А с утра началась проза жизни. После печали и горя прошлого дня, смягченными милыми прелестями прошедшей ночи в нежном соитии, мы буднично присели за стол, не испытывая совсем чувства голода, решив ограничить себя чашкой кофе. Дочурку, конечно же, это не удовлетворяло, и она, энергично поглощая омлет, щебетала нам о своих делах и планах, в которых места для почившего в бозе Константина Ивановича места не нашлось. Что взять с ребенка, у которого каждый день начинается, как с чистого листа. А что же касается меня и Насти, то как только щебетание ребенка завершилось и она упорхнула в свою комнату, наши глаза встретились с немым вопросом: «Что это было, чем объяснить поступок Кости? Я спросил: – Насть, ты-то, как понимаешь все случившееся? Я в куски разорвал свои мысли, но ничего путного не придумал. Ведь Костя был человеком крепкого рассудка, который не мог поступить вот так, сдуру, с бухты-барахты свести счеты с жизнью. Я вопросительно смотрел в глаза Насти, которые, будучи по природе голубыми, стали в тот момент серыми. В них, как я понимал, сидел тот же вопрос и ответа я не ожидал. Настя, немного помолчав, сказала без энтузиазма и определенности: – Не знаю, Паша, и я ответа. Мне всегда казалось, что в жизни Кости все в порядке. Что нужно вашему брату – мужчине, у него было, пожалуй, в избытке. Они с женой и сыном составляли идеальную семью. Мы бок о бок с его семьей живем несколько месяцев, и если бы в ней были какие-то трещины, мы бы это заметили обязательно. Нет, причину трагедии с этой стороны искать нечего. Любовью… – Настя запнулась, чуть подумала, прежде, чем продолжить, – Костя был окружен любовью на зависть многим очень и, пожалуй, – она на мгновение опять запнулась, – даже слишком. Его Елена в нем души не чаяла, а сын – боготворил… Настя умолкла, в комнате повисла грусть. Я опять спросил: – За время пока я болтался в командировке в Папуа-Новой Гвинее, здесь никаких событий, с ним связанных, не происходило, скажем на том же последнем партийном собрании? Ты на нем присутствовала и… мало ли что? – Да нет, все и там, по партийной линии было хорошо, как я полагаю, и по карьерной: посол его в своем выступлении в пример выставлял. В воскресные дни большинство колонии, как обычно выезжало к морю в залив Остер-бей. И мы с дочкой ездили. Все было, как обычно. Костя был обаятелен и весел, много плавал и даже пытался соревноваться с дельфинами. За общим ужином на берегу моря он был в прекрасном настроении, всех потешал приличными анекдотами. В одном из них, он вдохновенно и даже образно сообщил: «Парторг спрашивает коммуниста: ты почему не был на последнем партийном собрании. Тот отвечает, если бы я знал, что оно будет последним, я бы обязательно пришел». Произнося эту фразу, Настя грустно улыбнулась и замолчала, посчитав свой ответ законченным. Затем она, наливая себе новую чашку кофе, спросила: – А ты, Паш, неужели не замечал в его поведении ничего, что могло бы выбить Костю из колеи? Я лишь покачал головой и сказал «нет». Если бы у меня был хоть какой-нибудь факт необычный и для Кости странный, я бы уже давно его сообщил жене и, того ранее, на совещании в посольстве. Там мы буквально мозги выворачивали наизнанку в поисках хоть чего-то, что могло бы сделать для нас ситуацию понятной, и о чем можно было бы сообщить в докладе в Москву. Нет, не было ничего необычного и, тем более, подозрительного! Мозговой штурм на совещании результатов не дал. Понимая, что предмет нашей беседы с Настей исчерпан, а кофе был допит, я сказал, что хотя сегодня и выходной день, но, полагаю, что надо бы зайти в посольство: там наверное соберутся и без команды мои коллеги. К тому же, вчера в полдень, прибыла дипломатическая почта из Москвы. Письма частные из этой почты мы получили, но там же еще прибыли и документы. Мало ли что? Я встал со стула, а Настя произнесла, не вставая, не двигаясь и как-то задумчиво: – Паш, а там, в почте, было наверное и письмо или какое-то сообщение и для Кости… А? Я замер на месте. Да, несомненно, если мы не видим причины трагедии здесь, то возможно следы ведут в Москву, к семье, к родне, к друзьям, к какой-то вести. Мало ли что мог получить Костя? Я задумчиво смотрел на Настю, она на меня. Молчание затянулось. Все это тем более толкало меня пойти в посольство. Но прежде, я счел нужным спросить: – Насть, ты полагаешь, что могли возникнуть обстоятельства семейные? А впрочем…, какая разница? Хотя, судя по всему, источник бед, если он не найден здесь, должен, конечно же, находиться дома, в Москве. И кстати, не только мы с тобой разгадываем тайну, но другие, наверняка, тоже. Пойду в посольство и пообщаюсь с одними и с другими. Я вышел из подъезда и от яркого слепящего солнца даже зажмурился. День предстоял отличный. В обычном порядке мы бы стали собираться в бассейн на всю ближайшую половину дня, но сейчас мысли были совсем не об этом. В здании посольства, в зале приемов действительно находилось несколько моих коллег. Они сидели вальяжно в креслах и, как это было очевидно, судили – рядили обычные дела. Я поздоровался с ними, сказал, что скоро присоединюсь, и проследовал на этаж выше, где размещалось то, что называлось «референтурой», иначе говоря, секретное помещение за стальной дверью, полностью изолированное от внешнего мира, чтобы чужая прослушка была полностью исключена. Там составляли секретные документы, велись, опять-таки, секретные совещания. Туда доставлялась дипломатическая почта с вложенными в нее частными письмами, которые могли содержать какую-то информацию, интересную для недружественных глаз. В мое намерение входило встретиться с заведующим референтурой, не с целью получить или посмотреть какие-либо документы прибывшей почты (они все вначале направлялись послу и от него распределялись ниже), а спросить его о частных письмах Иванова и о его реакции на них. Улыбчивый шеф референтуры не мог в это время не быть на месте, поскольку, естественно, комплектовалась обратная дипломатическая почта в Москву. Он, по обмену приветствиями, глянул на меня с хитринкой и ехидством в глазах и изрек: – Ты, небось, пришел по делу частных писем Кости Иванова? Опоздал. Тут уже, сранья, и резидент побывал с этим же любопытством и советник-посланник и, конечно же, посол. Они и сейчас сидят у меня там, внутри. Он кивнул головой себе за спину и провозгласил: – Ничего интересного, Паша, ни им, ни тебе сказать не могу. Получил Костя три письма, получил с радостью, с широкой улыбкой. Письмо, видимо от семьи, он прочитал здесь же, присев на стул. По прочтении лицо его выражало полное довольство. Письмо он приложил к устам и с веселой ухмылкой ушел. Вот так, брат. Ты все узнал и понял? А коли так, то и будь здоров… Пришлось ретироваться, не солоно хлебавши, но с благодарностью. Когда за мной захлопнулась стальная дверь и щелкнул внутренний замок, я еще какое-то время постоял на площадке перед дверью, осмысливая услышанное. Итак, письмо от семьи очевидно не содержало неприятностей. Но было еще два письма, которые Костя читать сразу не стал, а унес с собой. Могло там быть что-то разящее наповал? Могло, но… вряд ли. К тому же, Костю я знал слишком хорошо, чтобы такой как он мог быть сражен каким-то, даже самым плохим, сообщением. Да и что могло быть этим – самым плохим? Умер кто-то из близких? Возможно, но в этом случае ему бы в своем письме написала об этом его любимая жена Леночка. А Костя не стал бы такое письмо целовать. Тогда, может быть, в других письмах было сказано что-то плохое о Леночке? Представим себе такое, что Леночка Косте изменила. Да, это возможно, но цельного и сильного мужчину это может смутить, разгневать, но не поведет к безумству. Нет-нет, истину, нужно, видимо, искать в другом месте. Хотя в нашем случае это представлялось неимоверно сложным. Ведь жизнь дипломата, в отличие от обычного гражданина, все время на виду. Его отслеживают и изучают как чужие спецслужбы, так и свои. За ним охотятся «акулы пера», поскольку любая новость или даже небылица о дипломате в СМИ идет на первых полосах. Вышел за ворота посольства и знаешь, вполне вероятно за тобой ведется наблюдение. Вернулся – ты на виду и на слуху у своих, ибо в маленькой дипломатической колонии все ее члены, даже сами того не желая, общаются между собой, живут бок о бок, а значит знают друг о друге практически все. И это тем более так, поскольку жены, не имея возможности занять себя работой, дополняют текущую жизнь слухами и сплетнями. – «Нет, – подумалось мне, – причина смерти Кости вряд ли имеет местное происхождение. Если бы его образ жизни хоть в чем – то стал нестандартным, об этом сразу пошел бы шепот». Я спустился вниз, в холл к кружку коллег и в какой-то мере облегченно увидел, что их лица не сумрачны, а настрой – благодушный. Им видимо надоела тема смерти и они погрузились в прозу по-своему приятной жизни. Меня они, однако, вопросом зацепили: ну как ты, мол, страдалец, нашел истину? Что можно было на это ответить? Пожал плечами и буркнул: – Видимо, судя по вашим лицам с тем же успехом, что и вы. Всю ночь мыслями маялся. Сказал, а сам почему-то подумал: «всю жизнь бы так маяться, как в прошлую ночь». А вслух: – Искал ответа на безответные вопросы, и все даром. Коллеги, конечно, полагали, что я, как близкий и давний друг Константина знаю нечто, что им не ведомо, но… пришлось их разочаровать. В общем, мы посидели, поохали – поахали, да с тем и разошлись. Однако, не могли злорадно оставить в стороне тему вины начальства. Оно, конечно, так: не найдена пока причина смерти Кости, но в таком случае непременно должен быть найден виновник и каким-то образом, пусть и не слишком очевидным, наказан. Представлялось самым логичным, что начальство попытается найти какого-нибудь «стрелочника», но это сделать не просто при отсутствии преступления. Высокое начальство «пропашет» многих, чтобы найти виновных. Но дело для них осложнялось тем, что Константин во всех смыслах был (на самом деле, а не казался) великолепным работником и отличным человеком, у которого, если даже очень постараться, трудно найти изъян. Наш кружок коллег понимал, что в любом случае не нам предстоит держать ответ, а значит, искренне прочувствовав смерть товарища, можно было переходить к другим темам, более зовущим. Тут, как раз, из кабинета посла вышел советник-посланник, весь, как кипятком ошпаренный. Он прошел мимо, даже не повернув головы-кочан в нашу сторону, хотя все мы считали, что его общение с нами было бы наверно во всех смыслах полезным. Кто-то заметил: – Накрутил посол хвоста, ему и не до нас. Быть, наверное, ему крайним. Все, естественно, засмеялись и лишь второй секретарь Вдовин даже как будто помрачнел. Мне в голову пришла мысль и я ее тут же высказал вслух: – Ребята, так вот он «стрелочник», – я указал на Вдовина, – это ему не только хвост накрутить могут, но и шею намылить. Все с любопытством посмотрели на Вдовина, на меня и понятливо согласились. Вдовин в посольстве был тоже под «крышей», а по сути он был из «ближних соседей», то есть из КГБ, и в его обязанности входило, в том числе, приглядывать за положением дел в колонии, иначе говоря, за нашим поведением и лояльностью. Мог бы быть и должен быть еще один деятель, ответственный за нашу мораль и поведение – секретарь партийной организации, но… он вчера убыл в «лучший мир». Таковым был Константин Иванов, которого коллектив уже трижды избирал в парторги. С покойника взятки гладки, а вот Вдовин…? Последний нахмурился, встал с дивана и с важным видом нас покинул. Нам не оставалось ничего другого как последовать его примеру. Я вышел во двор посольства и увидел там небольшую группу женщин, которые оживленно беседовали на тему, которую в тех условиях не трудно было угадать. Настя была там, но она как бы держалась несколько с краю. Пожалуй, она не столько участвовала в разговоре, сколько ждала меня. От группы она сразу отделилась, не дожидаясь, когда я подойду к ней. Настя губами улыбалась, а глаза ее выражали вопрос: ну как там, есть что нового? Я пожал плечами, развел руками и отрицательно качнул головой. Она взяла меня под руку, мы отошли в сторону и она сказала: – Паша, знаешь, я много думала и думаю об этом. Человек убил сам себя, мы ничего не знаем, но… так же не бывает. И меня посетила мысль, может быть и глупая: а не мог Костя здесь в последнее время свалять какую-то дурочку. Ну, скажем, вышел на ненужный контакт, подвергся шантажу или каким-то угрозам ему или семье? Мне ничего не оставалось, как иронично усмехнуться: – Насть, ты это всерьез? Костя не тот человек, который может вляпаться в гнусную историю. И потом…, если кто-то из нас попадет во что-то подобное, то у нас есть один весьма простой путь – идти за помощью к Володи Вдовину или к послу. Любая провинность обычно и всегда прощается. Да и невозможно даже представить серьезный промах со стороны Кости. Выход на западную разведку? А зачем это ему – в жизни преуспевающему человеку? Он до конца предан был Родине. В ином случая я бы первый заметил или почувствовал какие-то нелады. Нет-нет, это исключено. Вопрос денег? Тоже исключен. Виктор всегда был безразличен к деньгам. Женщины? Тоже нет! Я же знаю всю его жизнь в деталях. Он не влюбчив. Когда-то, раз влюбившись, где-то лет двадцать назад, влюбившись без остатка, он ошибся. Девушка его предала, и он, по-моему, к женщинам определенно охладел, по крайней мере, у него пропал к ним интерес и пыл, который мог бы сподвигнуть его на серьезный грех. Ну влюбился, скажем, Костя, в какую-нибудь эффектную иностранку, что само по себе смешно; но даже если бы такое случилось и, предположим, австралийцы его накрыли, невелика беда. С некоторыми такое случалось. Они каялись перед начальством, их ругали, отправляли в Союз, но даже из МИДа не исключали. Посидит такой «герой» несколько лет дома, и допустят его потом к выезду за рубеж. Костя знал это не хуже меня. Нет, милая Настя, все не так просто. А впрочем… Я перешел на полушутливый тон. – Вот изменил бы я тебе с иностранкой, и как? Ты бы сама меня наверное убила, не так ли? – Да, так, – сказала Настя небрежно, очевидно не желая поддерживать эту тему. Но она подошла ко мне вплотную и, прямо глядя мне в глаза взглядом, полным доверия и нежности, сказала: – Но ты, мой любимый морпех, ведь никогда такого не сделаешь? – Нет, и ничего подобного не мог сделать и Костя. Так что, выброси это из своей красивой головки. Мы шли за дочкой, которая в это время уже завершала урок музыки, поднимались по прямой узкой тропинке, идя вверх. Настя шла впереди, оставив мне удовольствие любоваться её точенной фигуркой, плавным перебором стройных ножек и дерганьем влево-вправо её каштанового «хвостика» на гордой головке. Я завидовал сам себе, что у меня такая чистая, гордая, красивая и в меру разумная жена. «И надо же, – думал я, – дал мне Бог такую жену, о которой не мечтал даже в лучших снах. И это мне, который был убежден в ненужности брака как такового, не хотел его, возможно в силу того, что мои первые любовные вспышки окончились неудачно, а любовь стала казаться бессмыслицей. Я никак не мог понять простую вещь – что такое первая любовь, и почему первая любовь кажется последней и навсегда, а последняя – первой, и как будто до нее ничего подобного и не было. Может быть это та, которая у мальчика появляется в начальной школе к соседке с двумя косичками на соседней парте? Или в средней, когда уже хочется писать стихи в ее честь и читать их ночами напролет и дарить цветы? Или в ВУЗе, когда после сданного с большим напряжением экзамена хочется бродить вдвоем по вечернему городу и нести всякую чушь, что бы только произвести на нее яркое впечатление «супергероя»? Или потом, когда понимаешь, что скоро можешь остаться в гордом одиночестве, став жертвой своей разборчивости, когда все твои товарищи уже устроили свою семейную жизнь и, как это выглядит всегда со стороны, вполне удачно. Во все эти периоды возникают чувственные и эмоциональные влечения полов друг к другу. И как сказал великий поэт: «… любви все возрасты покорны, её порывы благотворны…». Наверное, как это помнится, моя первая любовь состоялась в пятом-шестом классе к однокласснице Эле Резниченко. Там для меня, конечно, было все безнадежно. Все было против меня. У нее была изумительная голливудская внешность. Мы, имея в виду наши послевоенные времена, тогда только начали смотреть «трофейные» фильмы – американские с субтитрами – там впервые увидели голливудских куколок и от их броской внешней красоты обомлели. И вот эта Эля была для меня такой. Но дело было даже не в том, что она, при всей ее русской серьезности была эффектной блондинкой и, как я считал и до сих пор считаю или мне казалось, идеальной. Красивая девочка и пригожий мальчик могли бы между собой поладить, но…мы были разновозрастными, хотя и одноклассниками, и жизнь нас никак не могла хотя бы чуть сблизить. Она осталась в годы войны в оккупации, а я с семьей эвакуировался. И когда я появился в пятом классе в свои двенадцать лет, ей было уже, пожалуй, пятнадцать или около того. Из этого явствовало, что шансы мои даже на дружбу с ней были равны нулю. Тогда причем здесь любовь? Она – любовь – не только в моем воображении в то время, а, скорее всего, в том влиянии, которое этот человек оказал на всю мою жизнь. Случай вышел простой, простейший даже. Мы идем как-то в теплый весенний день 1945 года всем классом в ближайший колхоз помочь в сельхоз работах. Прекрасное утро. Рано, но солнышко уже высоко. Идем цепочкой по тропинке. Эля за мной. В классе много ребят возрастом старше меня, все также по причине оккупации. Они в свои пятнадцать лет чувствовали себя уже как бы взрослыми, пытались курить (на папиросы, у них не было денег, а были вместо этого самокрутки – газетный обрывок плюс махорка). Предложили мне приобщиться. Разве я мог отказаться?! Принял самокрутку, затянулся достойно, даже не закашлялся, но…, желая выглядеть взрослым, стал сплевывать. И вот слышу сзади как бы ласковый, но уж очень насмешливый голос: «Паша, кончай маяться дурью! Тебе совсем не идет курить, ты выглядишь смешным…». Спасибо, слова, сказанные на всю жизнь! Они не улетели на ветер. Я молча выбросил самокрутку, а потом в жизни никогда не брал в рот ни одной сигареты, даже всемирно известных фирм. К тому же, стал на дух не переносить табачный дым. Вот и скажите, я действительно любил эту девушку или мне показалось? Но заметьте, я даже запомнил ее имя и фамилию. Была эта любовь первая, хоть и безответная или… как-то иначе, скажем просто подростковая влюбленность? Ответ вряд ли может быть со стороны. Это человек решает сам. И вот я смотрю на Настю сзади, смотрю волнительно и сам себе говорю: причем здесь первая любовь, вот она, моя любовь последняя, в ней моя радость и жизнь. Но это мои мысли. А Настя, оказалось, думает об ином. На вершине холмика, когда мы поднялись, она остановилась, обернулась ко мне и, как-то испытующе глядя на меня сощуренными глазами, спросила: – Ты всегда будешь любить меня? До сих пор, даже идя в ЗАГС, мы как-то избегали ставить этот вопрос вот так – в лоб, ибо, как сказано в очень и очень известной песне: «о любви не говори, о ней все сказано, сердце, верное любви, молчать обязано…» Все между нами изначально было понятно без слов, хотя наши перешедшие в брачный союз отношения были невероятно необычны, полны чувств, да, пожалуй, и просто невозможны. На вопрос в лоб и ответ такой же: – Да, если ты этого захочешь. Она ласково взяла мою руку, не спеша чмокнула мою щеку и сказала, как выдохнула. – Ты Пашка, и только ты, Паша, мой! Оно бы на этом можно и поставить точку, но Настя почему-то продолжила тему вне логики. – А костиной Леночке сейчас, вероятно, ужасно трудно… Голос ее был приглушенный, если не виноватый. Я понял, что она на фоне нашего счастья жалеет другую женщину, счастье потерявшую. И в этом была вся она, Настя, вечно сочувствующая другим людям, готовая в любую минуту помочь. Но здесь был не тот случай: помогать было некому. В глазах Насти стоял укор, который я вряд ли смог бы объяснить. Прозвучал ее голос: – Паш, а и в самом деле ничего нельзя понять? Ведь просто так ничего не бывает. И ты, вроде как поверенный в его делах, душеприказчик, тоже ничего не понимаешь и ничего не подозреваешь? – Да, Насть, все это так. Я ничего не понимаю, подозревать – это его служба. – Я кивнул головой в сторону: к нам подходил в спешке Вдовин. И я, естественно, его имел в виду. Вдовин, весь какой-то запыхавшийся и озабоченный, галантно раскланялся с Настей (я, кстати, заметил давно, что она ему была далеко не безразлична), стрельнул в меня внимательным служебным взглядом и сказал: – Хорошо, что я вас застал, и вы никуда не отъехали. Паша, соберись с мыслями и топай к шефу. Мы сочинили проект телеграммы в Москву о событии, но… – Вдовин в недоумении дернул плечами, вздохнул и продолжил, – посол хочет с тобой пообщаться до того как телеграмма будет отправлена. Мне понятно недоумение на твоем лице, поскольку ты столько же ничего не знаешь, как остальные, но не спорить же с начальством? Он немного помолчал, а потом с явным собственным неудовольствием добавил. – Кого-то шеф хочет отправить в сопровождение гроба. Не исключено, что ты являешься основной кандидатурой. «Вот те на! – я даже дернулся от неожиданности – этого еще не хватало. Видимо никто не хочет ехать в Москву гонцом с недоброй вестью. А почему Вдовин, похоже, не в восторге от моей кандидатуры? Наверное полагает, что ему было бы лучше поехать самому и там, в Центре, от всего отмазаться, поскольку лучше, чтобы была представлена версия во благо начальства и Вдовин иже с ним, а во мне, в том, что я буду стараться отмывать начальство, уверенности нет». С искренним возмущением я возразил, ибо этого только мне и не хватало, но ответственный за безопасность колонии очевидным жестом руки показал, куда мне надо идти немедля. Я встретил беспокойный взгляд Насти, повернулся и уже отходя сказал: – Думаю, что все дело не займет много времени. Ждите меня с дочкой дома. * * * В кабинете посол был один. Он сидел за столом, без всякого видимого интереса смотрел на лежащую перед ним бумагу и, когда я вошел и по его приглашению сел на диван, он протянул ее мне. – Итак, молодой человек, я хочу, чтобы проект телеграммы вы прочитали, а я затем его подпишу. В общем и целом, ужасное событие обсуждено обстоятельно и со всех сторон. Мнение всех, в том числе и ваше, хорошо известно. Нам известен факт, поскольку он очевиден, а неочевидные причины будут ждать своего раскрытия. Об этом мы и пишем в нашем сообщении в Центр. Их там, – посол слегка пренебрежительно помахал рукой, как бы давая понять, что это его мало заботит, – это вряд ли устроит, но, как я понимаю, хоть расшибись, но что-либо конкретное нам пока не составить. Вы Иванова знали больше всех, мы радовались, глядя на вашу дружбу. Почитайте бумагу и скажите, не следует ли к ней что-либо добавить? Посол задумчиво смотрел в окно, я читал документ, будучи вновь в сметенных чувствах. К документу я не мог ничего добавить, так и сказал: – По моему в документе все изложено точно. Я сам мучился долго в поисках причины, но… не нашёл ни малейшего следа в этом направлении.