– Дайте карандаш, что ли, чернила вышли! – кричит, копаясь в бумагах. Дежурный, спокойный в любой ситуации, широкоплечий малоросс, напевает всегда. В дело идут новейшие шлягеры или старые романсы – все равно. Голос – дрянь, но слух вполне музыкальный. Пострадавший голый пристраивается на край лавки. Остальные посетители, уже не обращая внимания на радикального нудиста, негромко переговариваются. И не такое видали. Только задержанный в шапке-финке на затылке и клешах осмотрел, свистнул и длинно матерно выругался. Отдельно от всех, молча сидит старуха в мужском пальто. – Второй день приходит. – А что? – Убили у нее кого-то. У стола описывают белье. Молодая гражданка, а приглядеться, так, пожалуй, что и барышня – на коленях ридикюль, рука нервозно сжимает у горла потрепанный мех – всхлипывая, диктует, милиционер повторяет за ней. – Простынь камчатая? Покрывало зеленое, шерсть. – Чистая шерсть, – поддакивает, морща красный носик, потерпевшая. Ограбили комнату или записалась в гражданском подотделе с женихом, а тот оказался авантюристом, да и ушел наутро с вещами. Разбил, шельма, семейную лодку ради серебряных ложек и шерстяного покрывала – обычное дело. В конце узкого коридора, заставленного столами, какими-то комодами, распахнуто окно, тянет сырым сквозняком. В коридоре собралась короткая очередь у двери с плакатиком, на нем кратко от руки: «выдача ман. пайков». «Ман» – значит мануфактурных. А выдают суконные шаровары, зверь редкий, даже странно, что очередь такая короткая. Хотя давно уже официально объявлено, что необходимо «выпукло выделять работников милиции из среды прочих граждан», вот и взялись за выпуклость с энтузиазмом – средств не хватает. Некоторые милиционеры все же получили знаки отличия вместо повязки на рукаве. Но форменной одежды никакой в провинции нет, состав милиции почти поголовно ходит в поношенных солдатских гимнастерках и шинелях, а то и в обычных городских пиджаках, кожанках. Спущена директива о необходимости выдачи сапог, однако случалось, что на засады и задержания выезжали в лаптях или штиблетах на подошве из веревки. Сотрудникам угрозыска форменной одежды и вовсе не положено. На мой вопрос, почему нет ажиотажа, из хвоста очереди меланхолично ответили, что все почти на выездах, был налет на кассу, да еще что-то вроде случилось в порту. Напротив очереди, на подоконнике, конвойные, прислонив винтовки к стене, раскинули карты. Первое время я чувствовал себя здесь как буртук[8] в реке. Теперь это знакомая, деловитая толчея. Приказ за простеньким номером двадцать два. Вот что запустило работу дежурного, эту суету, рев мотора во дворе, стук пишмашинок. Этим приказом предписывалось создать новые органы правопорядка. Советскую рабоче-крестьянскую милицию. Она у нас – общая для двух городов: Ростова и армянской Нахичевани. Общие и канцелярия, и уголовно-разыскной стол, и постовая команда, и даже служебно-разыскная собака. Города разделены пустырем – межой. До революции управление в них было разное. А вот полиция одна. Теперь, выходит, старый анекдот о том, что у двух таких разных городов едины полиция, тюрьма и бордели, снова звучит свежо. Хотя бордели мы исключаем. Новая власть ведет непримиримую борьбу за искоренение проституции. Желтые билеты, обязательные осмотры и надзор отменены. И сами гулящие барышни прониклись историческим моментом. Организовалось даже нечто вроде профсоюза с собраниями. «Обсудили, постановили: на время – десять, на ночь – двадцать пять». Власть, однако, не поддержала прогрессивную идею, и мадемуазелям предложили влиться в семью пролетарских рабочих. Красные портьеры пошли на флаги, а барышни – на работы по приучению к общественному труду. Приняли циркуляр «по борьбе с явлением». Но сводничество, как и притоны, совсем придавить не удалось. Пройдись вечером при любой погоде, хоть в самую дрянную осень, обязательно возле пивных или городской бани из подворотни выглядывает фигура в пестрой шляпке. Я, как все медики, циничен, но, бывает, присмотришься и злость берет – жесты и взгляды призывные, а сама почти ребенок. Кутается в шаль, по лицу течет краска и пудра, размокшие под дождем. Вот тебе и циркуляр. Интересное, нужно сказать, с ними вышло дело. Хотя утверждалось, что бюрократия будет существенно уменьшена уже на первом этапе социалистической революции, а после и вовсе абсолютно исчезнет – произошло обратное. Настало время мандата, время бумаги. Она разрешает, запрещает, дает власть, и самой мелкой мелочи нельзя получить без бумаги. В шатком положении нового мира слова закрепляют явление в действительности. Вот и «рабоче-крестьянская милиция» на бумаге была названа органом борьбы с «неполитической» преступностью. С контрреволюцией и саботажем должно бороться другое ведомство: ВЧК – Всероссийская чрезвычайная комиссия. Однако к моменту описываемых в этой тетради событий ВЧК упразднили, вместо нее стало ГПУ, и все функции по борьбе с уголовным бандитизмом передали угрозыску. Функции при этом были самые размытые, никто не знал, где они заканчиваются, и поэтому сотрудники уголовного розыска занимались и предварительным следствием по делу, и розыском, и дознанием. Я бы не поручился, что кто-то из нас хорошо понимал тонкости этих перемен. «Вводят в подчинение и выводят из-под туда, шаландаемся», – говорил наш дежурный. И затягивал слова популярной песенки о бедствиях приехавшего в Ростов из Стамбула турка. – Из финотдела в винотдел, из винотдела в Донатоп, а оттуда в центргроб, вай, лопнет мой турэ́цкий голова, – пел он, нажимая голосом на э, получалось с удалью. Но что же такое был уголовный розыск в годы НЭПа на самом деле? На крыльце сидели пекарь, извозчик, сапожник, портной, кто ты будешь такой? А будешь ты советский милиционер, если повезет, выдадут оружие по табелю и нашивку – звезду. А не повезет, так и говорить нечего. Кадров в милиции не хватает катастрофически. Фабзавкомы[9] обязаны призывать рабочих служить в милиции, поставили даже выработку по агитации – три процента. Но и эта норма набиралась туго, рабочие в милицию идти не хотели, ведь стреляли здесь много, а платили мало. К тому же местные, ростовцы, к органам правопорядка относились без уважения при всякой власти, просто по традиции. По этим причинам в ростовской милиции много чужаков. Едут сюда охотно – юг, тепло, не так голодно. Ростов, давно привыкший к самым разным лицам и диалектам, принимал всех легко. Как-то устраивались, осматривались и вышло так, что из сотен человек, прошедших через наш 4-й райотдел в первые годы рождения милиции, лишь несколько десятков уроженцев Ростова. Были среди милиционеров и рабочие мастерских, и сапожники, и телеграфисты, и кожевенники, и пекари, и недавние студенты. Запевала-дежурный у барьера приехал на юг из Смоленска, там холодно и постоянная нехватка продуктов. Тут тепло и милицейская пайка. Дневное довольствие складывалось из хлеба – один фунт, рыбы или мяса – четверть фунта, мыла давали полфунта в месяц, сахара, соли, масла – немного, а круп побольше. Тут я вспомнил о масле, которое все еще таскал с собой! Выдавали и табак – три золотника. Для всех вновь поступающих в органы милиции в соответствии с очередным циркуляром предъявлялись требования, однако, самые простые. Сотрудник новой советской милиции должен был уметь читать и писать. Знать арабские и римские цифры и правила арифметики. Без запинки ответить, чем отличается советская власть от буржуазии. Но на деле бывало, и этого не знали, может, кроме заученного насчет буржуазии. Вокалист-дежурный был толковый. Не всегда грамотно заполнял бумаги, но умел угомонить любой скандал. Его сменщик – типографский наборщик, наоборот, бумаги заполнял виртуозно, со склонностью к сочинительству. Но такие кадры были редкостью, да и важнее оказывалось другое, к примеру, знать стрелковое оружие, его разборку и сборку. Хотя не все милиционеры готовились на своем посту защищать обывателей. Раньше дроля был мазурик, а теперя коммунист, время было такое, что в милицию с самых первых дней ее создания затесались и бывшие преступники. Потому советской милиции пришлось одним из первых приказов запретить обыски и изъятия вещей без ордеров. Поначалу бывшие жандармы не возвращались на службу. Да и в милиции их не ждали, как объявленных «врагами трудового народа». Однако после приказа Ревкома о том, что бывшим служащим необходимо вернуться на свои рабочие места в народную милицию, понемногу пошли – присяжные поверенные, секретари суда, даже адвокаты. Знаний и опыта у бывших было несравнимо больше. По привычке они строго соблюдали служебную дисциплину, пытались наладить работу канцелярии и архива. Неукоснительно в свежем воротничке, в шляпе с лентой, ходил на службу агент Куц. Он всех подчеркнуто называл на «вы» и избегал обращения «товарищ» абсолютно виртуозно. После нескольких стычек из-за пущенного ему вслед «архаровец» все как-то узнали, что Куц из семьи рабочего, то есть происхождения безукоризненного по нынешним временам. А до революции во время службы в розыске он, раненный в живот и руку, отбил налет банды Водолазкина в вооруженной засаде на Богатяновском. Таким вот манером в милиции собрался ветхозаветный ковчег на абсолютно новый лад. Вчерашние гимназисты, люди возраста очень почтенного и даже барышни. Гражданки служили конвойными. И все они имели дело с такой публикой, как Ванька Медик, он же Иван Менников, который легко убивал за несколько кусков мыла. Или с бандой Духа, а тот во время налета на квартиру на Казанской вырезал всю семью и выколол жертвам глаза. В клятве милиционера в первые годы работы новой милиции были такие строчки: «беспощадно подавлять все выступления против советского правительства… Быть честным, правдивым, исполнительным и вежливым со всеми – а в особенности с городской и деревенской беднотой. За нарушение пунктов подлежу законной ответственности и высшей мере наказания». По вечерам деревянные двери бывшей гостиной особняка, где помещалась теперь новая советская милиция, дрожали от голосов хора – советским милиционерам полагалось знать текст «Интернационала». В общем хоре не разобрать слов, но явно слышен единый порыв. В этом вечернем пении было что-то едва ли не религиозное. Запомнился мне один бывший трамвайщик. Он поспорил со мной, убеждая меня, что при постоянной тренировке можно взять какую угодно высокую ноту. Горячась и приглаживая сердито топорщащиеся усы, он рассказывал о своих успехах в любительских спектаклях в Самаре. А наутро так же сердито торчали усы на его мертвом лице, – тело привезли после перестрелки возле склада артели. Бандиты взяли 50 аршин мануфактуры и 200 пачек спичек… По лестнице мимо меня сбегали, поднимались, окликали и толкались. Наконец я добрался до кабинета в самом конце длинного коридора. Окно в торце выходило в колодец двора. Напротив дверь черной лестницы, усыпанной окурками, как листьями. Не удержавшись, я чуть замешкался перед дверью кабинета и еще раз взглянул на бумажку, пришпиленную кнопкой: «Судмедэксперт тов. Лисица. (Уголовно-разыскной подотдел.)» Лекция агитпросвет Привычно поднажав, я толкнул вечно застревающую дверь, вошел в кабинет и первым делом увидел на подоконнике ноги младшего милиционера, товарища Репина. Сам он утверждает, что его «революционный псевдоним» Красный, но все зовут его Репой, признаться, и я тоже, хоть и за глаза. На стук двери он спрыгнул и стряхнул грязь от сапог с подоконника, одернул гимнастерку. Репа прошел всю Гражданскую. Самая очевидная и печальная его примета – черная повязка на пустой глазнице слева, лишился глаза в бою под хутором Перевозным. В любую погоду на голове у него дикая мохнатая шапка на манер горской. Высокий, худой, гимнастерка перетянута портупеей. Он весь, от сапог, просящих каши, до макушки своей дикой шапки – мечта о выезде на настоящее дело, облаву. Ожидая меня, он влез на подоконник, чтобы зрячим правым глазом рассмотреть, что за суета во дворе. – Вот, товарищ доктор, дожидаюсь вас, – расправил бумажку и наклонил голову, чтобы прочесть, – предписано провести лекцию агитпросветбеседу с целью… Пока товарищ Репин читал, открылась дверь, в комнату сунулась голова, поводила глазами и исчезла. Громче застрекотал мотор во дворе, донеслось ржание милицейской кобылы. – Выезд готовят, таратайку запрягли. Собаку берут! Зачем она им? Элен Хаус Апольд кличка, слыхали? – тоскливо говорит Репин. В его тоне отчетливо слышен упрек. Собаку Элен Хаус берут, а ему торчать тут, неизвестно за ради чего. А настоящее дело, оно там, уходит. – А что там? – я наконец избавился от треклятой бутылки с маслом, пристроив ее кое-как среди бумаг на столе. – В порту стрельба. Вроде бочки с горючкой взорвались. Так идем, что ли, на агитпросвет? Или забыли? Точно! Такая бумажка мне была. В очередном циркуляре Центррозыска указывались среди прочей работы лекции для сотрудников. И я действительно должен был подготовить «агитпросвет». Но, закрутившись в текучке, я об этом совсем забыл. Вот уже больше года я ассистент на кафедре судебной медицины и эксперт-консультант подотдела создающейся в городе лаборатории. Та пока действует больше на словах и создается по типу отдела при Центррозыске в Москве. Зато новое Положение о правах и обязанностях медицинских экспертов значительно расширило полномочия медиков и криминалистов на предварительном следствии. Медэксперт теперь «является самостоятельным работником». Мне дано право изучать материалы дела, осматривать вещественные доказательства, опрашивать свидетелей и «выяснять все обстоятельства, имеющие значение для экспертного заключения». Весь подотдел, в котором я же и консультант, в общем-то состоит из меня самого. Мне в помощь придан фотограф, товарищ Цырыпкин. Тот утверждает, что его папа (он произносит папа́) был французом, но на деле он родом из Харькова. Помощь от Цырыпкина нужно заслужить, как благосклонность девушки. Если нет прямого приказа начальства, то застать его на месте большая удача. Дело в том, что Цырыпкин почти всегда занят тем, что снимает на улицах прохожих. Для этого он в хорошую погоду выставляет на тротуаре фанеру с намалеванным конем и силуэтами гор. Красоты Кавказа с поправкой на местный вкус нравятся обывателю. Уличная фотография – дело прибыльное, отвлекаться от него Цырыпкин не любит. Однако в работе с розыском тоже видит азарт. И уж если удалось залучить его на место происшествия, то работает он тщательно, добросовестно, громоздится на сарай ради обзора получше. Пока я собирал кое-что из бумаг, Репин терпеливо ждал. Скрипнула дверь. В комнату заглянул озабоченный Самсон Сидорня и сказал, что народ уже «шумкует немного». Сидорня, еще один из моих помощников и, пожалуй, самый надежный. Бывший швейцар. Его нечасто берут на облавы, выезды. Сидорня был легко контужен при совсем не военных обстоятельствах. Сидел на лестнице, читал, кажется, роман Хаггарда. Стоявший на рейде корабль шарахнул из орудия, его и оглушило взрывной волной. В коридоре мелькнула спина неуловимого Цырыпкина. Потянуло сквозняком из боковой двери во двор. Мы выглянули – на крыльце курили. Сидорня махнул рукой: – Товарищи, проходите в зал! Бросают папиросы, переговариваются. Мрачные. – Порт, пароход, а может, и склады. Появились и подробности о пожаре. На выходе из гавани загорелся пароход. Были сведения, что банда готовилась напасть на фельдъегерей госбанка, перевозивших крупную сумму. Как все собрания и репетиции «Интернационала», лекция проходила в самой большой комнате бывшего особняка. В зале уже собралось прилично народу, головы, кепки, буденовки, косынки. Остались стоять у стен. Грохот – «манлихер свой держи, на ногу упал!» – смешки. На задних рядах раскинули карты. Я остановился – оживились: – Доктор, сыграй с нами? – Он такую штуку может, сила! Картежников поражает довольно простая способность запоминать и считать карты. Я не прекращаю занятия по тренировке памяти. Этот фокус неизменно просят повторить еще раз. Однако в центре комнаты уже поставлен стол, крытый бордовой скатертью. На нем стопка газет и стакан с водой. Скатерть из бывших, с вензелем, уже успела узнать жизнь – вся в прожженных папиросами дырах, но фасон держит. Я же, напротив, его растерял. Про лекцию я вроде бы помнил поначалу и даже хотел набросать несколько ее пунктов. Но моя аудитория имеет дело с грабежами, убийствами, налетами. И мало толку было бы, реши я рассказать им, к примеру, подробности громкого расследования дела о подлоге векселей баронессы фон дер Ховен. В большинстве случаев с задержанным нет нужды церемониться, применяя техники допроса. А простейший и вернейший способ получить показания – тот, которым не гнушались и в царской полиции, а именно – дать в ухо. Но уже и в Москве понимают, что нужна система. Работа судебного врача и криминалиста на месте происшествия необходима. – Я попрошу серьезнее! На пятачке перед рядами стульев старший агент Куц зачитывает директиву из Москвы. Говорит, что задача милиции, с одной стороны, состоит в подавлении классовых врагов, а с другой – в борьбе с преступным элементом, мешающим строительству первого в мире социалистического государства. Директива указывает принять интенсивные меры к ознакомлению с методами регистрации преступников – дактилоскопией и словесным портретом. – Бандиты специализируются, и мы должны это сделать вслед за ними, – закончил Куц и махнул мне, мол, начинайте. Начать я решил с высказывания француза Локара[10] о том, что «каждый контакт оставляет след». В зале тут же поинтересовались сословием Локара. С задних рядов недоверчиво уточнили, не из буржуазии ли, а может, и вовсе какой-нибудь граф? Эти предположения я отмел, убежденно ответив, что он, несомненно, поддерживал французскую революцию. Кто знает, может, так оно и было. Ответом слушатели удовлетворились. Самое важное – убедить их соблюдать правила осмотра места происшествия. Чтобы объяснить важность этого, привел пример недавнего выезда, где милицейская телега и сапоги агентов полностью уничтожили следы шин мотора, на котором к кассе подъехали бандиты. А ведь всего-то нужно устроить ящик над ними, корыто или доску, положенную на кирпичи. Мой энтузиазм, однако, одобрения не встречает. Аудитория шумит, выкрикивает: – Да что там крыть? Крыть и нечем, наши слева, ваших нет. Хоть накрывай, хоть что, все одно… – Да уж понятно и без следов, куда они вывезли, – в зале смех. – На старбазаре посмотреть, найдется! Завладеть вниманием мне удается при описании бертильонажа и словесного портрета. За исключением нескольких пустых вопросов, слушают внимательно, кое-кто даже записывает. И возможно, даже мои слова. Но на описании методов фиксирования «определенных неизменяемых телесных особенностей» – а именно примет преступника – снова осечка. – Так эти приметы никак невозможно зафиксировать, – под общий хохот. – А потому бегают шибко, не рассмотреть. Лучше дело пошло, когда добрались до пальцевых отпечатков. Прямо застыли, особенно заинтересовавшись методами снятия отпечатков на пригодных поверхностях – полированном гладком дереве и стеклянной посуде. Увлекшись темой, я вдруг понял, что почти пересказал в деталях рассказ «Убийство на улице Морг». – А если, к примеру, нету пальцев? – это поднялся с места Репин. – В этом случае обозначаются нулем. – А если, допустим, покоцан палец? Ну, травма. – Отпечаток в карточке обозначают знаком вопроса. Развить тему не удается. В зал заглянул тот самый старший агент Куц. – Лекция окончена, доктор нужен на происшествии. Пока все расходились, он коротко рассказал, в чем дело. – В порту полыхнуло, вы уже знаете. Сгорел пассажирский пароход. Пожар начался рядом с портом. Остатки парохода оттащат буксиром поближе к берегу. На палубе была перестрелка, погиб наш сотрудник. Накануне сообщили, что бандиты следят за инкассаторами банка. Крупную сумму перевозили из Ростова в Таганрог. – Дензнаки для выдачи зарплаты рабочим? – И не только. Видимо, еще и для обмена. Продолжается денежная реформа. Перевозят в банки купюры нового образца. – В общем, сумма выходила внушительная. Инкассаторов, конечно, охраняли. Пальба на пароходе началась по непонятной причине. Кто стрелял первым и почему занервничали бандиты, – не ясно.