Но мама продолжает сонным голосом: – В моих снах большая белая птица поднимается над водой, громко хлопая крыльями. Когда она взлетает, у нее появляется человеческое тело. Это мужчина, а птичьи крылья – это его головной убор из перьев. Как у вождя потаватоми, которого мы видели тогда в Сент-Джо. В моем сне человек-птица идет по воде, как Иисус в Библии… И доходит до берега. У него лицо Джона Лоури. Я не знаю точно, что это значит, Наоми, но этот сон начал сниться мне еще до того, как мы познакомились с Джоном Лоури. – И что ты чувствуешь… во сне? – Я знаю, что для мамы важнее всего именно то, как ощущается видение. – Мне грустно. Мне очень грустно, Наоми, но в то же время я испытываю благодарность, – шепотом говорит она. – Как будто он пришел к нам на помощь. Я начинаю тонуть, как Петр, а он протягивает руку и поднимает меня. Когда мама упоминает Писание, с ней никто не спорит. – Как Иисус, что ходил по воде? – Я говорю так тихо, что сама едва слышу собственный голос, но она повторяет мои слова. – Как Иисус, сын Марии, что ходил по воде. Джон Переправившись через Биг-Блю, мы можем продолжать путь вдоль реки Литтл-Блю, направляясь на север, к Платту и Форт-Кирни, где мы с караваном расстанемся. Ландшафт мне знаком. Я уже путешествовал по этой дороге, а вот Наоми нет. После обеда ее мать соглашается ехать в повозке рядом с мужем, а Наоми садится верхом на Плута, который оказался весьма толковым мулом, как и обещал мой отец. Наоми опять что-то пишет в своем блокноте, который она пристроила на луку седла, подперев сумочкой. Вся ее фигура покачивается с каждым шагом животного, а рука тем временем порхает по странице. Я поцеловал ее, желая отпугнуть, но теперь сам ищу ее общества, приближаясь к ней верхом на Даме, чтобы наконец выяснить, чем таким она занята. – Вы все время что-то пишете в этом блокноте, – с укором начинаю я. – Рано или поздно вы точно свалитесь. Я стараюсь смотреть вперед, как будто оказался рядом совершенно случайно. – Я не пишу. Наоми больше ничего не добавляет, и в конце концов я вынужден посмотреть на нее. Она качает головой и морщит нос, широко улыбаясь. Ее шляпка сползла на затылок, и послеобеденное солнце придает ее каштановым волосам рыжеватый оттенок. Если не поправить шляпку, в скором времени на ее щеках добавится веснушек, но я молчу. – Слова меня не интересуют, – говорит она. – Правда? – По крайней мере, не те, которые пишут на бумаге. – А какие еще есть слова? – Те, которые говорят вслух. Такие слова мне интересны. Я хмыкаю, не до конца понимая, к чему она ведет. – Я люблю разговаривать. Особенно с интересным собеседником. Вы интересный, так что я хотела бы почаще с вами говорить. – Она хмурится, наморщив лоб. – Папа говорит, если я не научусь держать язык за зубами, навлеку на себя лишние неприятности. По-вашему, от меня одни неприятности, Джон Лоури? – Вы и так знаете ответ. Она смеется. – И не называйте меня Джоном Лоури, – ворчу я. Когда она так произносит мое имя, я невольно думаю о Дженни. А я не хочу, чтобы Наоми напоминала мне ее. – Давайте я буду звать вас Джон, а вы меня – Наоми? Я коротко киваю, хотя, боюсь, продолжу называть ее миссис Колдуэлл. По крайней мере вслух. – Раз вы не пишете, то чем тогда заняты? – не сдаюсь я. – Рисую. Если хорошо нарисовать, то слова не нужны. – Можно посмотреть? – спрашиваю я. Она ненадолго задумывается, всматриваясь в мои глаза, как будто пытается заглянуть в душу. Я отвожу взгляд, чувствуя, что не могу долго на нее смотреть. Я забываюсь, а мои мулы всегда замечают, если я становлюсь невнимательным. – Ладно. Но прежде пообещайте мне кое-что, – говорит Наоми. – Что? – Что вы больше не будете меня бояться. Я вздрагиваю от неожиданности, но, по-моему, она не шутит. Наоми протягивает мне блокнот в кожаном переплете и тут же отворачивается, глядя вперед. Наверное, ей не хочется видеть, как я буду листать страницы. Ее смущение, которое, как мне казалось, ей несвойственно, делает этот момент еще более интимным, и я медлю, не решаясь открыть застежку, которая скрепляет страницы. – Вы обещали, что не будете меня бояться, – упрекает меня Наоми. Вообще-то я ничего не обещал, но, пожалуй, уже то, что я смотрю, означает, что я принял ее условия. Я оборачиваю повод Дамы и чумбуры[3] мулов вокруг седельного рога, чтобы освободить обе руки. Затем я открываю блокнот Наоми. Мне, как никогда в жизни, хочется увидеть, что внутри, но в то же время я чувствую себя так, будто ложусь с ней в постель и, несмотря на все свое нетерпение, боюсь причинить боль. Я ожидаю увидеть пейзажи – реку, холмы, небо, бескрайние равнины – и действительно обнаруживаю несколько таких видов, которые мгновенно узнаю. Ручьи Канзаса, небеса, рассеченные молнией, затопленные дождем ложбинки, мертвые животные, дорога и чьи-то пожитки, брошенные прямо на колее. Маленькая могила, потом еще одна, рядом с которой стоит брошенный ящик с хрупким костяным фарфором. Она подписала рисунок: «Ящики с костями». Но больше всего меня впечатляют лица. Почти все страницы заполнены лицами. Я узнаю мать Наоми – усталая улыбка и мудрый взгляд, – и отца, утомленного, но полного надежды. Мальчишки явно пошли в него. Их я тоже вижу на страницах блокнота, как и Эбботта, и женщин, идущих рядом с повозками, и детей, никогда, кажется, не устающих. Она нарисовала даже того мальчика, Билли Дженсена, который упал с дышла отцовской повозки на третий день пути. Колеса раздавили его раньше, чем волов успели задержать. Наоми замечает, что я остановился, и поворачивает голову, чтобы посмотреть, что меня так заинтересовало. – Я хотела отдать этот рисунок маме Билли. Но подумала, что пока рано, это только причинит ей боль. Я киваю и переворачиваю страницу. В блокноте много моих портретов. Левый профиль, правый профиль, анфас, со спины. Мне нравится мое лицо, как его видит она. Меня поражает, насколько хорошо ей удается сходство. Зеленоглазая женщина с розовыми губами и веснушчатым носом, которая слишком много болтает и не понимает слова «нет», просто не может так рисовать. Я не знаю никого другого, ни мужчин, ни женщин, кто бы рисовал так же хорошо. – Когда я впервые вас увидела, мне сразу же захотелось нарисовать вас. Я глаз не могла отвести, – признается Наоми. – Знаю, вас это отпугнуло, но я ничего не могла с собой поделать. У вас очень… красивое… – Она останавливается и поправляется. – У вас незабываемое лицо. Меня бросает одновременно в жар и в холод, я польщен, но в то же время сбит с толку. Я молчу, и Наоми продолжает, как будто ей отчаянно необходимо все объяснить. – Мне больше всего нравится рисовать лица. Папа говорит, пейзажи проще продать в газеты или в качестве иллюстраций для книг, но чаще всего мир не идет ни в какое сравнение с людьми, которые его населяют. Я не знаю, что ответить. Я смотрю на собственные глаза, губы и очертания подбородка. Я вижу отца. Мать. Даже Дженни, хотя и не понимаю, как это возможно. – Наверное, дело в чувствах, – говорит Наоми, все еще пытаясь объяснить, пока я храню молчание. – В выражениях. Конечно, ветры и дожди тоже со временем меняют ландшафт, но лица людей постоянно меняются. Я не успеваю рисовать. И каждое лицо особенное. А ваше самое необычное. Я протягиваю ей блокнот. Она забирает его, неуверенно глядя на меня. – Джон… – Вы очень хорошо рисуете, миссис Колдуэлл, – говорю я. Мой голос звучит так сухо и одеревенело, что я, пожалуй, мог бы броситься в Литтл-Блю и послужить кому-нибудь плотом для переправы. Я пришпориваю Даму, оставляя позади Наоми и ее лица. * * * Я провожу на часах гораздо больше времени, чем должен бы, учитывая, что в караване есть шестьдесят пять мужчин и двадцать пять подростков. Но я все равно не могу лечь спать, не убедившись, что мулы в безопасности. Я беспокоюсь о своем табуне. От усталости дозорные становятся небрежными, скота слишком много, за всеми не уследишь, а нужно еще и привязать лошадей. Я держу своих животных как можно ближе к себе, а чаще и вовсе ставлю палатку там, где они пасутся, и даже во сне держу ухо востро. Меня спасает только то, что после ужина мне обычно удается вздремнуть. Две ночи спустя после переправы через Биг-Блю, отстояв свою смену на часах, я прихожу в палатку и обнаруживаю, что Уэбб Мэй спит на моем месте, положив голову на седло и укрывшись одеялом. Мне приходится его растрясти. – Уэбб! Ночь на дворе. Возвращайся в свою повозку. Твои родные будут волноваться. Он встревоженно вскакивает, явно расстроенный тем, что заснул. – Мама рожает. Она так плачет! Рожать ужасно больно, мистер Лоури. Я не хотел слушать, как она плачет, вот и пришел сюда. – Пойдем. Ну же! – подгоняю его я. У меня внутри все сжимается от тревоги. Мы уже приближаемся к повозкам, когда воздух рассекает вопль, похожий на волчий вой на ветру. – Вы слышите, мистер Лоури? – хрипло спрашивает Уэбб, и его сонное лицо озаряет восторг. Малыш набирает полные легкие воздуха и снова начинает выть, и, несмотря на то, что дело идет к двум часам ночи, весь лагерь оживает и вздыхает с облегчением. Я жду вместе с мальчишками, столпившимися вокруг костра. Уайатт все это время поддерживал огонь. Когда Уильям Мэй с мокрыми от слез щеками выбирается из повозки и объявляет, что все прошло хорошо и у него родился еще один сын, я желаю мальчишкам спокойной ночи. Обходя фургоны, я замечаю Наоми, которая моет руки в ведре с водой из ручья. Ее рукава закатаны, верхние пуговицы расстегнуты, обнажая бледную длинную шею. Платье запачкано темными пятнами, а волосы распущены. Длинные, ниже талии, они переливаются в лунном свете. – Ребенок здоров? И ваша матушка? – спрашиваю я. – Да. У них все хорошо. Я поражен тем, как невыразительно и безжизненно звучит ее голос. Наоми стряхивает воду с рук, переворачивает ведро и садится на него, как на табуретку. – Еще один мальчик. Красивый… маленький… мальчик. – Вы хотели сестру? – Да. Не ради себя… Ради мамы. Но он… Он… – Наоми не договаривает, как будто сама не знает, что чувствует по этому поводу. Она начинает заново. – Мама хочет, чтобы я дала ему имя. А я не могу придумать ни одного имени, которое начиналось бы на «У». Мы уже все использовали. Наоми поднимает взгляд на меня. Ее глаза полны усталости, а уголки губ печально опущены, и я не знаю, что сказать. – Но вас же зовут… Наоми. Значит… можно выбрать другую букву.