— Даром погибли, задарма. — Я всегда употребляю это слово в отношении жертв, которым не суждено узреть правосудия. По раскладу Райтера, я, к примеру, тоже буду «даровым угощением», потому что в Нью-Йорке маньяку не предъявят обвинение за то, что он намеревался сделать со мной в Ричмонде. А при самом бессовестном повороте дел за совершенные в Ричмонде зверства его даже по попке не отшлепают. — Все, вы кинули город волкам на расправу, — говорю я прокурору. До нас одновременно доходит двоякий смысл этой фразы. По глазам вижу, он понял. До сих пор в Ричмонде охотился только один волк, Шандонне: когда он только начал убивать, еще во Франции, то неизменно оставлял записки с автографом «Le Loup-garou» — «оборотень». Теперь вершить правосудие будут незнакомцы. То есть, если говорить без обиняков, правосудия здешние жертвы вообще не увидят. Ждать можно чего угодно, и это «что угодно» наверняка произойдет. — А если Франция будет добиваться его выдачи? — допрашиваю я Райтера. — Что, если Нью-Йорк согласится? — Можно до посинения перечислять «если бы да кабы», — говорит он. Смотрю на него с откровенной неприязнью. — Не принимайте все так близко к сердцу, Кей. — Райтер снова одаривает меня исполненным печальной набожности взглядом. — Не пытайтесь воевать в одиночку. Мы просто хотим списать этого подлеца со счета. Не так уж важно, кто это осуществит. Поднимаюсь со стула. — Для меня — очень важно, — говорю ему. — Буфорд, вы трус. — Разворачиваюсь и демонстративно выхожу из комнаты. Через пару минут из-за закрытой двери в моем крыле здания слышу разговор: Анна провожает гостя. Очевидно, этот тип довольно долго не желал уходить, занимая ее разговорами; интересно, что он ей про меня наговорил. Присела на кровати, совсем потерявшись. Не припомню, когда мне в последний раз было так одиноко и страшно. С облегчением слышу приближающиеся по коридору шаги. Анна тихонько стучится в дверь. — Входи, — говорю неровным голосом. Хозяйка стоит в дверях и смотрит на меня, а я чувствую себя как девчонка, беспомощная и глупенькая. — Я Райтера оскорбила, — говорю ей. — Пусть даже и сказав правду, не важно. Трусом его обозвала. — Буфорд считает, что на тебя сейчас нельзя полагаться, — отвечает та. — Сильно обеспокоен. Ты права, он действительно «ein Mann ohne Rьkgrat» — «человек без хребта», как говорят там, откуда я родом. — Ее губ коснулась тень улыбки. — Анна, на меня можно положиться. — Зачем тут сидеть, пошли к огню. Подруга настроена на разговор. — Хорошо, — уступаю я. — Твоя взяла. Глава 5 Я никогда не лечилась у Анны. Раз уж на то пошло, я вообще ни разу не ходила к психотерапевту, что вовсе не означает, будто мне никогда не требовалось вмешательство специалиста. Сейчас, пожалуй, и не найдется человека, которому повредила бы консультация хорошего врача. Просто натура у меня замкнутая, я с трудом поверяю людям сокровенное, да и то исключительно по веской причине. Я тоже медик, все мы давали клятву Гиппократа ни при каких обстоятельствах не нарушать врачебной тайны. Однако такого понятия, как «абсолютная скрытность», все-таки не существует. Врачи общаются друг с другом, с родными и близкими. И уста, на которые наложена печать молчания, открываются. Анна выключает свет. Позднее утро, темное, как сумерки, небо заволокло облаками, от выкрашенных в розовый цвет стен отражается огонь камина, создавая в гостиной невероятно уютную атмосферу. Меня охватывает непривычная робость. Все готово для моего разоблачения. Выбираю кресло-качалку, хозяйка придвигает поближе оттоманку, усаживается на самом ее краешке и устремляет на меня взгляд пернатого хищника, склонившегося над своим гнездом. — Если будешь безмолвствовать, это никогда не закончится. Жесткая прямота. К горлу подступает горький ком, сглатываю. — Ты травмирована, — продолжает она. — Мы не железные. Даже ты не в состоянии вынести такое как ни в чем не бывало. Сколько я тебе звонила, когда убили Бентона, а ты ни разу не нашла времени со мной пообщаться. Знаешь почему? Ты избегала этого разговора. Все, больше прятать чувства мне не под силу. По щекам катятся слезы, капая на колени как капельки крови. — Я каждому пациенту говорю: если вы вовремя не разберетесь со своими проблемами, потом будете жестоко раскаиваться. — Анна сидит, подавшись вперед, точно всем телом обрушивая на меня слова, так жестоко ранящие сердце. — Сейчас пришла твоя очередь расплачиваться. — Она указывает на меня пальцем, упорно не отводя взгляда. — Рассказывай, Кей Скарпетта. Смотрю сквозь дымку на свои колени. Слаксы испещрены темными капельками слез, и в голове против воли проносится: капли круглые, потому что падали под углом в девяносто градусов. — Это вечно будет меня преследовать, — в отчаянии выдыхаю я. — Что тебя будет преследовать? — У Анны мгновенно просыпается интерес. — То, чем я занимаюсь. Все вокруг напоминает о работе. Да ну, что рассказывать. — Мне как раз хочется послушать, — говорит она. — Глупости все это. Она ждет, как терпеливый рыбак, зная, что я уже заглотила наживку. И тут — подсечка. Привожу Анне примеры из жизни, на мой взгляд, нелепые. Скажем, я не пью томатный сок и «Кровавую Мери», потому что, когда начинает таять лед, получается очень похоже на сворачивающуюся кровь, которая отделяется от сыворотки. В медицинском училище я перестала есть печень, да и сама мысль употребить в пищу какой-нибудь внутренний орган кажется мне дикостью. Помню, однажды утром мы с Бентоном гуляли по берегу на острове Хилтон-Хед и отхлынувшая волна обнажила морщинистую гладь серого песка, которая до невозможности походила на внутреннюю поверхность желудка. Мысли выписывают замысловатые кульбиты, крутятся и куролесят, как им заблагорассудится, и на память впервые за многие годы приходит поездка во Францию. Это был один из тех редких случаев, когда мы с Бентоном решили плюнуть на все и проехаться по лучшим бургундским винодельням, где нас приняла в свои объятия блаженная обитель Друэна и Дуката. Мы пробовали вино прямо из бочонков: шамбертен, монтраше, мюзини и бон-романе. — Некоторые вещи меня невыразимо трогали. — Я и не думала, что где-то в глубине памяти запрятаны такие воспоминания. — Помню, как свет весеннего солнца менялся на склонах и шишковатых хребтах зимних виноградников, которые точно в ряд стояли, протягивая вверх плети, готовые отдать нам лучшее, что у них есть: свою суть. А мы, бездушные, часто даже не пытаемся распробовать их, раскусить их характер, нам вечно некогда увидеть гармонию в мягких полутонах, услышать симфонию, которую изысканный напиток исполняет на нашем языке. — Голос уходит куда-то вдаль. Анна безмолвно ждет, когда я вернусь. — Вот и меня так же спрашивают только об убийствах, — продолжаю я. — Людей занимают только ужасы, которые я вижу изо дня в день, а у меня есть и другие интересы. Я не какая-нибудь извращенка со съехавшей крышей. — Тебе одиноко, — мягко замечает Анна. — Тебя не понимают. Возможно, ты обезличена, так же как и твои мертвые «клиенты». Я продолжаю проводить аналогии, описывая нашу с Бентоном поездку по Франции. Мы отдыхали несколько недель и доехали до Бордо. Чем дальше к югу, тем краснее становились крыши. Нежное касание первых весенних лучей пробудило к жизни нереальную зелень первой листвы, к морю устремились мелкие вены источников и крупные артерии рек, совсем как в живом существе: все кровеносные сосуды начинаются и заканчиваются у сердца. — Удивительно, как симметрична природа; с высоты птичьего полета речушки и притоки похожи на кровеносную систему, а скалы напоминают старые раздробленные кости, — продолжаю я. — Мозг рождается гладким, со временем обрастая складками и извилинами. Вот так же и горы. Только им на развитие требуются тысячелетия. Мы подчиняемся одним и тем же законам физики. А с другой стороны, не совсем. Например, мозг внешне совсем не похож на свою сущность. Если в нем как следует покопаться, он так же увлекателен, как любой гриб. Анна кивает. Спрашивает, поверяла ли я свои мысли Бентону. Отвечают: нет. Ей интересно, почему я не испытывала потребности поделиться на первый взгляд невинными наблюдениями с возлюбленным, и я заявляю, что мне надо подумать. Я не готова ответить на этот вопрос. — Нет, — подталкивает она. — Не думай. Почувствуй. Размышляю. — Нет же, Кей, чувствуй. Ощути. — Она прикладывает руку к сердцу. — Мне надо подумать. Всем, что у меня есть, я обязана рассудку, — отвечаю, как бы себе в защиту, почти огрызаясь. Выхожу из непривычного пространства, в котором только что пребывала. Теперь я снова в гостиной, перевариваю все, что со мной произошло. — Ты добилась многого благодаря знанию, — говорит моя собеседница. — Знание мы постигаем, а чтобы его постичь, надо мыслить. Мысли часто скрадывают правду. Почему ты не хотела открывать Бентону свою поэтическую сторону? — Потому что я ее не признаю, эту поэзию. Она бесполезна. Если я буду в суде сравнивать мозг с грибом, то ничего не добьюсь. — Ах. — Анна снова кивает. — Ты постоянно прибегаешь в суде к аналогиям. Поэтому ты мощный свидетель. У тебя в голове рождаются образы, понятные среднему человеку. Почему ты не рассказывала Бентону про те ассоциации, которыми только что поделилась со мной? Прекращаю раскачиваться в кресле, перекладываю сломанную руку поудобнее, опустив гипс на колени. Отворачиваюсь от Анны и гляжу на реку. Вдруг во мне проснулась уклончивость, я даже почувствовала себя сродни Буфорду Райтеру. Вокруг старого платана расположились несколько десятков диких гусей. Они расселись в траве, как длинношеие тыквы, надулись, распушились на холоде и что-то поклевывают вокруг себя. — Не надо рассматривать меня через лупу, — говорю ей. — Дело не в том, что я не хотела рассказывать Бентону. Я вообще никому такого не рассказывала. Мне не надо, чтобы кто-то знал. А если озвучивать непроизвольные видения и ассоциации, тогда... ну, тогда... Анна снова кивает, теперь уже с большим пониманием. — Отказываясь от своих образов, ты не позволяешь подключиться воображению, — заканчивает она мою мысль. — Я должна быть объективной, полагаться на факты. Ты сама прекрасно знаешь. Изучив меня взглядом, она замечает: — Дело только в этом? А может быть, ты не хочешь подвергать себя страшным мучениям, которые непременно грядут, лишь только ты дашь волю воображению? — Она подается ближе, опершись локтями о колени и жестикулируя. — Что, если, к примеру, — Анна делает многозначительную паузу, — опираясь на научные и медицинские факты и подключив воображение, ты воспроизведешь во всех подробностях последние минуты жизни Дианы Брэй? Если бы ты была способна просматривать образы как фильм — видеть, как на нее напали, как она истекает кровью, как ее бьют и кусают? Видеть, как она умирает? — Непередаваемый ужас, — едва дыша отвечаю я. — Зато какое мощное воздействие на присяжных... Нервные мурашки пронеслись под кожей, как стайка мелких рыбешек. — Если все же, как ты выразилась, взглянуть на тебя через увеличительное стекло, — продолжает Анна, — куда мы упремся? Возможно, тебе придется просмотреть и «киноленту» со смертью Бентона. Закрываю глаза. Сопротивляюсь. Нет, только не это. Боже, лишь бы не видеть. Вспышкой мелькнуло перед глазами: в темноте лицо Бентона, на него направлено дуло пистолета, кто-то взводит курок, щелкает сталь — его заковывают в наручники. Насмешки. Они его наверняка поддразнивали: «Ну что, мистер ФБР, ты же у нас такой умненький. Что теперь будешь делать, судебный психолог? Прочтешь мои мысли, а?» Он бы не стал отвечать. Не стал бы задавать вопросов, пока похитители тащили его в маленький продуктовый магазинчик на западной окраине университета штата Пенсильвания. Бентон готовился умереть. Его наверняка пытали и мучили, именно на этом он и сосредоточил усилия: как вычеркнуть уготованные ему боль и унижение, которым он непременно подвергся бы, будь у убийц достаточно времени. Мрак, вспыхивает огонек спички. В свете крохотного пламени, дрожащего от малейшего шороха, колеблется его лицо, а подонки, два свихнувшихся психопата, передвигаются в пустоте загаженного пакистанского ларька с продуктами. Покончив с Бентоном, они подпалят эту жалкую забегаловку. Глаза сами собой широко распахнулись. Анна что-то мне говорит. По вискам, как насекомые, ползут капельки холодного пота. — Прости, ты что-то сказала? — Очень болезненно, очень. — Ее лицо смягчается от сострадания. — Я вообразить себе такое не могла. Бентон снова входит в мой разум. На нем любимые брюки-хаки и кроссовки «Saucony». Он только эту фирму носил. Я даже его, бывало, поддразнивала фирмачом — уж если ему что нравилось, тут он оказывался страшно разборчив. И еще на нем была старая толстовка, которую ему когда-то подарила Люси — ярко-оранжевые буквы на темно-синем фоне; с годами она выгорела и стала мягкой. Бентон отрезал рукава, потому что они были коротковаты. Я всегда им любовалась, когда он надевал эту старую заношенную футболку. Вот он: седые волосы, точеный профиль, а в напряженных темных глазах прячутся тайны. Пальцы слегка сжимают подлокотники кресла. Пальцы пианиста, длинные и тонкие, очень выразительные в разговоре и нежные, когда касаются меня (в последнее время все реже и реже). Проговариваю это вслух, чтобы Анна слышала, описываю его как живого — человека, которого уже год нет на свете. — Как ты думаешь, какие секреты он от тебя утаивал? — спрашивает Анна. — Какие тайны ты читала в его глазах? — О Боже! Да в основном по работе. — Голос дрожит, сердце пустилось вразлет от страха. — Он много чего держал при себе. Подробности некоторых дел: считал, будто они слишком ужасны, чтобы кому-нибудь рассказывать. — Даже тебе? Уж ты-то на своем веку достаточно повидала. — Я не вижу боли умирающих, — тихо говорю я. — Мне не приходилось сталкиваться с их ужасом. Меня не вынуждают слышать их крики.