— Уезжаете?.. — начинает было Райтер и осекается, к своему изумлению, заметив меня в кабине пикапа. Да, мою физиономию он здесь увидеть не ожидал. — Сочувствую, что у вас такие неприятности. — Престранная фраза адресована мне. Как будто то, что сейчас творится, — неприятность, не более. — Ага, сваливаем. — Марино посасывает сигарету, вовсе не собираясь приходить мне на выручку. Он уже сказал, что думает про Райтера и его участие. Прокурору необязательно появляться в моем доме, а если действительно приспичило лично на все поглазеть, так достаточно времени было, пока меня в больнице держали. Райтер потуже кутается в пальто, свет уличных фонарей отражается в стеклах его очков. С кивком он обращается ко мне: — Будьте осторожнее. Рад, что обошлось, — решил, видно, признать, что у меня действительно так называемые неприятности. — Нам всем нелегко. — Тут его явно посетила какая-то мысль, но высказывать он ее не стал. Что бы там у него на языке ни крутилось, это было не для посторонних ушей. — Мы еще поговорим, — обещает он Марино. Поднимаются стекла. Мы отъезжаем. — Дай сигарету, — говорю Марино. — Я так понимаю, что он у меня еще не был... — А вот как раз таки и был. Часов в десять утра заявился. — Спутник протягивает мне пачку «Лаки страйк» без фильтра и предлагает зажигалку, которая тут же выплевывает столбик огня. Затылок печет, голова невыносимо тяжелая. Голодной бестией внутри заворочалась злоба. Марино так и сидит с горящей зажигалкой в вытянутой руке, а я решила принципиально воспользоваться прикуривателем. — Спасибо, что вовремя оповестил. А можно полюбопытствовать, кто еще в мой дом наведывался? И сколько раз? Как долго они там сидели и что брали в руки? — Слушай, на мне отыгрываться не надо, — предупреждает он. Знакомая интонация. Марино на пределе, вот-вот сорвется. Мы с ним сейчас как два спутника-зонда, готовых столкнуться, хотя именно этого и не нужно. Еще только войны с Марино недоставало. Легонько касаюсь сигаретой ярко-оранжевых завитков и полной грудью втягиваю в себя дым. Крепкий чистый табак кружит голову. Несколько минут едем в напряженной тишине; ситуация так накалилась — искорки хватит, чтобы взорваться. Наконец решаю заговорить. Голос глухой, воспаленный мозг будто покрыт коростой, как заледенелые улицы, а по ребрам растекается волна тяжелой, гнетущей боли. — Я понимаю, ты просто делаешь что должен. Ценю, — приходится из себя выдавливать слово за словом. — Хотя по мне, может, и не видно. — Не объясняй ничего. — Он посасывает сигарету, оба окна приоткрыты, и мы дымим как паровозы. — Я прекрасно понимаю, каково тебе сейчас. — Очень сомневаюсь. — Обида желчью поднимается по горлу. — Я и сама-то еще не разобралась. — Знаешь, я соображаю куда лучше, чем тебе кажется, — говорит Марино. — Когда-нибудь сама убедишься. Готовься, жареным еще только запахло, не рассчитывай, что в скором времени все прояснится. Как минимум пару недель тебе маяться. Всегда так. Уж я-то насмотрелся, что бывает с людьми, которых приносят в жертву. Не хочу больше слышать ни единого слова на эту тему. — Просто замечательно, что ты туда едешь, — говорит он. — В самый раз, тебе прийти в себя не помешает. — Я еду к Анне не здоровье поправлять, — вскидываюсь я. — Я у нее поживу, потому что она мой друг. — Слушай, ты сейчас жертва обстоятельств, и тебе придется с этим как-то разбираться. Без посторонней помощи тут не обойтись. Будь ты хоть сто раз доктором, адвокатом, вождем индейского племени — кем угодно. — Марино разошелся, на драку нарывается. Ему нужен повод; он ищет виноватого, на кого излить гнев. Я уже предвижу, какая буря надвигается. Горячей волной обдало, от злости кожу жжет. — Когда ты жертва, с тобой любой может поступить, как ему заблагорассудится. Цежу слова. Голос дрожит, точно каждое слово лижут языки пламени. — Я не жертва. Быть жертвой и когда тебя пытаются сделать жертвой — разные вещи. И я не собираюсь стать закуской для какого-нибудь маньяка. — Голос угасает. — Не получилось у него сделать то, что он хотел, — разумеется, я опять о Шандонне, — а если бы вышло, как он задумал, меня бы сейчас уже не было. Я бы не изменилась, не стала хуже, а просто умерла. Чувствую, Марино вздрогнул во мраке на своей половине ревущей громадины. Он не понимает, что я имею в виду; наверное, никогда не поймет. Этот человек ведет себя так, будто я дала ему пощечину или пнула между ног. — Я режу правду-матку, — лупит он в ответ. — Кто-то же должен. — Правда в том, что я жива. — Ага, чудом. — Ну естественно, чего еще от тебя ожидать, — успокаиваясь, говорю я с прохладцей. — Все вполне предсказуемо: виновата всегда жертва, а не хищник. Ей больше достается. — Дрожу в темноте. — Да катись ты, Марино... — У меня до сих пор в голове не укладывается, что ты ему открыла! — От беспомощности он переходит на крик. — А вы где были, а? — Я снова напоминаю полицейскому о неприятном факте. — Мог бы кто-нибудь для разнообразия и присматривать за моей собственностью. Вы же опасались, что он попытается меня достать. — Ты помнишь, я тебе звонил? — Марино нападает с другого фланга. — Что ты мне ответила, а? Все, мол, в порядке. Я же попросил тебя сидеть и не высовываться. Мы напали на след, знали, что он где-то прячется, выжидает, а может, снова ищет, кого бы закусать до смерти. И что ты вытворяешь, доктор из правоохранительных органов? Кто-то стучится, а ты и рада! Побежала открывать. И это в полночь! — Я думала, что пришел полицейский. Он назвался полицейским. — Но почему? — снова возопил Марино, колошматя кулаками руль, точно неуправляемый ребенок. — Ну? Что молчишь? Отвечай! Мы уже несколько дней знали, что убийца — моральный и физический урод Шандонне. Было известно, что он француз и что его семейка, авторитетная в преступных кругах, проживает в Париже. А тот человек, за дверью, говорил совершенно чисто, безо всякого намека на акцент. («Полиция». — «Я полицейских не вызывала», — отвечаю через дверь. «К нам поступил звонок, мэм, на вашей территории замечено подозрительное лицо. У вас все в порядке?» У него не было акцента. Мне и в голову прийти не могло, что он способен говорить без акцента. Я и не помышляла об этом. К тому же полицейские действительно только что заходили, когда сработала сигнализация. Ничего странного в том, что они решили вернуться и перепроверить, не было. А я жестоко заблуждалась: думала, вот как хорошо меня охраняют. Все случилось очень быстро. Я открыла дверь, свет на крыльце не горел, и среди стылой полуночной темноты в нос ударил грязный запах мокрого животного.) — Алло. Есть тут кто? — вопит Марино, больно ткнув меня в плечо. — Руки! — резко пришла в себя. Вздрогнув, беззвучно хватанув ртом воздух, отпрянула от него, а автомобиль пошел юзом. Салон наполнила тяжелая тишина, как будто я погрузилась на сотню футов под воду. Я словно нырнула в небытие, и перед глазами стали всплывать ужасные картины, одна за другой. На сигарете нагорел такой длинный столбик пепла, что я даже не успела донести его до пепельницы. Отряхиваю колени. — Можешь свернуть к торговому центру, если хочешь, — говорю Марино. — Так быстрее. Глава 2 У Анны солидный дом в стиле греческого Возрождения. Подсвеченная снизу громадина на берегу реки Джеймс будто упирается в небо. Особняк, как называют ее жилище соседи, украшен коринфскими колоннами и представляет собой местный пример архитектурной политики Томаса Джефферсона и Джорджа Вашингтона: новая архитектура страны должна провозглашать собой величие Древнего мира. Анна — сама представительница Древнего мира, истинная немка. Кажется, она действительно родом из Германии. Хотя если подумать, то я не помню, чтобы подруга когда-нибудь упоминала о своей родине. На деревьях перемигиваются белые праздничные лампочки, в многочисленных окнах теплым светом горят свечи. Сразу вспоминается Рождество в Майами в конце пятидесятых, когда я еще была ребенком. В тех редких случаях ремиссии, когда лейкемия отца отступала, он с радостью катал нас по Корал-Гейблз, и мы, разинув рты, глазели на дома, которые он называл виллами — будто бы сама возможность показать нам такие места делала его причастным к красивой жизни. Помню, мы пытались представить людей, которые живут в особняках, ездят на «бентли» и каждый день на воздухе жарят креветки. Такие люди не могут быть бедными или больными; их не считают отребьем те, кто не любит итальянцев, или католиков, или иммигрантов по фамилии Скарпетта. О происхождении столь необычной фамилии мне известно немногое. Скарпетты жили в этой стране на протяжении двух поколений — во всяком случае, так утверждает моя мать, хотя я лично не знаю других Скарпеттов. Никогда их не видела. Мне рассказывали, что наши предки обитали в самой Вероне: держали скот, работали на железной дороге. Наверняка мне известно только то, что у меня есть сестра, Дороти. Предположительно, ее скоропалительный и скоротечный брак с неким бразильцем, годящимся ей в отцы, привел к появлению на свет Люси. Предположительно потому, что когда речь заходит о Дороти, пожалуй, только анализ ДНК может убедительно показать, кто был с ней в постели на момент зачатия моей племянницы. Четвертым мужем сестрицы был некий Фаринелли, тогда же Люси сменила фамилию в последний раз. Если не считать матери, то, насколько мне известно, я — последняя Скарпетта в нашем роду. Марино тормозит перед устрашающего вида железной решеткой, высовывает из окна ручищу и жмет на кнопку вызова внутренней связи. Жужжит электронный звонок, что-то громко щелкает, и медленно, подобно крыльям ворона, раскрываются черные ворота. Не знаю, почему Анна бросила родину и переехала в Виргинию, так и не выйдя замуж. Я никогда не спрашивала, отчего она осела здесь, в скромном южном городке, когда могла заняться психиатрической практикой где угодно. С чего вдруг меня заинтересовали подробности ее личной жизни — непонятно. Мысли скачут, упорно отклоняясь от заданного курса. Осторожно выбираюсь из мариновского крупноразмерного пикапа и ступаю на гранитные плитки. У меня будто программное обеспечение в мозгу зашкалило: сами собой открываются и закрываются файлы, мигают системные предупреждения. Я точно не знаю, сколько Анне лет — семьдесят с гаком явно будет. Лично мне она никогда не рассказывала, где училась и что закончила — институт или медицинское училище. Мы много лет обсуждаем самые разнообразные вещи и делимся информацией, однако редко когда касаемся ахиллесовых пят и подробностей. Почему-то теперь мне особенно неприятно, что я так мало знаю о своей близкой подруге. Превозмогая внезапно нахлынувший стыд, поднимаюсь по чисто выметенному крыльцу, ступенька за ступенькой, придерживаясь здоровой рукой за холодные железные перила. Хозяйка открывает входную дверь, и ее проницательное лицо смягчается. — Кей, я так рада тебя видеть, — говорит она, приветствуя меня по своему обыкновению. — Как житье-бытье, доктор Зеннер? Шевелимся помаленьку? — возвещает Марино. Его переполняют раздутая обходительность и радость жизни. Из кожи вон лезет, чтобы изобразить, как он популярен в обществе и как мало я для него значу. — М-м-м, чудесные ароматы!.. Вкусненькое для меня состряпали? — Только не сегодня, капитан. — Анне сейчас не до Марино с его глупой бравадой. Она целует меня в щечки и, стараясь не потревожить больную руку, осторожно обнимает, хотя в касании ее пальцев чувствуются душа и сердечная теплота. Марино опускает сумки на роскошный шелковый ковер в фойе, который залит хрустальным светом будто составленной из крошечных кристалликов льда люстры. — Могу налить с собой супа, — обращается Анна к Марино. — Тут всем хватит. Очень полезно для здоровья. Ни капли жира. — Нет уж, обезжиренная еда не стыкуется с моим вероисповеданием. Отчаливаю. — Он старательно избегает моего взгляда. — А где же Люси? — Анна помогает мне снять пальто, и я судорожно пытаюсь стянуть с гипса рукав и тут, к своему стыду, обнаруживаю, что забыла перед выходом снять рабочий халат. — Я смотрю, никаких автографов, — говорит Анна. Да уж, никто не подписался и не подпишется на моем гипсе. У хозяйки дома своеобразное, суховатое чувство юмора. Она может отпустить остроту без тени улыбки на лице, и если слушаешь ее не слишком внимательно или просто не восприимчив к тонкому юмору, даже не заметишь, что было смешно. — У нас уровень не тот. Люси теперь только в «Джефферсоне» гостит, — саркастично замечает Марино. Анна заходит в гардеробную, вешает пальто. Моя нервозность быстро сходит на нет, вот только тоска костлявой рукой сжала сердце и в груди тесно. Марино все делает вид, будто не замечает моего присутствия. — Пусть даже не сомневается, я рада ее видеть. Люси здесь долгожданная гостья, двери моего дома всегда для нее открыты, — говорит мне Анна. За несколько десятков лет, что она живет в Америке, ее жесткий немецкий акцент так и не смягчился. Она по-прежнему произносит тяжелые штампованные фразы так, будто мозгу приходится преодолевать массу поворотов, прежде чем мысль дойдет до языка. Сокращения Анна использует редко, и мне всегда казалось, что она в душе предпочитает немецкий, а по-нашему изъясняется лишь в силу необходимости. Через открытую дверь видна удаляющаяся спина Марино. — Анна, а почему ты сюда переехала? — ни с того ни с сего переключаюсь на эту тему. — Куда именно? Почему я живу в этом доме? — Она внимательно меня изучает. — В Ричмонд. — Тут все просто: по любви. — Это прозвучало безо всякой интонации, непонятно, что подруга чувствует. Ночь входит в свои права, и за окном холодеет. Большие ботинки капитана хрустят по снежному насту. — А что за любовь такая? — любопытствую я. — К человеку, который оказался напрасной тратой времени. Марино стучит по порожку, отряхивая снег. Забирается в подрагивающий пикап, который ревет как внутренности огромного корабля, изрыгая выхлоп. Ведь спиной чувствует мой взгляд — и все равно изображает, будто остается в неведении и его это нисколечко не волнует. Захлопнул дверь и приводит своего бегемота в движение. Огромные шины плюются снегом: машина отъезжает. Анна закрывает входную дверь, а я стою в проходе и молча смотрю перед собой, потерявшись в водовороте мыслей и чувств. — Давай-ка устраиваться, — предлагает она, касаясь моей руки. Прихожу в себя. — Разозлился как черт. — Хорошо, что не наоборот, а то как бы не заболел. Для него злиться и грубить — нормальное состояние. — Сердится на меня из-за покушения. — Я безмерно устала. — Почему-то у всех я виновата.