– Ушки на макушке, – приказал я Мэнчи. – Зачем? – бухнул тот. – Штобы на нас никто не напал, дубина. Бегать по темному болоту в ночи не получится, так што мы просто шли – но быстро, как только могли; я светил фонарем вперед, огибая корни и стараясь не слишком ломиться в грязь. Мэнчи скакал впереди, то и дело возвращаясь, нюхал, иногда гавкал, но так, ничего серьезного. Девочка поспевала за нами, не отставала, но и слишком близко не подходила. Што хорошо, так как мой Шум хоть и почти молчит – никогда еще за весь день он не был таким тихим, – ее тишина все равно давит, стоит ей оказаться достаточно близко. Странно, што она не стала ничего делать с ма и па перед уходом, правда? Не плакала, не подошла последний раз, вообще ничего. Ну што, разве я не прав? Я-то што угодно бы отдал, только б увидеть еще разок Бена, и Киллиана вообще-то тоже, даже если бы они… Ну, в общем, если они еще есть. – Бен, – сказал у колена Мэнчи. – Знаю, – я почесал его промеж ушей. Мы шли. Я бы их похоронил, если уж пришлось бы. Я бы хотел хоть што-нибудь сделать, все равно што. Я даже встал и оглянулся посмотреть на девочку, но лицо у нее было все такое же, как всегда. Может, это потому, што у нее родители погибли и она так пришиблена, што даже говорить не может? Или потому, што ее Аарон нашел? Потому што она не отсюда, а из какого-то совсем другого места? Неужели она ничего не чувствует? Может, у нее унутри ничего и нет, совсем пусто? Она смотрела на меня, ждала, когда я снова пойду. Секунду спустя я таки пошел. Часы. Много часов красться в тишине и темноте. Быстро. Часами. Кто его знает, сколько нам еще идти, и в правильную ли сторону мы идем, и вообще. Часы. Время от времени я слышал Шум какой-то ночной твари. Болотные совы ухали и тихо падали сверху, небось на короткохвостых мышей – у этих Шум такой тихонький, што он даже почти и не язык; но в основном я слышал быстро гаснущий Шум осторожных съедобных тварей, улепетывавших подальше от нашего топота и треска, – мало ли кто там ломится чрез болото в ночи и чего ему надо. Но самое странное, што позади до сих пор нету ни звука; никто за нами не гонится, ни Шума, ни ветка не хрустнет, ничего. Может, Бен с Киллианом и правда стряхнули их со следа. Может, причина моего бегства… не так уж и важна. Может, даже… Девочка остановилась вытащить завязший в грязи ботинок. Ну да. Девочка. Нет. Они точно идут за нами. Единственное, што возможно, ждут дня, штобы нагнать быстрее. Так мы и шли вперед и вперед, уставали все больше, остановились только разок, штобы пописать в кустах по очереди. Я достал из рюкзака што-то из Беновых припасов и выдал каждому по чуть-чуть, раз уж теперь мой черед. А потом мы опять шли и шли. Но где-то перед рассветом настал-таки час, когда идти уже больше не вышло. – Мы должны сделать привал, – сказал я, бросая рюкзак под дерево. – Надо отдохнуть. Девочка бросила мешок у другого дерева – долго ее уговаривать не пришлось, – и мы оба просто типа как рухнули наземь, спиной на багаж, как на подушку. – Пять минут, – пробормотал я; Мэнчи брякнулся у моей ноги, свернулся и мгновенно закрыл глаза. – Только пять минут, – сказал я девочке (она как раз вытаскивала из мешка одеялко, штобы накрыться). – Эй, не устраивайся там слишком уютно. Надо идти дальше, это как бы без вопрошаний. Я только глаза прикрою на минутку… на две, отдохнуть же немножко надо, а потом мы пойдем, еще быстрее прежнего. Но без отдыха-то никак. Я их тут же открыл, только солнце было уже высоко. Ну ладно, высоковато. Но уж точно совсем встало. Вот черт. Мы минимум час потеряли, а может, и все два. Дальше я наконец понял, што меня разбудило. Шум. Паника. Люди уже идут за нами, вот-вот найдут. Я вскочил на ноги… …и увидел, што это никакой не человек. Это жубёр. Возвышается над нами всеми тремями. Еда? – сказал его Шум. Вот так я и знал, што никуда они с болота не делись. Оттуда, где спала девочка, донесся тихий ох. Кажется, там уже не спали. Кассор повернулся поглядеть на нее. Тут уже спохватился Мэнчи, вскочил, разбрехался: «Взять! Взять! Взять!» – и длинная жубёрья шея качнулась обратно в нашу сторону. Представьте самую громадную на свете птицу, такую большую, што уже даже летать толком не может, футов десять-двенадцать ростом, да еще и с длиннющей изгибистой шеей – в общем, здоровенная, мало не покажется. Перья у нее еще есть, но выглядят уже почти как мех, а крылья мало на што годятся – ну, разве только оглушить еще живую еду. Но беречься на самом деле следует ног. Ноги у нее длинные, тебе по грудь в высоту, и с когтями, которые запросто могут прикончить, если не побережешься. – Не бойся, – сказал я через плечо девочке. – Вообще-то они дружелюбные. Потому што они и правда дружелюбные. Ну, или так считается. Кормятся в основном грызунами, а лягаются, только если на них напасть, ну а если не нападать – так, по крайней мере, говорил Бен, – то они очень милые и туповатые и дают себя покормить. А еще они очень вкусные, и первые поселенцы Прентисстауна так на них охотились, што ко времени моего рождения на мили вокруг не осталось ни одного жубра. Еще одна штука, которую я до сих пор видел только в видаке или в Шуме. Вот так они и расширяются, горизонты. – Взять! Взять! – Мэнчи тем временем нарезал вокруг птицы круги. – Не трогай его! – крикнул я. Шея жубра тоже крутилась и моталась, точно ожившая лоза: птица следила за Мэнчи, как кошка – за жуком. Еда? – продолжал интересоваться Шум. – Не еда, – твердо сказал я, и шея обратилась ко мне. Еда? – Нет, не еда, – отрезал я. – Просто собака. Собака? – подумал Шум, и шея опять принялась кружить за псом – теперь уже стараясь тюкнуть клювом. Клюв у них не страшный – ну, ущипнет, как гусь, разве што, но у Мэнчи на этот счет было другое мнение: он скакал, уворачивался и лаял без передыху. Я засмеялся – очень это все было смешно. И тут раздался еще смешок, уже не мой. Я оглянулся. Девочка стояла у своего дерева, смотрела, как глупая псина носится вокруг исполинской птицы, и смеялась. Она улыбалась! Увидела, што я смотрю, и тут же перестала. Еда? – услышал я и обнаружил, што жубёр уже засунул клюв ко мне в рюкзак. – Эй! – Я стал отгонять его всяким «кыш-кыш». Еда? – На тебе! – я выудил маленький кусочек сыра, который Бен завернул в тряпочку. Жубёр понюхал, клюнул, подцепил и заглотнул; шея пошла длинными волнами, пока он глотал. Пощелкал немного клювом, как человек почмокал бы губами, съев што-то вкусное, но тут шея заволнилась обратно, и с громким ёком кусок сыра полетел обратно в меня, весь в слюнях, но практически целый. Даже в щеку попал и оставил полосу слюней поперек всей рожи. Еда? – грустно сказал жубёр и побрел обратно в болото, словно ничего интересного в нас больше не осталось. – Взять! Взять! – заорал ему в спину Мэнчи, но преследовать не стал. Я рукавом вытер слизь с лица и заметил, што девочка, глядя на меня, улыбается. – Думаешь, это смешно? – буркнул я, и она сделала вид, што нет, но улыбаться на самом деле продолжила. Затем отвернулась и подобрала мешок. – Так. – Я снова взял происходящее под контроль. – Мы слишком долго спали. Надо идти. И мы снова пошли, не разговаривая и не улыбаясь. Почва стала колдобистей и суше, деревья малость расступились, то и дело обливая нас солнцем. Чрез какое-то время мы выбрались на полянку – прямо-таки маленькое поле, а за ним – невысокий пригорок, высотой до верхушек деревьев. На него мы взобрались и там чуток отдохнули. Девочка достала еще пакет этих непонятных фруктов. Завтрак. Так и поели, стоя. Сверху, над деревьями, дорогу было видно лучше. Большая гора – вон она, прямо на горизонте, две поменьше – поодаль, за дымкой. – Мы идем вон туда, – я показал пальцем. – Ну, то есть я думаю, што нам туда. Она отложила пакет и полезла в рюкзак. И представьте, вытащила самый прехорошенький бинок, какой я только в жизни видел. Мой старый, дома, который много лет назад сломался, в сравнении с этим – просто хлам. Она поднесла его к глазам, посмотрела, потом протянула мне. Я взял и наставил его в ту сторону, куда мы шли. Ух ты, все так четко! Впереди простирался зеленый лес, скользил отлого книзу прямо в настоящие долины, а дальше превращался в самую настоящую землю, а не в какую грязную болотину, и даже видно, где топкие луга становятся обратно рекой, которая нарезает все более глубокие ущелья, подползая к горам. Если прислушаться, можно уловить, как она шумит. Я смотрел и смотрел, но никакого поселения не видел. Но кто его знает, што там за этими отрогами и излучинами? Кто знает, што там, впереди? Я и назад посмотрел, туда, откуда мы пришли, но утро еще раннее, и большую часть болота не видно из-за тумана – все прячет, ничего не выдает. – Славный какой, – я протянул ей обратно бинок. Она убрала его в мешок, и мы еще немного постояли, жуя. Между нами где-то длина руки была, но ее тишина все еще не давала мне покоя. Я глодал сушеный фрукт и раздумывал, каково это – вообще не иметь никакого Шума, прийти из мест, где Шума нет… Што это за места? Они прекрасные? Отвратительные? Вот представьте, што вы стоите на вершине холма с человеком, у которого нет Шума. Это как будто вы там один? Как поделиться? И вообще вы бы так хотели? Я хочу сказать, вот они мы, девочка и я, только выбрались из одной опасности и, возможно, лезем в другую, в неизвестное во всяком случае, и никакого общего Шума кругом, ништо тебе не говорит, што другой думает. Вот так оно все и должно, што ли, быть? Я доел фрукты и смял пакетик. Она протянула руку, взяла и засунула мусор обратно в мешок. Ни слова, ни мысли, только мой Шум и большое сплошное ничего с ее стороны. Неужто вот так и мои ма и па общались, когда только прилетели сюда? Што же, выходит, во всем Новом свете раньше царила тишина? Я резко поднял на нее глаза. Раньше. Ох, нет… Какой же я дурень.