Но Уэйкрофт уже сдергивал покрывало – Барни замешкался и не успел его остановить. – О, извините. Я не знал… – Он отступил назад, смутился при виде обнаженной натуры в натуральную величину, незавершенной, но узнаваемой, и покраснел, словно застал натурщицу нагой в спальне. – Прошу прощения. – Ничего страшного, – заверила его Карен. – Когда он закончит, на нее будут смотреть люди во всем мире. Как на обнаженную статую перед зданием Газовой компании в Детройте. – Повернувшись к Барни, она поджала губы. – А я думала, за последний месяц ты к ней не прикасался. Она заметила, что он совсем не рад. – Да так, поработал немного. Хотел кое-какие мыслишки опробовать. На глине виднелись отметины: на руке, которую скребли, чтобы удалить радиоактивную пыль, остался округлый след; губы как будто смялись; правое бедро, между ног, местами соскоблили – словно лопаткой для мороженого прошлись. Увидев, что сделали с ее подобием, она содрогнулась. Потом она вдруг заметила, даже сквозь увечья, что в лице ее подобия кое-что изменилось, с тех пор как она видела его последний раз. Глаза стали другие, и шея изгибалась под новым углом – все это, как ни чудно, придавало ей мужественности. И, однако же, это была она – хотя и несколько изменившаяся, но, в общем, до боли знакомая. Барни быстро накрыл изваяние покрывалом и отправился за водой, чтобы его обрызгать. Прежде она никогда об этом не задумывалась, но, покрытое таким образом, оно походило на стоячий труп. – Не надо здесь ничего описывать, – сказал Барни, смачивая тряпку. – И оплачивать мне все, что здесь находится, тоже не нужно. Это всего лишь глина, и я сам тут со всем разберусь. – Но компания настаивает на выплате компенсации за… – Не глупите! – бросил он, краснея. – Скульптура и ломаного гроша не стоит, пока не закончена. Так что, пока я не скажу: готово и стоит столько-то или столько-то, это ничего из себя не представляет. Я начинал и ломал тысячу поделок, а начатые, но не доведенные до конца дела – пустой звук. Возместите мне восемь баксов за глину, которую они забрали с собой, и не больше. По лестнице она поднималась следом за Уэйкрофтом, догадываясь по взгляду, который, говоря перед этим, обратил на нее Барни, что ему хотелось, чтобы она поняла и поддержала его, – но она и тут ничем не могла ему помочь. То, что он и те сотворили с ее глиняным подобием, опечалило ее даже больше, чем она могла подумать. Через два часа после того, как ушли Уэйкрофт и Гэрсон, чета Старков, держа десять тысяч долларов в уме, так и осталась стоять посреди разлинованной красными полосками гостиной. Чек, обещанный Уэйкрофтом, они должны были получить в течение недели. Отныне вещественными доказательствами того, что где-то здесь была рассеяна радиоактивная пыль, служили отметины и бирки, а любимое вольтеровское кресло[19] Барни с содранной обивкой и дыры в его твидовой куртке и ее халатике придавали ощущению от окружающей обстановки куда больше жути, чем даже от пощелкиваний счетчика Гейгера. Смертоносная пыль была здесь… и здесь… и удаляли ее, кромсая все подряд и запихивая кусками в здоровенные цилиндры, помеченные надписью: «ОСТОРОЖНО: РАДИОАКТИВНОЕ ВЕЩЕСТВО!». И оно было здесь все время, пока Барни и она сидели и смотрели телевизор, ели, препирались и предавались любви по расписанию. Дырища, которую они раньше не заметили, зияла и возле верхней кромки одной из занавесок. – Как же эта дрянь туда попала, высоко же? – Помнишь я привязывал веревку на жалюзи… Наверно, задел полотнище, когда взбирался по стремянке. – Он увидел, что она вот-вот расплачется, и это разозлило его. – Чего ты от меня хочешь? Прости. Ведь я же ничего не знал, сном-духом не ведал. И ничего не мог поделать с этой проклятой аварией. Такое могло случиться с кем угодно – это же как потоп, или торнадо, или землетрясение. Не исключено, что прямо сейчас нечто похожее происходит с тысячами других людей, – может, не все так уж плохо, в конце концов, хотя какая разница, ведь эта чертова радиоактивность пробирает до костей, накапливается в организме и остается там на всю жизнь. Надо радоваться, что этим все и кончилось. – А если с нами все же что-нибудь случится, компания защитит нас или отделается только десятком тысяч долларов? Он посмотрел на нее, потом на копию учетного листа, которую им оставил Уэйкрофт. – Вот об этом я как-то не подумал. А знаешь, ты права. С учетом того, что с нами может еще случиться, эти десять тысяч долларов – тьфу! Думаю, надо поговорить с адвокатом. – Жаль, папы нет рядом. Можно было бы у него спросить… – У твоего отца? Уж он-то вряд ли сможет дать нам совет, как предъявить иск против крупнейшего клиента его фирмы. – А кто сказал, что надо предъявлять иск? – Я. Раньше надо было думать. Неудивительно, что они рассыпаются в щедротах, обязуясь оплатить нам ущерб за утраченное имущество и счета за лечение. Только заметь, никто из них ни слова не сказал о будущем. Понятно, они готовы оплатить очевидные физические повреждения, возникшие в результате аварии, и расходы по обеззараживанию, но у нас нет ни малейшей гарантии, что они понесут ответственность за то, что с нами может случиться через год, пять или десять лет после аварии. Думаю, если не подсуетиться насчет иска сейчас, потом в случае крайней надобности мы от них уже ничего не добьемся. Нам нужен адвокат, никак не связанный с «Нэшнл-Моторс», и такой у меня на примете, кажется, есть. Он бросился к телефону, но, к своему изумлению, его не обнаружил. На его месте желтела бирка с пометкой, что телефонная компания уведомлена о необходимости заменить телефонный аппарат за счет «Нэшнл-Моторс». – Сволочи! – процедил Барни. – Кажется, в спальне остался телефон, я сама видела. Попробуй позвонить с него. Этот был всего лишь параллельный. А кому ты собираешься звонить? – Одному университетскому приятелю. На Эда Маршака, блистательного молодого адвоката, думаю, вполне можно положиться: уж ему-то хватит храбрости потягаться с «Нэшнл-Моторс». Чем больше я об этом думаю, тем тверже убеждаюсь, что сейчас без судебного разбирательства нам никак не обойтись, если мы хотим иметь гарантии на будущее. На третью ночь Барни с трудом поднялся с постели – и в ванной его вырвало. У Карен симптомы проявились куда сильнее, и случилось это в середине недели. Головные боли, слабость и тошнота. Впрочем, спустя первые четыре дня Барни как будто полегчало, а ей стало только хуже. Но были и другие различия. В отличие от Барни, у нее симптомы ожоговой болезни уже не проявлялись. Он страдал бессонницей, а ее все время одолевала сонливость, она уже не переносила запаха кофе и сигарет и часто сидела перед телевизором, склонив голову над чашкой чая или потягивая из нее. Ей снились кошмары: что она беременна, что вместо симптомов, присущих будущей матери, у нее пробуждаются подростковые фантазии из прошлого, которые выплескиваются из-под ее ночнушки вместе с маленькой подушечкой… что вдруг приходят ее родители и с ужасом видят, что с нею происходит. Она разрывалась между ненавистью и жалостью к Барни. А на кого еще ей было пенять? Не на науку же или прогресс. И не на «Нэшнл-Моторс». Хоть Барни и договаривался с Эдом Маршаком о предъявлении им судебного иска, они там были уж больно безликие, чтобы вешать на них вину. Стоило ей вспомнить, что это Барни занес заразу в их дом и в ее тело, как она начинала ненавидеть его. Отныне она заводилась с пол-оборота. До аварии они спорили и ругались меж собой на чем свет стоит, но теперь, не имея больше сил воевать друг с дружкой, они просто кричали и швырялись вещами, чувствуя себя все хуже. Неужели она всегда была такой слабой, как тряпичная кукла, и валилась с ног при малейшей смене настроения, буквально засыпая на ходу, потому как не хотела противостоять тому, что происходит с ней и вокруг? Она смутно помнила, как в детстве ее, совсем еще девчонку, водили к врачу, потому что она ходила как сонная муха. Дни сменяли друг друга с мрачным однообразием. Думая с утра о грядущей ночи, она видела бесконечный бело-песчаный пляж, спускающийся к морю, и каждый шаг в сторону ночи давался ей с большим трудом, вызывая сильнейшую одышку, при том что глаза засоряло песком. Но когда она погружалась в ночь и оглядывалась, за спиной виднелась только узкая белая полоска – шириной несколько футов, не больше, но ей уже было до нее не дойти и не дотянуться. День умещался в полудюжину шагов, и между рассветом и морем не было ничего. Лишь однажды – может, во сне? – пляж был кое-где устлан черными водорослями, мягко ласкавшими пальцы ее ног, а дальше стелился как будто голый песок. Но, когда она подходила ближе, из него вырастали громадные кучи черных водорослей, облеплявшие ей плечи. Она хваталась за голову и бросалась прочь, обвешанная ламинариями, которые быстро обугливались на солнце. Той ночью она пыталась утонуть во сне, но ее выловили и вернули в утро в сети из ее же собственных черных волос. Когда она проснулась, они были на подушке и постели – она пронзительно закричала и заметалась от зеркала к зеркалу, но потом в конце концов решительно взяла себя в руки, через силу остановилась у большого зеркала и бесстрашно сорвала с головы оставшиеся пряди. Оказавшись совершенно лысой, она спустила с плеч ночнушку и так и застыла перед зеркалом, точно голый манекен с разведенными руками. Она стояла в витрине магазина, мимо сновали люди, женщины смущались, узнавая в ней свое отражение, – розовое и безволосое. Мужчины оглядывались на ее ноги, бедра, живот, груди, лицо и вперивались в язвенную корону на испещренной синими прожилками коже головы. Язвы чесались с давних пор, но она терпела зуд, боясь вычесать все волосы. Теперь же она рьяно сдирала струпья, и у нее по лицу и шее струилась кровь. Барни ужаснулся, войдя в спальню и застав Карен в таком виде. – Боже мой, что это? Что случилось? Почему ты не позвала меня? – Теперь лепи меня, дорогой. Истекающую кровью, лысую как колено Венеру, восходящую из радиоактивного моря. – Держи себя в руках! Ты же знала, такое должно было случиться. Они сказали – дело это временное. – Он сорвал с постели простыню и набросил ей на плечи. – Что, не знаешь куда глаза деть? – рассмеялась она. – Я тебе не какая-нибудь глиняная Венера. Видишь разницу между статуей и натурщицей? На, полюбуйся, как кровит, когда я скребу вот здесь… – Не надо! – Он удержал ее за руку. – Пожалуйста, перестань! – Он схватил ее за сцепленные вместе руки и притянул к себе. – Нет сил смотреть на тебя в таком виде. Понимаю, ты винишь меня в том, что случилось, да я и сам, видит Бог, уже тысячу раз проклял себя за это. Но нужно жить. Нельзя опускать руки и пасовать перед обстоятельствами. Она заметила, что на глаза у него наворачиваются слезы, и поняла – ему больно смотреть на нее в таком виде. Она испытывала странное ощущение от его цепкой хватки: ей казалось, что он удерживает ее в своих крепких объятиях точно в смирительной рубашке, потому что не хочет, чтобы она изуродовала себя, а не потому что любит ее. Она не сопротивлялась, даже когда он подхватил ее на руки и перенес на постель. И когда достал из комода свежее полотенце и стер кровь с ее лица и плеч. – Язвы заживут через пару недель, – сказал он, – а через полгода отрастут и волосы. И ты снова станешь красивой, как всегда. Я же знаю, как ты относишься к своим волосам, и они еще у тебя будут. Ну а пока купим тебе парик. – Не надо мне никакого парика. – Да почему? У многих женщин существуют проблемы с волосами, и они носят парики, хотя об этом никто не догадывается. Тут уж положись на меня. – Ты стараешься меня изменить, – процедила она сквозь слезы. – Я же видела, что ты сделал со своей глиняной фигурой там, внизу. Я видела, что ты сделал с моими глазами. Ты превращаешь меня в кого-то еще. И какой парик, по-твоему, мне годится? Светлый? Рыжий? В кого ты хочешь меня превратить? – Я возьму за образец твои же волосы, – сказал он. – И превращать тебя в кого-то там еще вовсе не собираюсь. – Больше не следи за мной, не хочу. – А ты не будешь расчесывать раны? – Нет, обещаю. Только уходи, оставь меня одну. Он собрался было уходить, но задержался и подобрал с постели прядь ее волос. – Для парика самое оно – такие красивые волосы, думаю, еще поди поищи. Он слабо улыбнулся, но она отвернулась и не поворачивалась, пока за ним не закрылась дверь. Ей хотелось, чтобы он знал, как она себя чувствует, но как ему было это понять? Она и сама точно не знала, что с нею происходит, а что говорит он или другие, ей было все равно. Некое тревожное чувство подсказывало ей, что она умирает. Глядя на себя в зеркало, она понимала, что должны были ощущать женщины, обривавшие себя наголо перед тем, как лечь в постель с врагом. Волос у нее не стало. Она не понимала почему, но так или иначе это означало, что Барни ей враг. Он нашел постижера[20], изготовил гипсовый слепок с Венеры точно по ее размеру и заказал парик. Поначалу Карен не смела к нему прикоснуться, но однажды, когда Барни не было дома, ей стало до того любопытно, что она не удержалась и достала его из коробки. Просто взглянуть. Потом примерила, но ей показалось, что к ее голове прилипла какая-то дохлая зверушка, и она тут же сорвала его. Несколько раз она прикасалась к нему – и наконец надела снова и даже попробовала его расчесать. Что ж, Барни старался ей помочь и делал все возможное, чтобы облегчить ее муки, хотя сам страдал не меньше. В конце концов, дабы скрасить бесцветную череду дней, Карен стала его носить. Но из дома она не выходила, пока не поняла, что надо бы показаться доктору Лерою, поскольку она заметила, хотя еще не пропустила ни одного приема, что ее цикл изменился – стал короче и слабее. В последний месяц он длился только полдня. И в этот раз сопровождался только спазмами. И хотя Карен понимала, что такие проявления, как все уверяли, могут быть следствием всего лишь сильного недомогания, она стала задумываться, почему же ее симптомы настолько отличаются от симптомов Барни: это ее отвращение к мясу и кофе, бессонница, странное набухание груди… – и начала подозревать, что физические изменения у нее связаны не только с действием радиации. Доктор Лерой пребывал в нерешительности. Поначалу он, как и Барни, рассуждал о случаях, когда у легковозбудимых женщин наблюдаются все характерные признаки беременности, вызванные их психосоматическим состоянием. Но получив результаты лабораторных анализов, он позвонил ей и попросил приехать. Она не сообщила Барни, куда собралась. Большую часть времени он проводил с Гэрсоном. На прошлой неделе они получили новую машину, и она поехала на ней. До Детройта было всего-то полчаса езды, и прежде ей случалось проделывать этот путь довольно часто, но сейчас она вела машину точно во сне: та ехала как будто сама по себе, и ей даже показалось, что, когда она повернула руль, чтобы съехать в проезд, прежде чем попасть в тот, где ей нужно было выйти, машина вроде как не захотела ее слушаться. Эти районы в центральной части города представляли собой злобные гетто, и она всегда объезжала их по шоссе, не обращая на них внимания, а если и обращала, то лишь тогда, когда видела, как тамошняя детвора глазеет на нее через проволочные изгороди на переездах. Теперь же, как ни странно, Карен очень захотелось проехать по этим улицам, выйти из машины и пройтись среди этих ребятишек. Ей захотелось снять с себя парик, показать им свои язвы и сказать: «Мне тоже плохо. Жизнь моя так же отравлена. И страдаю я не меньше вашего». Но машина не послушалась, и ей пришлось остаться на шоссе и оттуда, взяв вверх и сделав дугу, выехать на автостраду Лодж. Внизу Карен разглядела кладбище старых автомобилей, грузовые парки, стоянки подержанных автомобилей и торговцев запчастями, обосновавшихся в закутках, примыкающих к детройтским эстакадам; дальше она выехала на клеверную развязку и двинулась на север, по направлению к Фишер-билдинг, где располагались кабинеты врачей-специалистов. Карен удивлялась, отчего, приезжая раньше столько раз в Детройт, она никогда не обращала внимания на шоссе, проносившее ее мимо этих трущоб и всех этих потерянных, одиноких людей, – и почему заметила то и другое только сегодня. Однако, несмотря на удивление, она понимала: это случилось потому, что только сейчас она стала догадываться – отныне жизнь ее уже никогда не будет легкой. Карен механически поставила машину на стоянку и словно во сне прошла через богато убранное здание к украшенным золотой лепниной лифтам. Она не помнила, как назвала лифтеру нужный этаж, но тут какая-то девица, глядя на нее в упор, спросила, хорошо ли она себя чувствует. Она кивнула и направилась к кабинету доктора Лероя. Доктор Лерой пригласил ее сразу же, хотя в приемной дожидались еще две женщины. Они сердито нахмурились, и Карен подумала, как же он это им объяснил. После осмотра он сел перед нею, а не за стол, и взял ее руку в свои старческие мягкие, сухие ладони и посмотрел ей в лицо сквозь свои темные очки. – Вы были правы, – сказал он. – Я бы никогда не поверил. Даже не знаю, что сказать, – с чего начать, – но вы понимаете, в чем проблема… – Я задумалась об этом совсем недавно. Потому что не понимала, действительно ли я беременна. По утрам у меня нет ни тошноты, ни каких-то других признаков. Вот я и подумала – может, сонливость и отвращение к таким вещам, как мясо и кофе, у меня связано с писхосоматическим состоянием, или же это симптомы лучевой болезни. Но у меня было какое-то предчувствие. Что же теперь будет? – Нам так мало известно о воздействии радиации на зародыш человека. Понимаете, в этой области пока еще никто не проводил никаких опытов. А в литературе все описано довольно схематично. – Я смогу родить ребенка? Он выживет? Будет нормальным? Доктор долго молчал, потом запустил пальцы в свои каменно-серые волосы. – Помните про мутации, возникшие в результате приема талидомида?[21] Так вот, сейчас похожая ситуация, и даже если зародыш выживет, его генетическая структура может измениться. Честно сказать, я сильно удивлен, что вы вообще забеременели. Все так необычно. Как по-вашему, когда это случилось? – Месяца за два до аварии, кажется, на озере Торч. Трудно сказать, я же на самом деле никогда не считала свой цикл. Вы же сами знаете, он у меня вообще нерегулярный. Так ведь случилось же, а тут еще радиация – и что теперь? Доктор вздохнул, как будто боялся, что она спросит его об этом, и нерешительно повел плечами. – Возможно, ничего. А может, ребенок будет не совсем такой, как все дети. С каким-нибудь дефектом. Умственным или физическим. С какой-нибудь обычной мутацией – к примеру, заячьей губой… расщепленной кистью… или… – Хватит. Все ясно. Может, мне сделать аборт?