Чуть примолкнув, Лена не только улыбнулась, но и позволила себе небольшой смешок. – Ну и что? Ты, кстати, мне тоже понравился. Разве в этом есть что-то неправильное или нехорошее? В отношениях людей есть определенные границы и правила. То, что, скажем, ты женился, это совсем не значит, что нельзя любоваться помимо жены другими женщинами. Любуйся на здоровье, но только в рамках правил, установленных Богом и людьми. Лена опять улыбнулась, даже с какой-то долей кокетства. – Вот даже ты, Паша, уж настолько влюбленный в свою Настю, а все-таки я вижу, что тебе нравлюсь, хоть ты все время делаешь вид, что это не так… Знаешь, если бы в рамках наших двух семей мы не нравились друг другу, не имели взаимной тяги, то и не получилось бы нашей семейной дружбы. И ваша добро-памятная с Костей дружба и служба в Порккала– Удде оказались бы не причем. Я слушал Лену с интересом и облегчением, видя, что на сердце у не понемногу легчает. Она устала от тягостных душевных мук, ей нужна была иная тема и, кажется, ее она хоть на какое-то время получила. А моя прекрасная собеседница продолжала. – Нет, у нас, конечно, не было флирта, потаенных мыслей, но общение друг с другом было приятное и его все время хотелось. Ревность? Она была бы неуместна, поскольку все мы были уверены в наших моральных устоях… Леночка опять чуть задумалась, и в этой же задумчивости, с некоторой неуверенностью сказала: – А, впрочем, если уж быть совсем откровенной, то должна признаться, что последнее время я начала немного ревновать Костю к Насте. Мне стало казаться, что во внешнем проявлении, в какой-то игривости, в чувственности друг к другу, в шутках и прибаутках Костя и Настя увлечены чуть больше, чем это было раньше, но… все это было, или казалось, развитием искренней дружбы. Потом…нужно принять во внимание смелый и веселый характер Насти, ее желание всегда быть первой, ее естественную, даже игривую привычку чуть-чуть шутливо, незаметно переступать некоторое табу. Ей, как я думаю, в своем стремлении к лидерству, хотелось хоть немного, но и Костю подчинить. Она подчинила полностью тебя, немного, в рамках дозволенного, меня, ну а следующим в очереди был Костя… Я вновь повторюсь, что не нахожу в этом какого-то греха. Но это, о чем я говорила, не было чем-то особенным, чтобы я отметила. После некоторой паузы, в ходе которой я пытался осмыслить услышанное, Лена прижалась ко мне и совсем неожиданно заявила: – А ты, Паша, мне тоже сразу понравился, как только я тебя увидела в первый приход ваш к нам на ужин, когда вы только прилетели в Канберру. До того я много о тебе слышала от Кости, видела фотографию, рассматривала ее очень внимательно, но…там ты был совсем еще молодой, бравый морской пехотинец. А тут я увидела тебя другим, но и тем же. Ты, должно быть одипломатился, поумнел взглядом, поднабрал благородства. Ну, в общем-то, парень хоть-куда! Я с благодарностью прижал Лену к себе, но счел неудобным распинаться о своем отношении к ней: она же и так все знает. И мне так захотелось ее поцеловать, но я ограничил себя тем, что стал касаться губами ее волос. Но когда она подняла свое лицо к моему лицу, и я увидел грустную поволоку на ее глазах, я не мог не поцеловать ее лицо. Однако в поцелуях был скорбный смысл, поскольку Костя все еще был между нами. И понимал я, что состояние Лены сродни с положением прекрасной яхты, которая, загнанная штормом в тихую бухту, приводит себя в порядок, чтобы по прошествии бури вновь выйти в открытое море. Для Лены я был тогда не объектом чувств, а именно тихой гаванью, в которой можно было как-то оправиться от ужасных потрясений последних дней. Лена потихоньку освободилась от моих объятий, благодарно улыбнулась, встала с дивана, оправила платье и прическу, хотела что-то сказать, но в это время зазвонил телефон. Она взяла трубку, стала с кем-то разговаривать, а я приводил в порядок свои мысли и чувства, не слушая, что говорила Лена. Но если судить по ее виду, от проходившей беседы она была не в восторге. Положив трубку по ее окончании, Лена печально вздохнула и сказала: – Знаешь, Паша, надоели они мне все… Терзают душу звонками. Этот звонок из МИДа, просят к ним прийти… А мне это нужно? Тебе даже трудно представить до чего мне надоело их двуличие, фарисейство. Вроде как сочувствуют, но больше любопытствуют, хотят видеть во мне лицо, которое довело Костю до самострела. Я им объясняю, и ты это хорошо знаешь, что с Костей у нас не было проблем, не было никогда! Они кивают головами, а в глазах у них мыслишка: все вы, женщины, стервы, отравляете жизнь мужьям. Убеждать их в чем-то ином смысла не имеет… Вот завтра и потащусь в МИД. А ведь есть еще и Министерство обороны, где чиновники тоже хотели бы все свалить на меня… В общем, Паша, ладно. Пойдем на кухню, откушать по рюмке коньяка в память о Косте нам не помешает. Дело конечно не обошлось только коньяком, который в нужный момент действительно снимает стресс. Еды было много и разной, но есть не хотелось. Хотелось говорить, мы как будто предчувствовали, что по – настоящему это наша последняя встреча, что взаимные симпатии в жизни стоят многого, но их обычно подчиняют обстоятельствам, обязательствам, правилам. Так было испокон веков: человек не должен и не может идти против той мудрости людей, которая продиктована жизнью. И следуя этой мудрости, мы далее так и не вернулись в объятия друг друга, хотя интуитивно нам, несомненно, этого хотелось. Из чувственных ощущений, особенно полученных от объятий у входа в квартиру, мне запомнилось то, что было для меня новым. Я привык, что Настя, целуясь, всегда прижимается ко мне верхней частью тела, грудь в грудь, а Елена прижималась ко мне плотно, всем телом, она со мной как бы сливалась. Это не влияло на отношения, но вариант объятий Елены был, мне, пожалуй, более приятен. Завершив визит к Елене при выходе крепким и искренним (дружеским?) поцелуем, я решил пройтись несколько пешком по снежно-серым и уже темным улицам Москвы. Я шел не спеша, весь погруженный в мысли. Мысли были бессвязными, поскольку они касались разных тем, между собой не очень связанных. Так, к примеру, меня удивил рассказ Лены о чиновниках министерства, которые довольно настойчиво убеждали ее признать, хотя бы косвенно, факт, что семейные отношения Ивановых не были безоблачными, что идеальные пары могут быть в литературе, в кино, но никак не в реальной жизни небольшой колонии людей, посланных на работу за границу Родины без какого-либо учета их психологической совместимости. И когда люди общаются друг с другом длительное время в узких рамках, они неизбежно взаимно надоедают и это сказывается на семейных отношениях: они напрягаются и, поскольку нет способа их разрядить, следуют семейные ссоры и скандалы. Так бывает и, к сожалению, отнюдь не редко. Соответственно, поняв, что нет никаких внешних причин, в силу которых Костя схватился за пистолет, крайней оказывается Лена. И ей как бы приходится отмывать себя от подозрений и чиновничьих грязных мыслей. Ее страдания от смерти любимого человека, удваиваются, душевная боль становится невыносимой. Меня в данном деле удивляла чиновничья настойчивость. Ну чего и зачем, спрашивается, нужно мучить человека? Даже если представить, что жена в чем-то виновата, то и муж, несомненно, тоже. Не бывает так, чтобы виновата была только одна сторона. К тому же, поскольку по факту смерти преступления нет, то так к этому и нужно относиться, а не дергать человека всякими глупыми и наивными вопросами – допросами. И не виден смысл в том, чтобы Елену раз за разом дергали на разные переговоры. Я думал обо всем этом, сожалея, что не дал ей совет послать всю эту чиновничью камарилью возможно подальше… Кстати, я по прилету в Москву так и сделал, возможно даже излишне грубо, поскольку хорошо понимал, что чиновники любопытны не по службе, не по дружбе, а сплетен ради. А по сути, им было глубоко плевать на эту историю, поскольку она никак не влекла их персональной ответственности. Впрочем моему совету Лена могла бы не последовать, не того она душевного склада и воспитания. Это я, человек долго-терпимый, в целом спокойный, дисциплинированный, тактичный, продукт хорошего военного воспитания – мог по крайности вспыхнуть и даже нахамить, а Леночку Иванову в чем-то подобном даже нельзя было заподозрить. Как говорил Костя, Лена в патовой ситуации не только не выходила из себя, но уходила в себя. Поскольку речь зашла о человеческой или моей выдержке, то вспомнилась история из моей службы в Порккала– Удде. Был случай, который я так и не смог уразуметь: прав я был или нет? Батарею нашу к вечеру высадили из скромных удобств БДБ на скалистый берег где-то под Ригой. Проходили осенние учения всего Балтийского флота. Стояла такая дрянная проливная погода, которую трудно даже представить и описать. К тому же, БДБ наша не совсем удачно подошла к берегу, помешали камни. Аппарель, тот самый нос баржи, который отбрасывается на берег, легла на эти самые камни неудачно. Пока мы пушки на берег стащили, то изрядно вымокли в море. А тут еще сверху дождь поливает, гром гремит, молнии сверкают, неуставная лексика уши рвет. Ладно, на берег-то мы кое-как выволоклись, а там ещё нужно окопы для орудий рыть, полного профиля. Рыли до четырех утра. Все закончили, поставили палатки, накидали на землю еловых веток, растопили «буржуйку» – железную бочкообразную печь – и повалились спать. Уставшие донельзя, провалились в спячку, как говорят, «без задних ног». Спим крепко, кто-то похрапывает, в общем набирались сил. Начало светать. Сплю как убитый, но чувствую меня толкают в плечо. Вижу – вахтенный матрос. Шепчет: – Товарищ лейтенант, тут какой-то полковник объявился. Говорит, что личный состав будить не нужно, а позвать только вас. Делать нечего, вылезаю из общей кучи спящих тел, оправляю форму и снаряжение и пошел к начальству. Смотрю, ходит по огневой позиции у орудий какой-то чин в морской форме. В стороне стоит «Газик», на котором он прикатил. Доложился я ему, что вот, мол, отдыхаем после десантирования. А он такой недовольный, ему, небось, тоже было несподручно или, как говорят, – западло шататься в такую рань по позициям. Поспрашивал полковник о том о сем, потом решил он внимательно и поближе осмотреть батарейную позицию. А там что смотреть – то? Стоят себе спокойно четыре сто миллиметровых пушки в окопах этого – самого полного профиля, что на них глядеть вблизи? Но полковник этот, как я потом узнал, был не кто иной как заместитель начальника политического отдела флота. Чин для нас, лейтенантов, очень большой, и был полковник этот, к сожалению, человеком весьма дотошным. Пошел он, или нелегкая его понесла, к первому орудию, в окоп вошел, а я тут, стою рядышком. А у пушек наших была особенность. Для стрельбы на большую дальность, когда орудийный ствол поднимается высоко, необходимо было у задней (казенной) части ствола подкопать небольшую ямку глубиной сантиметров в сорок. Это нужно для того, чтобы ствол при выстреле, откатываясь назад, не ударял о землю, а опускался в ямку. Не знаю, что заинтересовало полковника, но он подошел к казенной части орудия и, надо же так (!), наступил ногой в откопанную ямку. Ее дождем залило, с землей сравняло, стало не видно, вот он и плюхнулся. Можете представить себе гнев начальника, когда его нога в начищенном до блеска ботинке, окунулась на эти самые сорок сантиметров. Трудно и невозможно даже описать гнев его превосходительства. Он решил, что по нашему недосмотру мы не засыпали злополучную яму. В выражениях он не стеснялся, и все это в присутствии вахтенного матроса, связиста, своего помощника (или адъютанта) и шофера. Самым скромным в мой адрес было то, что я мальчишка, сопляк, недоучка и, плюс к этому, ненормативная лексика. Я с безразличным видом от всего этого отмолчался. Он из окопа вылез, воду из ботинка вылил и… пошел к следующему орудию. Я-то отмолчался, был не в настроении, пошел нехотя за ним сзади. Но, о, ужас (!) я не успел. Не успел ему объяснить причину происхождения ямки. А его, опять-таки, всё та же нечистая сила потянула к казенной части орудия и… он, конечно же, плюхнулся уже другой ногой в такую же яму опять. Он выдернул ногу из воды, как будто там был кипяток, и дал волю своей лексике в мой адрес без ограничений. Самым мягким было, пожалуй, его заявление: «Я Вас, недоумка, спишу с флота к… матери! Нам, – кричит, – такое г… не нужно!». Что мне оставалось делать в этом случае? Некогда было рассуждать, поднялась неожиданная волна ненависти и зла: я не виноват, что полковник такой растяпа, что вляпался в яму с водой повторно; и не ожидал, что я буду за это покрыт тяжким матом, и все это в присутствии посторонних и подчиненных. Мне изменила выдержка и я, облаяв начальника его же словами, сказал: – Никуда меня списывать не нужно, я и сам уйду! И я действительно повернулся и пошел с позиции. Полковник повелительно возопил: – Лейтенант, вернитесь! На что я, не повернув даже головы, лишь небрежно махнул рукой, что должно было означать – «да пошел ты!». Поплелся я лесом на командный пункт доложить командиру батареи о случившемся. Никакого иного чувства, кроме безразличия, в моей душе не было. Я понимал, что поступил далеко не лучшим образом, но вины не испытывал, оправдывая себя тем, что высокий начальник сам все это спровоцировал. Это он, считал я, политический работник, опытный по жизни человек не должен был использовать сапожную лексику, обращаясь к своему младшему коллеге. Да и терять мне было, в общем-то, нечего. Что мне могло грозить? Суд офицерской чести, понижении в звании и, логично, увольнение с военной службы. «Ради Бога, – думал я, – пока мне всего двадцать один год, уход на гражданку мог грозить мне тогда лишь поступлением в институт, о чем, кстати, всегда мечтала моя матушка». Однако на душе все равно было очень гадко. Добрел я до, командного пункта минут через тридцать, нашел командира батареи, доложил ему ситуацию. Он, конечно, тоже обругал меня как следует – не так чтобы очень грязно, но сурово, потом пожурил и, видя, что я принял все это близко к сердцу, улыбнувшись, сказал: – Ладно, Павел, все это мы проехали… Имел я беседу, телефонную с тем, кто тебя обидел. Должен сказать, что человек, он, видимо, хороший. Признал, что он тоже «тот еще гусь», не зная брода, сунулся в воду, точнее в яму с водой. Он не знал, да и, пожалуй, не должен был знать, что под казенную часть орудийного ствола мы обязаны рыть ямы, точнее ямки. Вот он и вляпался. А потом, вылив воду из ботинка и, будучи в бешенстве, не особо глядя, бухнулся в яму другого орудия. А ты, Паша, сукин сын, уже и по первому случаю орать был должен, не допустить второго случая, а ты отвлекся, стал что-то высказывать вахтенному. Вот он и «приголубил» тебя. Ну ладно, свою часть вины полковник признал, спросил меня, каков ты в службе? Я сказал, что лучшего мне и не нужно. Он немного побурчал, что случай был досадный, но каких-то служебных и иных выводов делать не нужно. Комбат прибавил еще пару «ласковых» слов и отправил меня обратно на огневую позицию. Так дело и кончилось, хотя осадок остался у меня на всю жизнь, и выводы нужные я сделал. Основной из них: никогда, ни в какой ситуации нельзя опускаться до словестного хамства, ибо грязным словом ты унижаешь прежде всего сам себя. А сейчас, топая осторожно по мокрым и скользким московским улицам, я утвердился в мысли, что человек иногда под влиянием текущего момента может, вдруг, поступить абсолютно вопреки здравому смыслу. Я же в словестной перепалке с полковником совершил внезапно такой проступок, который никоим образом не вязался с моим характером. А значит…, от человека, в какой-то нечаянной ситуации, можно всего ожидать! И Костя, схватившись за пистолет, тоже конечно действовал под ударом эмоциональной вспышки. Вспышки от чего? От разговора, который он вел по телефону с кем-то? С кем он говорил? Не известно. Дежурный по посольству лишь сказал, что пригласивший Костю к телефону говорил по-русски. И все, ничего больше. И теперь, поскольку все иные варианты обмусолены, и, воленс-ноленс, отброшены, остается один единственный вывод, что собеседник Кости сообщил нечто, с чем, как написал Костя в предсмертной записке, он жить не мог. И получается опять возвращение на круги своя: никаких причин и поводов к самоубийству Кости так и не найдено. Ключ к разгадке тайны у того, кто звонил Косте. А пока, видимо, и дальше приходится оставаться в неизвестности. Я понимал, что дело о смерти должностного лица Константина Ивановича Иванова будет закрыто и по истечении какого-то небольшого времени о нем забудут. И для Лены Костя отойдет в сумеречное небытие, и сынишка, став взрослым и погрузившись в свои проблемы, его как бы забудет. Не то чтобы выкинет из памяти, а просто вспоминать об отце будет все реже, занятый проблемами быстротечной жизни. А Леночка вряд ли на долго останется вдовой: она человек по нашей жизни редкостный, у нее есть все для того, чтобы составить счастье другого человека и новой семьи. А самое главное в этом всем – она совсем не эгоистка, что в людях встречается очень даже не часто и что любимо всеми, всегда и везде. А сынок их Николенька – это прямой кандидат в Нахимовское училище. * * * С утра следующего дня из постели меня выдернул звонок из министерства. Там хотели меня видеть, чтобы я быстрее завершил всякие формальности, повстречался с руководством отдела, получил билет на самолет, деньги, и ко времени, близком к полуночи, улетел в далекую Австралию. Я в общем-то рассчитывал, что у меня есть еще хотя бы пара дней, но… служба есть служба. А я еще толком с родителями не пообщался, с коллегами по службе «бутылки не раскупорил», да и хотелось еще раз повидаться с Леночкой, ибо предыдущая встреча закончилась хорошо, но на «низкой ноте». Я должен был и хотел спросить ее подробнее о вещах, которые нужно было отправить ей в Москву из их квартиры в Канберре. Комментарий ее к этой теме во время моего визита к ней был, но он было очень кратким. – Ты, Паша, вместе с Настей, посмотрите на все барахло, что там есть, скептически. Ценный скарб – вещи, обувь, постель – разберите и отберите, на ваш взгляд, стоящее; пусть завхоз это пришлет в ящике. Книги? Их немного, они Костиного вкуса – экономика, политика, философия, сдай их в посольскую библиотеку. Деньги? Их немного, они в нижнем ящике тумбочки у нашей кровати, там же кое-что из моих украшений. Думаю, правильным будет просить тебя привезти все это в отпуске… Лена слегка задумалась, а потом, особенно грустно взглянув на меня, с какой-то нерешительностью и сомнением в голосе, произнесла: – А вещи…? В общем, Паша, ты Костины вещи все уничтожь вместе с завхозом; не следует их видимо тащить сюда. Ну а все остальное, что может быть, решите с Настей на месте. На этой деловой ноте мы с Леной, прижавшись тесно и обнявшись на прощанье, расстались в полной уверенности, что будущие встречи нас не минуют. В самолете, возвращаясь в Канберру, я был спокоен, мирно проспав большую часть пути. Я думал, что все уже позади, но я ошибся, хотя ошибка обнаружилась только спустя несколько лет. Истина бьет наотмашь Самолет – прекрасное место для аналитических и иных размышлений. Преимущество самолета в том, что, отрывая тебя на десять километров от земли, он создает особую ауру, когда на тебя физически и морально не давят земные обстоятельства. На эти обстоятельства ты как бы можешь посмотреть свысока. К тому же обстоятельства, как обязательства, остались позади, они где-то, но не рядом. Да и никто не мешает думать. Самолет гудит, он тебя усыпляет, особенно, если очень устал физически, и одновременно он позволяет сосредоточить мысль на чем-то конкретном. Я летел в свое время к месту службы по маршруту: Москва – посадка в Ташкенте – посадка в Коломбо (Шри-Ланка) – Джакарта (столица Индонезии); перерыв в полете на два дня; далее полет до Сиднея; пересадка на внутренний рейс и полет до Канберры. Получается, что пролетал четверо суток. Был более прямой рейс: Москва-Сингапур-Сидней-Канберра. В этом варианте я бы летел двое суток, но в таких делах главное – это воля начальства. И вот по этой воле в этот раз меня «выпихнули» из Москвы почти в полночь в пятницу, хотя можно было спокойно улететь на день позже, но по короткому маршруту. Не знаю, для чего нужна была спешка, но пути начальства, как и Господа, неисповедимы. В полете я, естественно, осмысливал то, что мне казалось странным и непонятным. Понятно было то, что смерть Кости, странная во всем, вызывала у должностных лиц, коллег и друзей, как сожаление, так и отторжение. Его делом и телом занимались по необходимости и как-нибудь. Костю быстренько схоронили «у черта на куличках» – на Домодедовском районном кладбище, весьма далеко от Москвы. Схоронили с пояснениями от начальства, что «самострельщикам» только там и место… Мне было за Костю обидно, но, с другой стороны, если судить объективно, самоубийцы, пожалуй, большего и не заслуживают, даже если они и очень хорошие люди. О них просто стараются забыть возможно скорее, а значительная удаленность могилы этому способствует. Я оставался в недоумении относительно причины, побудившей Костю к действию вопреки здравому смыслу. Однако причина все-таки была! Она не найдена, поскольку, наверное, её не там искали. «Ну да, черт с ней, хватит искать» – так определенно думал я, сидя в мягком кресле самолета, и взбадривая себя внутренними вскриками «Чего нема, того нема!». Все! Больше искать ничего не буду; жить и думать нужно, как все. Это то, что касается Кости и души его в загробном мире. А когда он был жив? Что-то Леночка сказала, как бы, между прочим, что Костя проникался все большими чувствами к Насте. В беседе я тогда этому не предал значения, видимо был слишком очарован собеседницей, а сейчас я почему-то вернулся к этой теме. Да, я видел, что Костя и Настя иногда слишком дружески шалили, но… я совершенно не допускал мысли, что это могло быть что – либо греховное. Я знал и его, и ее, чтобы оставаться спокойным и не делать сомнительных выводов. Даже если предположить, что Настя могла бы допустить какой-то флирт, но… флирт это всего лишь любовная игра, кокетство, к чему многие женщины весьма склонны. С другой стороны, однако, представить флирт Кости было просто невозможно: не такой он был породы и не того жизненного опыта. «Нет, нет, – думал я, – здесь не могло быть чего-то нечестного. Видимо, Леночка, как и все женщины, придавала милому флирту слишком большое значение… Впрочем, женщины всегда не прочь отыскать хоть какое-то основание для ревности». Моторы гудели, пассажиры спали, я тоже заснул. * * * Старенький самолет местной авиалинии Сидней-Канберра дотащил меня, наконец, до места. Он пофыркал немного двигателями, подергался всем корпусом и застыл. Я взял свою скромную сумку и пошел на выход, где, предполагалось, меня встретит посольская машина. Машина была как и была радость от внезапной встречи. Я ожидал увидеть шофера посольства, а на самом деле еще издалека я заметил свою красавицу жену в ярком голубом платье с мелкими белыми цветочками. Платье мне не было знакомо, видимо Настя исхитрилась приобрести его в мое отсутствие как сюрприз. А рядом с Настей стоял сам офицер по вопросам безопасности Вдовин. Это он, очевидно, вызвался в охотники сделать для Насти приятное. Не мог не подумать: «Ну вот, в полете осмысливал флирт Кости с Настей, а тут – что, другой?». Однако все подобное вылетело из головы, когда Настя горячо кинулась мне на шею и, ни с чем не считаясь, стала целовать мое лицо. Вдовин стоял рядом, радушно улыбаясь, все видом выражая наше русское гостеприимство. Когда Настя меня отпустила, он, в свою очередь, меня приобнял и спросил: – Ну что, морпех, умучился? Как полет прошел с такой кучей пересадок? Однако при всем радушии в его глазах стоял логичный вопрос: ну как там, нет ли плохих новостей? Плохих новостей не было, если не считать бездушие и безразличие министерских чиновников, о чем я, конечно, говорить Вдовину не стал. Незачем это. Просто все хорошо. Впрочем, я был уверен, что Вдовин и так все знает из служебных телеграмм. И это было видно по его благодушному виду. Со своей стороны, я спросил его о посольских делах. Все было как обычно. Вдовин прекрасно вел машину и минут через пятнадцать мы уже были дома. Настя всю дорогу скромно помалкивала, а когда наши глаза встречались, в них загоралось то, что в народе называется «любовь». Приятно было возвращаться в свой дом и реально ощутить правильность английской поговорки «East or West but home is the best» (На Западе ли, на Востоке, но дома лучше всего). Дома меня, как и следует, ждал прекрасный обед. Я пригласил поучаствовать в нем Вдовина, но тот скромно отказался. Дочь все еще была в школе (австралийской) и мы, оставшись одни, игнорируя чувства голода, кинулись в объятия друг друга. День был все-таки субботний, как и тогда в тот печальный день, но сколько событий произошло всего лишь за неделю. И сколь важны были они и, как ни выглядело странно, но оказалось так, что с ними, в конечном счете, спустя долгое время, оказалась связана моя жизнь. Всё по судьбе. Но ни в эту субботу, ни сразу потом на это не было никакого намека. Все далее пошло по уже накатанной колее. Нам не хватало, конечно, Кости, но мы старались не бередить раны и вспоминали о нем лишь изредка. В коллективе посольства, в котором Константин пользовался авторитетом и даже любовью, о нем поговорили, и все умолкли. На очередном партийном собрании посольства и торгпредства меня, к моему вящему удивлению, избрали секретарем партийной организации. Я, как мог, пытался от этой чести отвертеться, но, народ, ссылаясь на мою дружбу с Костей, настоял на моей кандидатуре. Должен сказать, что в отличие от Кости, меня никогда не тянуло к общественной работе. Не потому, что я чурался людей или проблем, но дело в том, что в небольшом, отборном коллективе проблем серьезных быть не могло. Людей на работу в заграничные учреждения отбирали очень тщательно, а отобранные к этой работе стремились, и абсолютно не предполагалось, что могут возникнуть проблемы. Хотя, естественно, проблемы могут быть разными, и случай с самоубийством Кости говорил именно об этом. На практике, однако, за те два года с лишком, что я секретарствовал, добрая товарищеская атмосфера в коллективе сохранялась. И с этим связывалась главная проблема: если все в личной жизни, общественных делах и в работе в порядке, то возникает вопрос о роли и необходимости партийной организации. По уставу партии полагалось заседания партийного бюро проводить и общие собрания партийной организации созывать. А если к этому нет поводов? В этом и была моя проблема. Если поводов нет, то не создавать же их? А значит, нужно было отписывать в Центр какие-то бумаги, высосанные из пальца. Нужно здесь понимать, что мы говорим о маленьком коллективе, который живет и трудится в особых условиях. В больших коллективах, даже в посольствах, проблемы разного рода возникают, это, можно сказать, закон больших коллективов. И в этом случае хорошо, если проблемы можно разрешить на общественном, а не на служебном уровне. В общем-то, все шло в обычном порядке, как в семье, так и дома. Возможно, нужно было обратить внимание на один факт, но я этого, благоразумно в тот раз не сделал. Через пару дней после моего приезда из грустной миссии в Москву, меня как-то дежурный по посольству по внутренней связи пригласил к внешнему телефону. Я спустился вниз, зашел в телефонную будку и снял трубку. А здесь нужно иметь в виду одно обстоятельство. Только что, где-то полчаса назад, мы с завхозом отправили наконец в Москву вещи из квартиры Ивановых. Возня с вещами, тем более близкого, но уже мертвого человека, не вдохновляла. Настроение мое было – хуже некуда. В трубке телефона я услышал вкрадчивый хриплый голос какого-то человека на русском языке, но с иностранным акцентом. – Здравствуйте, вас беспокоит господин (фамилию я не разобрал за ненадобностью)… Я работаю в торговой миссии США. Иногда мы виделись на приемах, но не имели чести познакомиться… Но я был неплохо знаком с господином Ивановым…Он был, насколько я знаю, вашим другом… И, опять-таки, насколько я знаю, вы даже ездили в Москву его хоронить…Ах, какая жаль… Какой хороший был человек… Человек размеренно произносил фразы, а я так и не мог понять, что ему от меня нужно? Мне было не до светских разговоров по печальному для меня факту. В общем, я помалкивал, слегка поддакивал и без всякого удовольствия тратил на него время. Но, если быть короче, то он предложил мне встретиться в удобное для меня время. Слушал я этого господина в пол уха, тема, касательно Кости, обсуждению не подлежала, я ее развивать не хотел, и мой ответ, тоном далеко не дружелюбным был, что, мол, ладно, оставьте ваш номер телефона, я перезвоню. Он ответил, что его телефон есть в книжке о торговой миссии США. Я сказал ему «о`кей и повесил трубку. Тут же я вспомнил, что фамилию его я не запомнил, а вообще-то, – пошел бы он… подальше! Собеседник, вероятно, понял мое отношение к нему, мою незаинтересованность во встрече и больше не звонил. Не знаю, прав ли я был? В принципе, такт и логика дипломатии предполагают иное. Я должен был уточнить данные собеседника, понять, чего он от меня хочет, доложить об этом советнику-посланнику, то есть своему непосредственному начальнику и высказать ему свои соображения на счет самого факта. Дальше я должен был руководствоваться его указанием. Это в случае, если собеседник был мне не знаком, контакт абсолютно новый и можно было бы по линии того же Вдовина уточнить статус собеседника, к какому ведомству он принадлежит: если к ЦРУ или ФБР, то у нас могли быть на него данные. Но дело мое было очень простым. Первое: я не взял на себя труд запомнить его фамилию, а значит докладывать о нем я не смог; второе: я был уверен, что начальство, как и я, вряд ли захочет обсуждать с посторонними самоубийство Кости. В общем, об этом разговоре я сразу же забыл, а со временем и сама смерть Кости ушла куда-то в небытие. Моя психика, к счастью, от рождения организована так, что я стараюсь никогда не держать в памяти плохое. Это от рождения, а позже меня впечатлилопредупреждение апостола Павла: «Никому не воздайте злом за зло» (Рим 12:17). Иначе говоря, нет смысла мучать себя плохими мыслями, если ты не намерен сотворить зло. Итак, какое-то событие возникло, но осталось там же, где и возникло. Я о нем забыл. И человек на той стороне, на враждебной, возможно тоже забыл обо мне. Хотя, наверное, мог бы как-то пообщаться со мной на приемах. Почему этого не произошло, я узнал лишь спустя почти десять лет.