Первые ружейные залпы разбудили весь гарнизон. Уэсселс как раз расстегивал мундир, чтобы лечь в постель. Схватив револьвер, он поспешил на учебный плац. Игравшие в покер офицеры еще не разошлись. Они вскочили и бросились вон, рассыпав на полу голубые фишки. В казармах половина солдат уже спала. Они выбегали наружу в одном белье, хватая на ходу карабины и патроны. Те, кто к моменту тревоги был кое-как одет, уже были на плацу. Перед ними в лунном свете, точно декорация, простиралось сверкающее белое пространство учебного плаца, усеянное убегавшими шайенами. Для солдат, для офицеров это была минута освобождения от присутствия этого странного народа, который так нелепо и безрассудно отстаивал то, что он называл своей свободой. Солдаты начали стрелять, и возможность наконец дать выход чувству избавления и какому-то нечеловеческому бешенству сделала их бесчувственными, холодными, точно ледяной белый свет луны И вот они стояли на плацу и стреляли, точно в тире по глиняным голубям. Стреляли до тех пор, пока их закоченевшие руки не покрылись пузырями от раскалившихся ружейных стволов. А индейцы, казавшиеся такими черными на белом снегу, падали, сраженные огнем, оседали, словно мешки, катились по земле, и на снегу выступал темный узор из мертвых тел. Солдаты убивали без разбора, без жалости, без смысла, они посылали свои пули в сердца пятилетних и десятилетних детей и в стариков, проживших долгие восемьдесят лет. Они стреляли в бегущих женщин и в раненых женщин, со стонами ползавших по снегу. Забыв про мороз и снег, они, босые, бежали за индейцами, останавливаясь только для того, чтобы разрядить карабин в уже упавших, но еще выказывавших какие-нибудь признаки жизни. Тем временем шайенам, вооруженным ружьями и револьверами и бежавшим впереди, удалось достичь речки. Они плашмя упали на лед и, разбив кулаками и ружьями тонкую ледяную корку, пили и пили, несмотря на раздававшиеся позади них выстрелы. Затем они поползли к берегу, делая попытки задержать солдат, пока другие индейцы скатывались с откоса и, обезумев, бросались к воде. Лишь около пятидесяти добралось до русла реки. Уэсселс и Врум вели за собой орду полуодетых солдат Уэсселс, размахивая пустым револьвером и саблей и неистово вопя, бежал к реке. Его воспаленный мозг сверлила смутная мысль о том, что он, получив наконец командование фортом, потерпел позорное поражение, что, отвечая за группу пленных, не только не выполнил приказа, но дал им возможность бежать. Это сознание сразу разрушило в нем то немногое, что было заложено воспитанием, дисциплиной, привычкой, он потерял всякую выдержку, и теперь это было только ничтожное, обезумевшее от ярости существо. Возле самой реки они догнали старика, державшего ребенка. Одним ударом сабли Уэсселс убил старика, а солдат, бежавший за ним по пятам, застрелил и ребенка. Они побежали по берегу и увидели в лунном свете двух шайенов, вооруженных только ножами; индейцы пытались хоть немного задержать погоню, чтобы дать возможность спастись тем, кто был впереди. Солдаты пронеслись мимо Уэсселса. Один из индейцев упал; другой, весь в крови, каким-то чудом еще держась на ногах, размахивал ножом. Врум зарубил его. Они увидели раненого шайена. Лежа на льду, подломившемся под тяжестью его тела, он тихо пел похоронную песнь. Уэсселс щелкнул курком своего пустого револьвера. Солдаты, бежавшие за ним, выпустили десяток пуль в умирающего индейца. Солдаты нагнали маленькую группу из шести женщин и двух мальчиков: прижимаясь друг к другу, они лежали в снегу, так как были слишком слабы, чтобы бежать дальше. Одна из женщин держала на руках мертвого ребенка. Солдаты открыли огонь и продолжали стрелять до тех пор, пока все шесть женщин и один из мальчиков не остались лежать на месте, в замерзающей луже крови. Другому мальчику удалось уползти в кусты. Уэсселс с солдатами нашли его шагах в десяти от убитых: он забился в расселину. Один из солдат вскинул карабин, чтобы выстрелить, но Уэсселс вышиб у него из рук ружье. Уэсселс забрался в расселину и вытащил из нее ребенка. Это был перепуганный мальчуган одиннадцати-двенадцати лет, похожий на гнома, худой, изнуренный, окровавленный. Он судорожно рыдал. Припадок бешенства, охвативший гарнизон форта, кончился, иссяк. Солдаты почувствовали усталость, стужу, отвращение. Они стояли вокруг ребенка, стараясь успокоить его. Затем, подняв, понесли обратно в форт. Уэсселс, испытывая тошноту, промерзший и дрожащий, шел через учебный плац. Звуки стрельбы, давно уже затихшей, все еще отдавались у него в ушах. Теперь слышались только стоны раненых. Вокруг него солдаты молча подбирали убитых индейцев и относили их к старому бараку, где и складывали у стены, как дрова, один подле другого. Иные уносили раненых детей, помогали раненым женщинам. Но раненых было меньше, чем мертвых. Десятками складывали их у стены барака; казалось, им не будет конца. С берега реки приносили все больше и больше трупов. Уэсселс пошел в лазарет, где гарнизонный врач Кленси пытался залатать растерзанную плоть и раздробленные кости. Низенький лысый доктор натянул штаны, но остался в ночных туфлях. Его руки и одежда были измазаны кровью. Тут же стояла бутылка виски. Лазарет был полон индейцев. Они лежали с неподвижными перекошенными лицами; мужчины – большей частью молча, дети – плача от боли и от воспоминаний о пережитом ужасе; женщины всхлипывали и тихонько стонали. – Виски делу не поможешь, – сказал Уэсселс. – Виски? – Доктор взглянул на него и презрительно отвернулся. – Я говорю, что виски тут не поможешь. – Подите вы к черту, Уэсселс! – сказал доктор. – Молчать! Поток грубой и насмешливой брани полился из уст доктора. Уэсселс постоял немного, слушая ее, затем вышел. Во дворе он увидел фургон, возвращавшийся в форт. Его отправили к реке по следу индейцев, чтобы подобрать мертвых. Подойдя, Уэсселс принялся наблюдать, как из него вытаскивают обледеневшие трупы. В офицерской столовой Уэсселс увидел сидящего у стола лейтенанта Аллена: он плакал, закрыв лицо руками. – Нашли занятие… – сказал Уэсселс. Аллен не двигался. – Да будьте вы мужчиной, чтоб вас! – крикнул Уэсселс. – Какого черта! Вы же офицер, а не школьник. Встать! Аллен медленно поднялся. – Слушаю, сэр, – сказал он. – Идите к себе, – вполголоса проговорил Уэсселс. – Ложитесь спать, хорошенько отдохните. – Слушаю, сэр, – прошептал Аллен. – До утра все как рукой снимет. – Да, сэр. Уэсселс сел за стол и, куря сигару, угрюмо уставился – в пространство. С мороза вошел Врум. Постучал ногами, стянул перчатки. Он. старался держаться прямо и молодцевато. Но Уэсселсу казалось, что он видит перед собой пузырь, из которого выпущен воздух. – Я встретил Аллена, – вскользь заметил Врум, выжидательно поглядывая на Уэсселса. Он взял предложенную капитаном сигару и тоже сел у стола. – Ну и чертовщина! – сказал он. – Сколько же? – спросил его Уэсселс, не поясняя своего вопроса, но зная, что будет понят. – Пока шестьдесят один, – ровным голосом ответил Врум. – Еще продолжают подвозить трупы с реки. И я думаю, кое-кто из раненых тоже умрет. – Шестьдесят один… – повторил Уэсселс. Врум флегматично дымил сигарой. – Почему они не могли вернуться обратно? – пробормотал Уэсселс. Врум продолжал курить. – Шестьдесят один… – повторил Уэсселс, как бы пытаясь закрепить этот факт в своей памяти. – Главным образом женщины, – добавил Врум. Спустя некоторое время Уэсселс сказал: – У тех, кому удалось бежать, есть ружья. Завтра утром придется отправиться за ними и привести их обратно. – И я так думаю, если только они не перемрут и не замерзнут, пока мы найдем их. – Как бы то ни было, а утром мы должны отправиться. – Видимо, да. – Вам лучше остаться с гарнизоном, я возьму с собой Бакстера. – Как хотите, – пожал плечами Врум. Они еще посидели некоторое время в молчании, покурили, наконец Врум спросил: – Пошли? – Нет, я еще хочу написать рапорт. Закончив рапорт, Уэсселс отправился к себе, выпил виски и попытался заснуть. Но безуспешно. Он лежал на постели одетый, а мрак пред его глазами был полон картин – слишком много картин, слишком реальных. Сон не приходил. Капитан надел теплый плащ и, спотыкаясь, выбрался наружу, но те же картины стояли у него перед глазами. Он вышел на холод, он был весь в испарине. Фургон как раз возвратился в форт с новым грузом убитых. Капитан остановился и глядел, как солдаты сбрасывают трупы, держа их за голову и за ноги. И вдруг он услышал собственный голос: – Сколько? Уэсселс прошел мимо освещенных окон лазарета, и они напомнили ему тоскливые, похоронные песни. Его охватила мучительная потребность деятельности – все равно, какой деятельности. Встреченный им лейтенант Бакстер сказал: – Я не могу спать, сэр, хотя и пытался. – Да… – Из штаба ничего не получено? – Пока еще нет, я только что отправил рапорт. – Газеты разузнают об этом? – Думаю, что да. Они узнают обо всем. – Вероятно, вам пришлось упомянуть и мое имя, сэр? Уэсселс кивнул. Первый раз в своей жизни он, против воли, подумал о том, сколько же наслоений и закоулков в душе у человека! Но он не хотел останавливаться на этой мысли. Ему и подумать было страшно, какая цепь событий может развернуться, если имя Бакстера будет связано с происшедшей резней. – Я должен был это сделать, – сказал он. Бакстер закивал головой; он походил на перепуганного ребенка и старался не смотреть в сторону барака и трупов.