– Я постараюсь сдержаться. Шутка явно не удалась, но она слабо улыбается. – Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я и добавляю после секундного сомнения: – Ты выглядишь бодрее. – Я закончила принимать цитостатики. – Что это такое? – Противораковые препараты. Я испуганно вздрагиваю, услышав это страшное слово, и мне остается только надеяться, что Люсинда не заметила этого. – Хотя их так теперь не называют, – добавляет она. – Ты теперь здорова? Она косится на меня: – Нет. Но комета, вероятно, успеет убить меня раньше, чем это сделает рак, и я могу с таким же успехом закончить лечение. Поэтому… ура. – Извини, – говорю, чувствуя себя полным идиотом. – Я мог догадаться. – Нет, – отвечает она быстро и смотрит вдаль над водой. – Это мне надо попросить прощения. Я забыла, как люди разговаривают друг с другом. Мне становится интересно, насколько буквально она имеет это в виду. Насколько одиноко ей было. Она ведь даже не знает, что мы с Тильдой расстались. Что Тильда бросила и меня. Так же она поступила и с Люсиндой. Только она одна являлась связующим звеном между нами. И я не думаю, что кто-то из нас захочет поговорить о ней сейчас. Птица пролетает мимо нас в сторону озера так низко, что почти касается крыльями воды. – А ты? – спрашивает Люсинда. – Как дела у тебя? Что случилось с твоей бровью? – Я ходил смотреть матч. – Тогда тебе повезло. Папа трудился в отделении «Скорой помощи» ночью и… Она замолкает, когда мобильник начинает вибрировать в моем кармане. Я достаю его и вижу, что Тильда наконец ответила на мое послание. И вытираю пальцы о шорты, чтобы суметь прочитать его на экране: «Все нормально. Ты можешь не беспокоиться за меня». Я пытаюсь придумать ответ, но не знаю, что мог бы добавить после вчерашнего дня. В конечном итоге я посылаю смайлик с коалой. Мы всегда делали так, чтобы показать, что думаем друг о друге. Все началось, когда Тильда сказала, что я обнимаюсь, как коала, во сне. А потом мы узнали, что у этих зверушек распространен хламидиоз. Жаль их, конечно, но в результате она стали казаться нам еще забавнее. Я убираю телефон в карман. Люсинда украдкой посматривает в сторону. Я пытаюсь придумать, что еще сказать ей, прежде чем я уйду. Нужно что-то простое, от чего ситуация не стала бы еще более неловкой. – Как дела у твоих мам? – спрашивает Люсинда внезапно. – Как там их зовут? – Стина и Джудетт, – отвечаю я удивленно. – Ты встречалась с ними? – А ты не помнишь? Мы ведь учились вместе в первом классе. Правда всего несколько месяцев, а потом я переехала в другую часть города. Я задумываюсь. Ощущение, будто кого-то не стало. Из памяти всплывает неясное изображение девочки с длинными белокурыми волосами и внимательным взглядом. – Мы приходили к вам домой, чтобы узнать о Доминике, – говорит Люсинда. Я тяжело вздохнул, потому что хорошо помнил тот день. Конечно же Стине пришла в голову идея пригласить весь класс к нам. Они должны были увидеть, что мы самая обычная семья, даже если со стороны могли показаться странными. Джудетт приготовила традиционную для острова еду: ямс и кассаву, разные каши и домашний хлеб. Но я не хотел участвовать. Не понимал других детей, не знал, как мне разговаривать с ними. И прежде всего я не хотел, чтобы они вторгались в наш дом. Все получилось еще хуже, чем я представлял себе. Люсинда, скорее всего, догадалась, о чем я думаю, и хихикает. – Прекрати, – говорит она. – Было весело. – Только не мне. Особенно тяжко пришлось, когда посыпались вопросы, как у двух мам мог родиться ребенок. И естественно, Стина рассказала слишком много. Никто ведь ничего не понимал. – Потом я сказала папе, что хочу стать лесбиянкой, – говорит Люсинда. – Очень уж у вас было здорово. – Сейчас бы тебе это не показалось таким заманчивым. Они ведь развелись. Хотя опять живут вместе. – Ой. И как? Выходит? – Просто фантастически, на самом деле. У них полное согласие относительно главного. Типа того, что я должен находиться дома чаще. – И почему ты не делаешь этого? – спрашивает Люсинда и резко замолкает. – Извини. Это не мое дело. – Ничего страшного. Я просто не знаю, как мне объяснить. Под водной гладью я вижу размытые тени рыб. Он плывут рывками, судорожно работая плавниками. – Мне не хотелось, чтобы они съезжались снова ради меня, – говорю я. – У нас как раз наладился новый быт. Мне было хорошо у обеих, у каждой по-своему. Сейчас вроде как их совместное существование опять зависит от меня… и все, пожалуй, было бы нормально, если бы не… В общем, все, чтобы мы ни делали, вроде как должно иметь некий высокий смысл. Ты понимаешь, о чем я? Все становится абсолютно неестественным. – То же самое было с папой, когда я только заболела. Это напоминало бесконечное воплощение фразы «лови момент» без передышки. Я смеюсь, когда она закатывает глаза к небу. – Точно, – говорю я. – Но сейчас, пожалуй, все станет лучше. Моя сестра Эмма поживет у нас какое-то время, тогда у них будет на чем еще сфокусироваться. Бомбом тяжело вздыхает. Смотрит на нас, положив голову на передние лапы. Я бросаю взгляд в сторону водяной горки. Когда я был маленьким, Эмма рассказывала мне, что ее закрыли, поскольку кто-то воткнул там бритвенные лезвия и они разрезали на ленточки всех, кто съезжал по ней. «Родители стояли и ждали своих детей… и сначала появлялась кровь… а потом ошметки тел». В своих фантазиях я тогда настолько явно представлял струившуюся по горке красную воду, что это кажется сейчас реальным воспоминанием. Я не думал об этом с той поры. И сейчас мне становится интересно, пересказывала ли Эмма мне какую-то городскую байку или придумала все сама. Она любила пугать меня. И, как ни странно, мне это нравилосьо. У моей сестры хватало идей. С ее подачи мы тайком курили на балконе, когда мам не было дома. Рисовали черные круги тушью вокруг глаз. Вели по ночам тайные разговоры по телефону. Я снова поворачиваюсь к Люсинде, собираясь спросить, слышала ли она о бритвенных лезвиях. – Эмма беременна, – вместо этого говорю я неожиданно для себя. – На каком месяце? – На шестом, – отвечаю я и внезапно начинаю плакать. Люсинда сидит рядом со мной, и я не могу прекратить плакать. – Извини, – говорю я. – Просто… – Нет, нет, я понимаю. Все нормально. Но я замечаю, что ей явно не по себе. Хорошо, что Бомбом подходит, пытаясь утешить меня. Он скулит и кладет лапу мне на плечо. И этим жестом немного улучшает нам настроение. – Что это за порода? – спрашивает Люсинда, когда я взъерошиваю ему шерсть. – Ландсир. Они родственники ньюфаундлендов. – А ты уверен, что он не пони? Я смеюсь. – Почему его зовут Бомбом? Я хлюпаю носом, стараясь делать это как можно тише, и рассказываю, что это я назвал его так, когда был маленьким. Мы принесли его домой от заводчика, и пес постоянно опрокидывал стулья, спотыкался о свои большие лапы и с шумом открывал двери. Люсинда смеется, слушая меня, напряжение, остававшееся между нами, наконец пропадает. Потом она рассказывает, что начала писать в TellUs. – Вряд ли кто-нибудь прочитает мою писанину, – говорит она, кивая в сторону неба. – Но это некое подобие терапии. А я смотрю на Люсинду и размышляю, что мне, пожалуй, стоит опробовать ее манеру общения. Возможно, мне это просто необходимо. – В основном я стараюсь не думать о происходящем, – признаюсь я. – Но без особого успеха. Она улыбается, и внезапно как наяву я вижу ее той маленькой девочкой, которая ходила в один класс со мной. С прорехами от выпавших молочных зубов. В розовой блузке. Стоящей у доски.