Настоящему Хорту на смердов полагалось глядеть свысока, чтоб знали, с кем дело имеют. В разговоры не вступать, пищу с ними не делить. Зато рыбачок Лекса мог сколько угодно таскать кашу со всеми из одной миски и с удовольствием смеяться местным забористым шуткам. Впрочем, шутки были так себе, от братьев Обр слыхал и похлеще. Вот только в каморе этот злосчастный Лекса спать не мог. Сны-то остались Обровы. В темной духоте под храп сыновей старосты три ночи подряд снилось ему одно и то же: острог в Малых Солях и петля на шее. Поэтому он перебрался в артельный сарай, где лежали запасные сети, латаные паруса, а под крышей висела-вялилась рыба. Ветер гулял в том сарае от стены до стены, постукивал рыбьими тушками, но Обр был доволен. Староста тоже: еще бы, даровой сторож. Дни текли, как вода под веслом, наматывались, как канаты невода на скрипящий шпиль. Два артельных карбаса сначала долго расходились, опускали сеть там, где знающим людям казалось лучше, медленно тянули ее, потом сходились под скрип тяжело крутящихся шпилей, подтягивали матицу[19], полную трепещущей рыбы. И так изо дня в день, если не мешала погода. Но погода стояла на диво тихая, хоть и холодная. Правда, здешние считали, что это и есть самое настоящее жаркое лето. Привыкли, что Злое море вечно холодом дышит. На берегу улов попадал в руки женщин, которые с немыслимой быстротой избавляли рыбу от внутренностей и чешуи и отправляли в бочки. Обр загляделся на их руки, летавшие со сказочной ловкостью, корявые, красные, со сведенными от холода пальцами. Нюська говорила: «У нас у всех руки такие». Хорт поискал глазами глупую девчонку и не нашел. Это ему не понравилось. Вроде бы все тут, кроме самых ветхих старух. Вон и дракониха, тетка Костылиха, выше всех на голову, пластает рыбу как заведенная. Чешуя вокруг веером, нож в руках так и мелькает. В полночь на большой дороге цены бы ей не было. А Нюськи нет. Сколько ж он ее не видел? Выходило, недели две. С тех пор, как воду нес будто дурак последний. Неужто дракониха ее все же съела? Ну да, а косточки зарыла где-нибудь в огороде вместо навоза. Не пропадать же добру. Обр вместе со всеми поволок наверх тяжеленный сырой невод, сделал вид, что помогает растягивать его на козлах для просушки, а сам боком-боком исчез в кустах, срезал угол через овражек и скорым шагом двинулся вверх по деревне в сторону дома «добренькой» вдовы, на ходу припоминая, который, собственно, дом ему нужен. Кажется, вон тот, на горке, на отшибе, с самым большим огородом и самым нескладным сараем. – Оп-па на два! Это еще кто такой? Почему не знаю? – Дак это Лекса-утопленник, которого у косы выловили. Обр оторвал взгляд от теткиного огорода. Посреди дороги стоял белобрысый мальчишка. Второй, постарше, с обведенным светлой щетиной круглым подбородком, привалился к воротному столбу. Оба крепкие, коренастые, как боровики на опушке. Светлые волосы мелкими сальными кольцами. Не иначе братья. «Не люблю белобрысых», – подумал Хорт. – Куда ползешь, утопленник? – лениво поинтересовался тот, что подпирал воротину. – Ишь, патлы по ветру распустил. – Не иначе благородный, – усмехнулся мальчишка. Обр похолодел. Пень тупой! Про седую прядь вспомнил, а про это забыл. Две недели глядел на артельных, под горшок стриженных, и хоть бы что. Хорошо, Маркушка этого позора не видит. – Зарок у меня, – сказал он хмуро, – матери моей нагадали. Мол, ежели не стану волосы стричь, пока борода не вырастет, любая погибель меня минует. – Хм. Нагадали ему! И как, помогает? – Еще бы. Вон, даже Злое море не берет. Кажется, удачно соврал. Поверили. – Ты б их хоть платочком прикрыл. – Точно. Ходит, как девка простоволосая. Срам на всю деревню. – Утопленник лохматый! Тут до Хорта, наконец, дошло, что белобрысые братья ничего такого в виду не имели, а просто-напросто хотят почесать языки. Он так обрадовался, что даже отвечать ничего не стал. Плечом отодвинул с дороги наглого мальца и шагнул вперед. – Глянь, Векша, он меня ударил! – гнусаво заныл мальчишка. Парень с чахлой порослью на подбородке лениво отлепился от воротины, заступил дорогу. – Ты что ж это, тля, делаешь?! Ползаешь тут по нашей улице, малого обидел. Обр, после пережитого страха настроенный благодушно, и этого хотел просто отодвинуть, но тот ухватил гордого последыша Хортов за грудки, рванул на себя. «Левша, – подумал Обр, отводя голову от удара, – и кулаки крепкие. Но дурак». Определив таким образом сущность противника, он без замаха, коротко и жестко врезал ему в подвздох. Противник медленно отлепился от Обра, свернулся на земле калачиком и заскулил по-щенячьи. Хорт же прыгнул назад, к забору, не глядя, выдернул первую попавшуюся жердину. Шест из нее вышел корявый и суковатый, но все же лучше, чем ничего, когда на тебя прут два сердитых амбала. Мужики, выскочившие из ворот, жили на свете подольше младшего братца, плечи имели неохватные, ручищи и кулачищи могучие, но тоже ума не нажили. Только бородка у одного была погуще, завивалась мелкими колечками, а у второго уже достигла такой красоты и силы, что впору мышам гнезда вить. Лопуха и неудачника Лексу размазали бы по песку в один миг. Но Оберон Хорт, последыш Свена Топора, всю жизнь имел дело с противниками сильнее и старше. Недолго думая, он всадил конец жерди в грудь набегающего мужика. Хотел пониже, в живот, а угодил прямиком в грудную кость. Жердь не выдержала, переломилась, но и ребра тоже хрустнули. Старший из братьев зашатался, захрипел неразборчиво, зато второй наскочил на Обра, как молот на наковальню. Но сносить удары Хорт тоже привык с раннего детства. Под первым не устоял, отлетел к забору, упал на спину, зато второй принял на кусок жерди, под третий нырнул и что было силы воткнул острый конец обломка в босую ногу противника. Тот, конечно, свалился, потому как одна нога – опора ненадежная, зато Обр вскочил, походя пнул старшего, помогая и ему прилечь отдохнуть рядом с братьями. А затем, не оглядываясь на громкую, но бездарную ругань, живо покинул негостеприимную улицу. Теперь неприятностей не оберешься. Вот что значит ходить торной дорогой. Дальше он пробирался задворками, ловко минуя чужие заборы и в который раз удивляясь легкомыслию здешних собак. Опасаясь нарваться на вдову, к дому подкрался оврагом, густой бузинной чащей, глянул через огород и увидел нечто до того умилительное, аж зубы заломило. На крылечке, на теплом солнышке сидела Нюська, живая и здоровая, только немного бледная и, конечно, с какой-то работой в руках. Вокруг дурочки на ступеньках и прямо на земле расселись пятеро детей мал мала меньше, три пыльных косматых недоразумения, которых здесь почему-то именовали собаками, и одна пестрая кошка. Кошка, конечно, возлежала на Нюськиных коленях, да еще и лапы с обеих сторон свесила. Рядом с кошкой пристроил белую голову какой-то ребенок и поглядывал на всех гордо. Видно, это место считалось самым лучшим. Вокруг компании мелькали ласточки, и Обру ни с того ни с сего показалось, что они тоже собрались тут ради Нюськи, послушать, что она там мелет. Как всегда, дурочка молола полную чушь. – Встала радуга высокая до самого края моря. Скачет, скачет по радуге белый конь, вьется по ветру золотая грива, держит всадник золотое копье. Охраняет дорогу в Ирий-сад. Дети и собаки внимали, разинув рты, и только кошка дрыхла без зазрения совести. Внезапно Обр разозлился. В кои-то веки пришел проведать, а у нее, вишь, гости. Может, ему наедине поговорить надо. Он вдохнул поглубже и зарычал. Низко, глухо и грозно. Кошка подскочила, будто и не спала, в один миг, оставив на столбе глубокие царапины, взлетела на крышу. Дети завертели головами и шустро полезли на крыльцо, поближе к Нюське. Собаки взвились с истошным лаем. Самая умная, поскуливая, забилась под крыльцо, две другие кинулись было к Обру, топча нежную огородную зелень. Хорт взял тоном ниже, объясняя им, кто они и где их настоящее место. На полпути собачки поджали хвосты и, раздумав бросаться, свернули к знакомой дыре в заборе. Правда, оказавшись за забором, вновь принялись гавкать на все лады. Видать, соседи у вдовы хорошие, дружно живут, коли вместо ограды сплошные дыры. Обр вынырнул из бузины и пошел к солнечному крылечку. По дороге гаркнул нахальной мелочи, повисшей на Нюське: «А ну, брысь отсюда!» Мелочь шустро снялась с места и тоже исчезла за забором, и Хорт получил дурочку в полное распоряжение. На шею вешаться, голову на колени пристраивать, конечно, не стал, остановился напротив. – Что это тебя нигде не видно? Я подумал, тебя уже съели и косточек не оставили. – А я теперь вот… – Нюська встряхнула лежащую на коленях работу. Оказалось, женская рубаха, простого полотна, но весь ворот расшит алыми розами, золотыми перьями. – Красиво, правда? – Ого! Не знал, что ты так можешь. Выходит, там, на пяльцах, твое вышиванье было? – Мое. И мамино. Она начала, а я закончить хотела. Теперь пропало все. Обр уселся рядом, потрогал пышные розы пальцем. – Что-то больно ярко. Аж глаза режет. – Невеста так пожелала. Ты же знаешь, Настена за старшего Шатуна замуж идет. Этого Хорт, конечно, не знал и знать не хотел. Чужие свадьбы ему были без надобности. А Нюська продолжала тараторить дальше. – Рубаху праздничную мне заказала, из приданого кое-что. Тетенька Костылиха два полотенца моих в Городище хорошо продала и решила: ежели я шить стану, от меня больше пользы будет. Вот смотри, я на рукавах такой же узор пущу, только розочки помельче выйдут. – Что ж ты дома этим не зарабатывала? – удивился Обр, разглядывая не розочки, а исколотые иголкой красные пальчики, натянувшие плотную ткань. – Так в Малых Солях уже две белошвейки. А подуруше кто закажет? – Это верно. – Ты дрался, да? – С чего ты взяла? – У тебя лицо в крови, ворот рваный и рукав на честном слове болтается. – Я не дрался. Я мимо шел. – Но ведь ты не… – Не боись, ногами вперед никого не вынесли. Все сами уползли. – Погоди, я сейчас! Нюська подхватила свою работу и убежала в дом. Назад она воротилась с любимым лекарством от всех болезней: холодной водой в глубокой миске и чистыми лоскутами. Обр морщился, строптиво уворачивался от ее осторожных прикосновений. Ему было худо. Только что тело, привыкшее терпеть боль, ничего не чувствовало и вот размякло, расслабилось, все ссадины и ушибы, старые и новые, напомнили о себе, засвербели, заныли. – У кошки заболи, у собаки заболи, у нашего мальчика не боли. – Эй, – скривился «мальчик», – ты меня со своей мелочью не путай! Чьи детишки-то? – Соседа. Он с артелью не ходит. Сам по себе промышляет. В том году жена у него померла. Пятеро осталось, мал мала меньше, а присмотреть некому. – Угу. Ну, хватит. Я пошел. – Подожди. Тут еще зашить надо. – Сойдет. – Нет. Так не годится, – твердо сказала Нюська и снова убежала, на этот раз за иголкой и нитками. Обр пригрелся, привалился спиной к теплым перилам. Боль потихоньку отступила, затаилась до времени. По правде говоря, уходить никуда не тянуло, и он позволил Нюське делать все, что хочется. Девчонка возилась рядом, дышала в шею, латала рваный ворот. Вокруг крыльца снова мелькали ласточки. Огородная зелень пахла по-вечернему свежо и пряно. Кошка вернулась и попыталась взгромоздиться на колени. Обр и не заметил, как задремал. Помстилось, что ласточка скользнула совсем близко. Концом крыла нежно коснулась лба. Последыш Хортов встрепенулся, сел прямо и обнаружил, что Нюскины пальчики копошатся в его волосах, осторожно разбирая спутанные пряди. – Эй, ты чего! – Сиди-сиди. Тут опять седина показалась. Я сейчас ее аккуратненько, ножничками. Вот, поешь пока.