– Может, само утихнет, – пробормотал белобрысый, вытягиваясь на полу и закрывая глаза. – Вряд ли, – вздохнула служанка и пошла к внутренней двери, потянув за собой Обра. – Куда? – упираясь, спросил Обр. – Иди уже, – буркнула девица и для верности подтолкнула коленом. Руку она так и не выпустила, держала цепко. Оберон решил не спорить и не сопротивляться. Ну, до тех пор, пока его на самом деле не начнут убивать. – А этого я все равно достану! – пообещал сурово, больше себе, чем рыжей. – Валяй! – легко согласилась она. – Только, когда друг друга доставать будете, меня позвать не забудьте. Страсть люблю смотреть, когда Варка дерется! – Варка – это кто? – Ну, господин Ивар. Смех и грех с тобой! Доставать собрался, а как зовут – не знаешь. – Так это он… тот самый, который всех лечит? – Угу. Они, стало быть, болеют, рожают, руки-ноги ломают, а он лечит и лечит. В Трубеже, в Пучеже, в Сенеже, в славном городе Бренне, и конца краю этому нет. – Лекарь? – презрительно скривился Обр. – Травник. Чего рожи строишь? – Занятие неблагородное. Для низкорожденных. – О, а ты, видать, высокого рода, с таким, как он, и подраться не сможешь? – Драться я с кем хочешь могу, – огрызнулся Хорт, – а этого лекаря вообще по уши в землю вобью! * * * Пока пререкались, длинный светлый коридор под высоким остроконечным сводом закончился. Они вышли в зал, до того обширный, что Обр сначала решил – выбрались на улицу, на крепостной двор. В душе впервые шевельнулось уважение. Если внутри такие покои, то каков же замок снаружи. Покои были украшены всем, чем положено при немалом богатстве: яркими красками росписи, длинными, свисающими откуда-то с недосягаемого потолка гобеленами, даже цветами, которые росли как-то сами по себе, будто прямо из пола. Наверху скрещивались потоки света, лившиеся из многочисленных, но невидимых окон. В окнах то и дело полыхали молнии, но гремело потише, подальше. У одной стены бодро горел камин, у другой, видно для красоты, зеленело, взбираясь вверх, и там ветвилось, огибая роскошный щит с родовым гербом, непонятно что. Не то куст какой заморский, не то дерево. Вблизи оказалось – лестница. Свитые, сплетенные из сросшихся ветвей ступени вели наверх. Такого Обр тоже никогда не видел. Замер, как дурак, разинув рот. Пришлось рыжей снова подтолкнуть его. Ошарашенный, полез вверх, гадая, что же это такое. То ли сосна, то ли елка, то ли вовсе береза с липой сплетается. В довершение всего кругом красовались белые цветочки, духовитый лесной шиповник. И ведь живое все, растет, дышит. Пахнет как в лесу. Однако подниматься было тяжело. Совсем сил никаких нет. Наконец, добрались. Перед носом заколыхалась темная жесткая занавеска. Девица извернулась, не выпуская Обра, отпихнула ее плечом и локтем. Тонкие волосы, разметавшиеся по подушке, остренькое безмятежное личико. Закрытые глаза обведены синеватой тенью, худенькие руки с торчащими косточками сложены на груди. Будто у покойницы. Одним движением стряхнув с себя рыжую назолу[54], Обр качнулся вперед. – Нюся… Нюсенька… – Сунул руку за пазуху, рванул ветхую заплату. – Вот! Я тебе кисоньку принес. – И все. Другие слова позабыл. Светлые ресницы дрогнули. Глаза цвета осеннего Злого моря взглянули устало, равнодушно и вдруг распахнулись во всю ширь. Одеяло полетело в сторону. На пол посыпалось что-то пестрое, какие-то нитки, клочки, тряпочки. С птичьим писком глупая девчонка метнулась через всю комнату, повисла у Обра на шее. Он покачнулся, но устоял. Нюська. Живая. Со всеми своими глазами, волосами и коленками, худенькой спиной и запахом полыньки. Вот только надето на ней что-то тонкое, мягкое, пышное. И платка на голове нет. Волосам это явно пошло на пользу. Они распушились и даже пытались виться. – Ты пришел, – шептала Нюська, – пришел, пришел, пришел! Ты снова ко мне вернулся! – Я же обещал. Помнишь? Эй, ты чего?! Погоди, не падай! – Ноги не держат, – цепляясь за него, смущенно призналась Нюська. Обр, ноги которого тоже вели себя не лучшим образом, путаясь в мягком и шелковистом, подхватил дурочку, донес до постели, уложил как смог, укрыл как сумел и сам плюхнулся тут же. Пристроил голову на подушку, пахнущую нежным Нюськиным запахом. Хорошо-то как! Тепло, мягко, и Нюська под боком. Но расслабляться никак нельзя. – Что они с тобой сделали? – Что сделали? – Почему ты такая? – Некрасивая? – опечалилась дурочка. – Слабая, – рявкнул Обр, – бледная! – Я болею, – вздохнула Нюська, – давно уже. С тех пор, как меня господин Ивар принес. – А чего им от тебя надо? – Кому? – Ну, этим… которые здесь. – Они меня лечат, – немного удивилась Нюська, – заботятся. – Добрые люди, значит? – Добрые. Обо мне никогда так не заботились! Оберон впервые внимательно осмотрелся и понял: девчонка права. Это вам не кучка тряпок возле лохани. Покои были княжеские. На кровати с легким белым пологом можно было устроить пять таких Ню-сек. Хоть вдоль, хоть поперек. Перина – настоящий пух, одеяло шелковое. Все чистое, светлое, свежее. У изголовья складная рамка, на рамке – пяльцы, на пяльцах – вышивка. Закреплена удобно, чтобы можно было работать, откинувшись на подушки. На столике у кровати клубки, игольница, ножнички. Поблескивают скляницы толстого стекла. В скляницах какая-то гадость. Даже с виду на отраву похоже. Тут же прикрытый салфеткой стакан, в стакане – ложка. Поят, значит, Нюську всей этой пакостью. – Травят они тебя! Нюська засмеялась. Давненько Обр этого не слышал. Еще с прошлой осени, с Сиверской чащобы. – Глупый ты! Я же говорю, лечат. Только что-то не вылечат никак. – Зачем? – жестко спросил Обр. И правда, зачем возиться с никому не нужной девчонкой? Оберегать, лечить выхаживать. «Да я скорее в Лебединых дев поверю, чем в такое бескорыстие, – мрачно подумал он, – знаем мы, чем это кончается». – Ну, как зачем? – веселилась наивная дурочка. – Чтобы вылечить! Я же совсем плохая была. Как меня господин Ивар подобрал, как сюда принес – ничего не помню. – Это я тебя подобрал, – мгновенно разозлился Обр. – Да, конечно, – торопливо согласилась Нюська, – а потом господин Ивар нас нашел. Я же позвала. – Позвала? – Ну, помнишь, перышко? Я тогда снег в руке растопила, чтобы вода была. Перышко потом потерялось, но зато он нас нашел. Только двоих сразу забрать не мог. Он сказал, о тебе в крепости позаботились. – Позаботились, – буркнул Обр. Вот, значит, как, козел белобрысый! Его в крепость спихнул, Фоме Стреляному под крыло, а сам украл чужую жену и радуется. – Он обещал, когда перевал откроется и смена караула будет, тебя сюда привезут. – Я сам пришел! – огрызнулся Хорт. Ну, держись, господин Ивар! Думал, привыкнет она к тебе, пока меня не будет? Не дождешься! Хорты свое не отдают. – Я долго без памяти была. Потом очнулась, только ослабела очень. А потом господин Ильм спросил, не хочу ли я письмо передать. Не сам, конечно, он такой занятой, ужас. Госпожа Жданна ему велела. Они думали, я грамотная. Но я все ж догадалась. Полотенчико вышить успела. Трудно было, но уж вышила как смогла. Ты же умный. Ты все понял, да? Обр полез за пазуху, вытащил вкривь и вкось сложенное полотенце. – Вот! Ткань пожелтела, пропахла потом и дымом, мережки оборвались, на сгибах проступили черные полосы, но вышивка ничуть не потускнела. Мальчик, девочка, лодка с парусом. – Слышь, а почему парус красный? Нюська отвернулась, ткнулась лицом в подушку, зашептала тихонько: – Я соврала. – Когда?