Когда я заболела, мы только начали учиться в спортивной гимназии. Нам там нравилось. Расписание было составлено с учетом тренировок. А прежде никого особо не заботили наши занятия в клубе. Плавание считалось как бы спортом фанатиков. Но в новой школе мы внезапно получили более высокий статус. Впервые в жизни стали популярными. Аманда подружилась с парнем по имени Юханнес. А когда меня положили в больницу, Тильда начала встречаться с его лучшим другом. С Симоном. Она влюбилась в него. Была счастлива. Строила планы на будущее. Тильда хотела стать спортивным врачом, когда закончит с плаванием, и постоянно донимала моего отца вопросами, на которые ему очень нравилось отвечать. Она всегда приходила ко мне в больницу с сумкой с мокрым купальником и полотенцем, от нее пахло хлоркой. И я ужасно завидовала ей. Под скорбью люди обычно подразумевают чувство, но для меня она стало некой физической субстанцией, отравлявшей мое тело, пока я не научилась отличать ее от всего прочего дерьма, которое закачивали в меня. Хуже этого было только видеть то, как Тильду мучили угрызения совести, поскольку ее жизнь продолжалась согласно плану, тогда как моя зашла в тупик. Поэтому я постаралась избавиться от нее и даже порадовалась, когда мне это удалось. Но с другой стороны, я чувствовала себя ужасно, пусть даже в моем понимании и оказала ей услугу. Я скучаю по Тильде. И, пожалуй, мне было бы легче встретиться с ней сейчас, когда мы все должны умереть. Иногда я подумываю набрать ей, но не решаюсь. Не знаю, сможет ли она простить меня. Я закончила принимать цитостатики. Никто не знает, как быстро вернется рак. Но больше всего я боюсь не умереть раньше, чем прилетит комета, а проваляться в больнице последние недели. Но все равно решила рискнуть. Конечно, тяжело было уговорить папу, но я знала, что он поймет меня. Он ведь видел, что лечение делает со мной. И он прекрасно знает, как функционирует здравоохранение (или, точнее говоря, не функционирует). Оно перегружено и испытывает большой дефицит кадров с момента обнаружения Фоксуорт. Пока все идет хорошо. Вчера и позавчера я сильно уставала, но в целом начала чувствовать себя нормально. Конечно же именно поэтому панические атаки случаются по ночам. Мне снова есть что терять. СИМОН Внешне моя сестра особо не изменилась, единственное, немного округлилось лицо. Она по-прежнему много смеется. У нее те же самые рыжие волосы, тот же ярко накрашенный красной помадой рот. Я стараюсь не задерживать взгляд на ее животе. Он явно выпирает вперед под черным бархатным свитером. Мне становится интересно, как выглядит ее ребенок. Появились ли у него уже ногти и волосы. Открывает ли он глаза там внутри. Я вздрагиваю от громкого хлопка. Посмотрев в ту сторону, вижу, что Джудетт открыла бутылку шампанского. – Она уже давно лежала у меня, – говорит она и ставит четыре бокала на стол. Она наполняет их, вино шипит и пенится. Эмма отказывается и вместо этого наливает себе безалкогольного сидра. Я кошусь на нее, но торопливо отворачиваюсь, когда она встречается со мной взглядом. Я чувствую себя немного неловко. – Я не знаю, правильно ли поощрять… – говорит Стина, когда Джудетт наливает шампанское мне. – Вы же не думаете, что Симон не пил раньше, не так ли? – ухмыляется Эмма и смотрит на меня: – Ты ведь еще не протрезвел до конца, когда я приехала. И Стина улыбается в ответ. А Джудетт встает позади нее, кладет одну руку ей на плечо и поднимает свой бокал: – Я хочу, произнести тост. Я очень рада, что ты здесь, Эмма. – Я тоже. И Мике передает вам всем привет, естественно. Стина гладит Джудетт по руке и поднимает на нее взгляд. Потом она смотрит на меня и Эмму. И я знаю, как ей хочется, чтобы это не стало просто формальностью. Чтобы мы снова были настоящей семьей. Бокалы со звоном встречаются друг с другом. – А теперь перекусим! – говорит Стина, когда мы делаем по глотку. Мы берем столовые приборы. Дуем на еду, насаживая ее на вилки. Картофельная запеканка обжигает небо. Я жую ломтик огурца, и это помогает. Джудетт замечает, что все получилось очень вкусным. Стина интересуется, хватает ли соли. – Но лучше ведь, когда есть возможность посолить потом, если кому-то захочется больше, – говорит она, точно как я и ожидал. – Когда соли слишком много, уже поздно ведь вносить коррективы. – Ты права, – соглашается с ней Эмма. – Я никогда не думала об этом. Мы обмениваемся взглядами. Когда я был маленьким, ей настолько здорово удавалось копировать Стину, что я просто давился от смеха. Стину, которая вот-вот могла стать бабушкой. И разрыдалась от счастья на кухне, когда Эмма позвонила и рассказала о своей беременности. И побежала покупать детское белье и игрушки уже на следующий день: «Я не смогла сдержаться, они же такие красивые, посмотри только на эти маленькие башмачки». – Я подумала, нам как-нибудь стоит приготовить стейк из лося, – говорит Эмма. – У нас в приходе есть охотник, и он с удовольствием даст мяса в обмен на рыбные пайки. Пожалуй, мы могли бы сделать это в воскресенье? Я опустошаю свой бокал. Наливаю себе еще. Стина смотрит на меня, но ничего не говорит. Они начинают разговаривать о работе Джудетт по сбору мусора. Эмма рассказывает о родителях Мике, которые ходят по домам и помогают больным и немощным у себя в Эверкаликсе. Оба они раньше были безработными. – Давно они не выглядели такими бодрыми. Мне кажется теперь, Мике будет немного легче уехать оттуда. Я думаю о ее муже, ему скоро придется стоять на железнодорожном перроне и прощаться со своими родителями в последний раз. Что говорят в такой ситуации? Я едва знаком с ним, не знаю даже, удастся ли нам узнать друг друга поближе. Он какой-то ненастоящий, с его постоянным солнечным загаром, синими рубашками, поверхностными разговорами о работе и спорте. Я никогда не понимал, что моя сестра нашла в нем. Но сейчас у меня словно комок застрял в горле. Я делаю глоток шампанского. Стина смотрит на меня, прежде чем вновь повернуться к Эмме. – Когда он вернется? – На следующей неделе, если только поезда продолжат ходить из Лулео. – Они же не отменят их, не предупредив заранее, – говорит Джудеп. Эмма теребит пальцами ножку фужера. – Нет, – соглашается она. – Нет, ты ведь права. – И ты же знаешь, мы всегда рады видеть вас здесь, – говорит Стина. – Я знаю. Посмотрим, что он скажет, когда вернется. – Да, если только Мике захочет, конечно, – добавляет Стина быстро. – Было бы просто здорово, если бы вы приехали. «Мама, заканчивай, – думаю я. – Так ты только отпугиваешь людей. Неужели ты сама не замечаешь?» – Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Джудетт. – Сегодня меня не тошнило весь день, – отвечает Эмма и поднимает руку с пальцами, выпрямленными в виде буквы «V». – Со мной происходило примерно то же самое, когда я ждала тебя, – говорит Стина. – Меня только утром слегка подташнивало, зато я ужасно чувствовала себя весь остальной день. Эмма смеется: – В любом случае, я чувствую себя лучше, чем с похмелья. – А ты плохо себя чувствовала, когда ждала меня? – спрашиваю я Джудетт, и она ухмыляется: – Ни единого раза. – Это даже слегка раздражало, – признается Стина. От шампанского у нее порозовели щеки. – Зато ты потом задал нам жару. Когда появился на свет, – говорит Эмма. Мы смеемся. И все почти как обычно. – По-моему, малыш пинается, – говорит Эмма. – Или это просто газы. Стина кладет руку ей на живот, и ее глаза сразу же становятся влажными от слез. – Да. Он толкается, – подтверждает она и улыбается. – Боже, я так мечтаю взять его на руки, – говорит Эмма. – Или ее. Хотя я думаю, будет парень. Я глотаю остатки запеканки, находившиеся у меня во рту. Джудетт предостерегающе смотрит на меня. Не возражай ей. – Мике хочет, чтобы мы побыстрее узнали, – продолжает Эмма. – Он всегда такой практичный, вы же знаете. Ему хочется знать, какого цвета нам покупать детские вещи. Но, по-моему, это должно быть сюрпризом. И у меня нет желания, чтобы все было только розовым или голубым. – Ну, это само собой, – говорит Стина и торопливо вытирает щеки. – Мике старомоден в этом. Но я думаю, мы же все равно не знаем, каким будет малыш, независимо от его пола. Я имею в виду, если и знаешь заранее, все равно все ожидания сводятся к каким-то заурядным стереотипам. Я не могу ее больше слушать, поднимаюсь из-за стола и начинаю убирать посуду. Вода непрерывно бежит из-под крана, пока я споласкиваю тарелки. Я, пожалуй, слишком громко заполняю посудомоечную машину, а потом заправляю кофеварку. Кровь громко пульсирует в висках. Когда я заканчиваю, Стина говорит о церкви, и я снова сажусь за стол. Ее голос стал тверже и спокойнее. Он стал голосом священника. И мне становится интересно, можно ли по нему догадаться, как она чувствует себя. Если да, в таком случае я понимаю, почему она так много работает. – Собственно я примерно так и разговариваю с людьми, узнавшими свой смертельный диагноз или потерявшими близких, – говорит она. – Те же самые вопросы и чувства. Какой смысл во все этом? Кем я хочу быть в последний момент? Что произойдет потом? – Она смотрит на пузырьки, поднимающиеся в ее бокале. – Но есть и серьезное отличие. И оно в том, что происходящее сейчас касается не кого-то одного, а нас всех. Все пострадают. По-моему, здесь есть некое утешение, даже если многим трудно признаться в этом. Я как наяву вижу перед собой торчащие из-под шапки пушистые волосы Люсинды. Интересно, как чувствует себя умирающая от рака девушка, когда она вдруг оказывается самой обычной, в такой же ситуации, как и все? Разделяющей со всеми общий смертный приговор? Будет ли она также бояться смерти, или она уже свыклась с этой мыслью? Можно ли вообще привыкнуть к такому? – Немного легче бороться с голодом, когда ты не видишь, как едят другие, – продолжает Стина. – Это в любом случае… справедливо. Она начинает говорить о последней ночи. Стина собирается проводить мессу, которая будет продолжаться с полуночи и до тех пор, пока Фоксуорт не врежется в нас в районе четырех часов утра шестнадцатого сентября. Она попытается найти слова, которые помогут людям, когда будут таять последние минуты. – То есть речь идет как бы о некой атихифобии, не так ли? – спрашивает Стина. Я не могу понять, как функционирует мозг моей сестрицы. Как она может говорить о том, что мы все умрем, и одновременно болтать о ребенке так, словно он действительно появится на свет? Я тянусь за лежащим на подоконнике телефоном. Смотрю новую фотографию, выложенную Тильдой в Интернет. Сделанный с близкого расстояния снимок ее лица. Она улыбается в объектив.