своих достоинств и недостатков — признак мудрости, оно говорит об умении правильно судить. Я же знаю лишь одно: вечно я голоден. Этого никто не может отрицать. Но кто это к нам идет? Что за уродина?! — Да это Бибика! — закричал Флуер. — Ее постригли. Вы только поглядите на нее! Пучок шерсти на хвосте, пучок на голове! На черта она похожа! Бибика медленно, заносчиво шла к ним и стала кокетливо поглядывать на них издалека и тянуть носом. — Правда, я хороша? Я была у куафера и постриглась по последней моде. Мне дали зеркало, и мой вид привел меня в восхищение. Впрочем, и моя хозяйка говорит, что я прелесть. — Помолчи-ка, сестрица! — сказал Флуер. — Тебе кажется, что ты красавица, а на самом деле ты просто чучело. Таковы уж существа, которые сами себя не знают: на них нападает куриная слепота. — Нахал! Ты-то знаешь себя, приблудщая дворняга? Тебя хозяева из милости взяли! Ублюдок! — Я ублюдок?! Да знаешь ли ты, что мои предки были сенбернарами?! Ух ты! Ослепило тебя чванство, только себя ты и видишь! — Какие же вы глупые! Сразу видно, что нет у вас забот о повседневном пропитании! Потому вы и ссоритесь! Пойду-ка я прочь, а вы познавайте себя! — сказал Чурел. — Я свое брюхо хорошо знаю и чувствую, что с тех пор, как мы здесь спорим, у меня урчит в нем от голода. Прощайте! Три кошки и кролик Кошку звали Пицири, котят Тип-Топ и Тоанка, а крольчонка Лули. Когда Лули привезли в корзинке из деревни и подарили хорошенькой девочке Марике, у нее была кошечка Пицири, и Марика очень любила ее. Пицири встретила с неприязнью непрошеного гостя, который сразу завоевал сердце Марики. Пицири презирала кролика, не обращала на него внимания и била его лапкой, когда он приближался к ней. Напрасно становился он на задние лапки перед ней и нежно водил своими усами, как бы посылая ей воздушный поцелуй. Он хотел бы подружиться с заносчивой кошкой, но это ему никак не удавалось. Через некоторое время кошка родила двух котят. Лули издалека принюхивался к корзинке, в которой лежали Пицири, Тип-Топ и Тоанка, но не смел приблизиться к ней, потому что мать котят сразу взъерошивалась, выпускала когти и угрожающе ворчала. Все же Лули очень хотелось увидеть вблизи котят. Он сидел в сторонке, ожидая, пока Пицири выйдет из комнаты, и одним махом подбегал к корзинке, на которую был устремлен его любопытный и настойчивый взор. Ему казалось, что котята похожи на его братцев, от которых его отняли, чтобы подарить девочке. Лули тосковал по своей семье, по своей матери… Ушки у него были на макушке, он чутко прислушивался, и, когда кошка возвращалась, он быстро отбегал от корзинки, где лежали Тип-Топ и Тоанка. Кошка смотрела из своей корзинки на Лули, Лули на кошку из-под стула, и так они разглядывали друг друга целыми часами. Каждый хорошо знал, как выглядит его сосед, и мало-помалу отношения между ними улучшились. Вскоре кролик смог подходить к корзинке и тогда, когда кошка была в комнате. А в один прекрасный день, когда Пицири была во дворе, Лули с трепетом залез в корзинку и стал облизывать котят. Потом это нередко повторялось, и как-то он заснул в корзинке. Когда кошка вернулась, она застала всех троих спящими. Встревожившись, она начала мяукать, бегая вокруг корзинки и не смея залезть в нее. Лули проснулся, быстро выскочил из корзинки и спрятался в самом темном углу комнаты. Кошка ничего худого ему не сделала. Она вся была поглощена своими котятами, лизала их, мурлыча, и как бы выражала радость, видя их целыми и невредимыми. Со временем кролик стал лучшим другом котят и иногда даже принимался сосать вместе с ними. Самой большой радостью для Лули было, когда Марика брала его в свою комнату. Он прыгал на мебель, становился на задние лапки, чтобы заслужить кусочек сахара или пирожного, позволял брать себя на руки тем, кто его гладил, а потом забивался куда-нибудь подальше, чтобы его не гнали в его комнату. Все подружки девочки познакомились с Лули, Пицири, Тип-Топом и Тоанкой и очень любили смотреть, как они играют, как прыгают, резвятся и кувыркаются, будто в цирке. Когда девочки приходили в гости к Марике, первым делом она устраивала представление с участием кошек и кролика, а когда животные уставали, их укладывали в кресло, специально предназначенное для них, и они спали в обнимку в самых грациозных позах. Никакой вражды между ними теперь и в помине не было. Самые различные животные, общаясь изо дня в день друг с другом, становятся добрыми приятелями. Костыль учителя Георге и Симион провели свое детство вместе. Они были грудными младенцами, когда встретились в первый раз на завалинке своих соседних, смежных домов. Когда они начали ходить, держась ручонками за стены, они как-то сблизились, поглядели друг на друга, посмеялись, а потом Симион надул губки и расплакался без какой-либо причины. У Георге в руках был кусок мамалыги. Он протянул его Симиону. Симион взял мамалыгу и начал ее есть, хотя она была грязной: Георге играл мамалыгой, как мячом. Это был первый договор о дружбе между маленькими соседями. Так и выросли они вместе, как два брата, и матери договорились, чтобы один день Симион проводил у Георге, а следующий день — Георге у Симиона. Дети шалили вместе, вместе смеялись и плакали, а потом подоспела пора идти в школу. В день, когда они должны были впервые пойти в школу, все суетились в их домах. Симион был более резвым и смелым ребенком. Он во всем был заводилой. Дома он заранее описывал, как он войдет в класс с сумкой, полной книг, с чисто вымытыми руками и лицом, в белой рубашке, и объяснял Георге, каким радостным будет для них этот день. Его приятель был более робким, он не умел выдвигаться и радовался тому, что его друг такой смелый. Он привык следовать за ним и подражал ему и в хорошем, и в плохом. Не очень-то он знал, что хорошо и что плохо, да и неоткуда было ему знать это. Никто не удосужился побеседовать с ними об этом. Да и кто мог бы это сделать? Лишь здесь, в школе, им предстояло набраться ума-разума. Школа была тем деревом, с которого они должны были срывать плоды мудрости. Вначале дела шли хорошо у обоих. Георге и Симион сидели смирно за своими партами, им очень хотелось набраться знаний из книг и из рассказов учителя. Они числились среди лучших учеников. Георге прислушивался к советам учителя и точно следовал его наставлениям. Симион тоже внимательно слушал вразумительные речи своего наставника. Но все это были лишь слова, а его больше привлекало то, что делали другие дети, среди которых было много шаловливых и озорных. Он прекрасно себя чувствовал среди самых сумасбродных и пытался привлечь в свою ватагу и Георге, но тот был тихоней и даже немного нерасторопным, ему было не по себе в гурьбе этих ребят. Напрасно поучал учитель Симиона и ставил ему в пример Георге. Кончилось тем, что Симион начал недолюбливать своего товарища за его послушание. Несколько раз он вместе со своими новыми друзьями нападал на него в закоулках, колотил его или отбирал у него книги, чтобы он не мог готовить уроки, рвал его одежду, и бедный Георге не знал, как уберечься от этих проказ. Завелись и у него друзья, которые иногда вступались за него, но это были самые смирные ребята, которые не любили драться и поэтому предпочитали оставаться в стороне. Время пролетело, Георге и Симион закончили начальную школу. Они остались все же приятелями, потому что Георге был добр по натуре и легко прощал, но с каждым днем Симион становился все завистливее и не шли ему впрок советы учителя, не раз разъяснявшего ему, что хорошо и что плохо. Учитель говорил детям, как нужно себя вести среди людей, и советовал им взять себе за правило: не делай другому того, что неприятно было бы тебе самому. Отец Симиона был лесником, и ему было разрешено носить оружие. Иногда, когда он уходил в лес, он брал с собой и Симиона. Он был ловким охотником и научил охотиться и своего сына. По его просьбе он стал давать ему свое ружье, и Симион научился целиться. Ему исполнилось четырнадцать лет, и был он не по летам рослым. Умея обращаться с оружием, Симион иногда предлагал и Георге пострелять, но Георге с опаской относился к ружью. Он укорял Симиона за то, что он охотится, жалел убитых зверей и все говорил, что нечего им охотиться за невинными птицами и животными, потому что у них хватит и без этого пищи дома. Однако Симион смеялся, когда Георге принимался поучать его. Лесник, приходя домой, разряжал свое ружье и вешал на гвоздь. Однажды Симион взял ружье, направил его на Георге и сказал: «Сейчас я в тебя выстрелю, небось, боишься?». — Ты этим не шути и лучше повесть ружье на место! — А вот я тебя застрелю! — сказал Симион. Он знал, что отец его всегда разряжает ружье перед тем, как его повесить. Поэтому он беззаботно поднял ружье, прицелился и, чтобы напугать своего приятеля, спустил курок. К ужасу его, раздался выстрел. Симион выпустил ружье из рук, растерялся, а рядом, на завалинке, Георге бился в луже крови. Сбежались люди посмотреть, что случилось, и помочь раненому мальчику, а Симион, непуганый тем, что он сделал, улизнул в суматохе и побежал в лес. Люди отвезли Георге в больницу, где его ждали долгие недели страданий. Несчастье произошло из-за того, что отец Симиона с утра зарядил ружье, собираясь пойти после обеда на охоту. Пока он ел, его безрассудный сын схватил ружье и ранил товарища. Пуля раздробила коленную чашечку Георге, и после этого ходить без костыля он уже не смог. Прошло несколько лет. Георге помогли его усидчивость и кротость. Он продолжал учиться, сдал экзамен с отличием и был назначен учителем в своем селе, с которым его связывало столько и приятных, и грустных воспоминаний. Он стал прекрасным учителем, дети полюбили его. После уроков он нередко оставался с ребятами в школе, рассказывал им сказки и делал это так умело, что никто из ребят ни за что не упустил бы случая послушать своего учителя. Ребят особенно привлекало то, что он всегда говорит им за день раньше, как называется сказка, которую он расскажет. Например: «Ястреб с огненными глазами и стальными когтями». Он говорил им: «Вы, ребята, подумайте над этим названием, и кто сумеет, пусть завтра попробует сам рассказать сказку на эту тему». На второй день ребята волновались в классе, и многие поднимали руку, чтобы по-своему рассказать сказку. Чудесные сказки получались у ребят. Учитель слушал, поощрял их, потом рассказывал им свою сказку, и ребятам было уже не до проказ. Они и дома рассказывали родителям, как они проводят время в школе. Когда учитель заканчивал свои беседы с ребятами, которые всей душой привязались к нему, и просил подать ему из угла костыль, все бросались помочь ему, и каждый старался хоть прикоснуться к костылю учителя, как верующие к посоху епископа.