Индеец все так же не отрывал глаз от земли, лежа на боку, опираясь на локоть. Это был молодой человек, не достигший еще и тридцати лет, с правильным лицом, длинным мощным телом, выпуклой грудью и широкими плечами. Разорванная шпорой щека и сломанная нога причиняли ему боль, но он не показывал этого. Он лежал совершенно неподвижно в старых грязных штанах из оленьей кожи. – Найдем дерево и вздернем его, – решил Реди. – Брось, не надо! – Послушай, Реди, – сказал повар, – не наше дело линчевать его. Может, он шайен, а может, и нет. Здесь никто ничего не знает об индейцах. Но линчевать его – не наше дело. – Не шайен? Да ты посмотри на его мокасины! Мокасины с совершенно изношенной подошвой, потертые и лопнувшие по швам, всё еще хранили следы былой красоты. Когда-то их с бесконечной заботой и терпением расшили бусами. – Да, это мокасины шайена, – признал и Сандерсон. Фергюсон переводил взгляд с одного лица на другое. Половина ковбоев были молодые ребята, не старше двадцати лет, загорелые, крепкие Фергюсон хорошо изучил их за те долгие ночи, когда они слегка поколачивали его. Уж так принято, чтобы каждая партия ковбоев пересчитывала ребра своему повару И он в каждом видел лучшие качества, присущие людям, живущим простой жизнью. – Не линчуйте его, – сказал он – Бросьте его здесь одного, если вам хочется его смерти. – Заткнись, поваренок! – сказал Марси. Больше никто не произнес ни слова. Они стояли вокруг лежащего индейца и смотрели на него, а не на повара Фергюсон подошел к фургону с провиантом, взял там кружку с водой и протянул индейцу: – Выпей! Индеец поднял глаза, поглядел на Фергюсона и выпил воду, сказав что-то на своем языке. – Свяжите его и посадите на лошадь! – вдруг заорал Реди он уже принял решение; а приняв его, всегда проводил в жизнь, о чем было известно всем его ковбоям. Фергюсон беспомощно покачал головой, отвернулся и полез в фургон. Привязав индейца к его лошади, они упрямо ехали около двух миль, пока не нашли достаточно высокое дерево, чтобы повесить на нем человека Это был старый пятнистый виргинский тополь, наклонившийся над ручьем Перекинув лассо через ветку тополя, они посадили индейца на его лошадь, накинули ему петлю на шею и прикрепили другой конец к костяной луке седла. Каким-то образом индеец ухитрился стоять, выпрямившись в стременах, несмотря на сломанную ногу. Сохранить свое достоинство было его единственным желанием. Лицо его было бесстрастно, глаза закрыты. – Мне до черта хочется, чтобы он хоть что-нибудь сказал, – пробормотал Сандерсон. – Противно, когда человек умирает, не сказав ни слова. Но тут Реди стегнул пони, тот рванулся, и индеец повис в воздухе. Фергюсон высунулся из фургона и погнал лошадей, заявив: – Надо найти место для стоянки. Пора обед готовить. В форте Уоллес оба эскадрона обросших бородами и пропыленных солдат сменили лошадей. Двигаясь по следу индейцев, они проехали половину штата Канзас с востока на запад и почти весь с севера на юг, сделав более пятисот миль. Они довели своих лошадей до полного изнурения и сами были не в лучшем состоянии. В Уоллесе Мюррей и Уинт приняли ванну и побрились, а их люди легли, чтобы отоспаться. Мюррей изучил карту, написал донесения полковнику Мизнеру и генералу Круку, а затем напился до бесчувствия в офицерской столовой. Так как полковник Льюис отправился со своими пехотинцами в поход против индейцев, командование принял капитан Гудолл. Он наблюдал за Мюрреем с плохо скрытым презрением, и когда Мюррей заявил, что Льюис сделал глупость, выступив так торопливо, только взгляд Уинта удержал Гудолла от еще более оскорбительного ответа на дерзкое замечание Мюррея. Уинт сам уложил Мюррея в постель, но спустя два часа Мюррей уже разбудил его. – Прикажите людям седлать, – сказал он. Уинт не возражал и не спорил – он понимал, что в душе Мюррея мучительная боль, которую невозможно успокоить, пока жертва не будет повержена. Мюррей, который был еще под хмельком, пробормотал: – Если человек продался, он продался целиком. Солдаты оседлали запасных лошадей, и Мюррей, небрежно сидя на белой кобыле – теперь вместо рослых серых коней у них были и белые, и чалые, и гнедые, и вороные, – повел отряд из форта. Он вел всю ночь своих людей, полусонных, злых. Утром они поспали и снова двинулись дальше. Эскадроны искали во всех направлениях. Однажды они повстречали фермера, сообщившего им, что у него пропало двенадцать быков, и, делая круг за кругом по его земле, они обнаружили след индейцев и место, где те свежевали украденный скот. Они дошли и до ручья, где с ветки тополя свисало лассо. Рядом находилась свежезасыпанная могила. – Раскопать! – угрюмо приказал Мюррей. Он не ожидал, что солдаты вытащат из нее тело линчеванного индейца. – Интересно, кто это сделал? – спросил Уинт. Они опять закопали тело, и Мюррей подумал: «Еще одним меньше! Сколько же еще они в состоянии продержаться?» – Мы, вероятно, уже близко от них, – сказал Уинт. Мюррей двинулся дальше, проклиная разномастных лошадей, не обладавших и наполовину выносливостью полковых серых. Их гнали без пощады и жалости. На следующий день, еще до полудня, отряд обнаружил место, где совсем недавно находился индейский лагерь. – Они долго отдыхали здесь, – сказал сержант Кембрен. – Костры горели несколько часов. Уинт поднял брошенный щит из бизоньей кожи, пробитый у края пулей. – Простреленному щиту они уже не доверяют, – пояснил он Мюррею. В сумерки они увидели индейцев, и Мюррей бесновался и проклинал всех и всё, потому что усталые лошади не могли следовать за ускользавшими от них индейцами. – Нам необходим отдых. Люди еще выдержат, но вы погубите лошадей, – сказал Уинт. И, вопреки своему желанию, Мюррей дал солдатам часовую передышку, во время которой он не переставая ходил взад и вперед среди наступившего мрака. Уинт подошел к нему и нерешительно положил ему руку на плечо: – Послушайте, Мюррей… Мы немало пережили за эти недели… – Ну и что же? – подозрительно и враждебно спросил Мюррей. – Могу я сказать, что думаю? – Можете, – ответил Мюррей. – Все это дело обычное, ведь вы служите в армии. Не важно, как это началось, почему вы поступили в академию, почему стали офицером. Главное то, что вы здесь и что это ваш служебный долг. Когда все кончится, то мы об этом забудем и на очереди будут другие обязанности. – Так ли? – Но это мучает вас. Эти проклятые шайены чем-то задевают вас за живое. – Они на всех нас действуют, – ответил Мюррей. Он не мог бы рассказать Уинту, каково это – почувствовать себя опустошенным, утратить веру в то, чему служишь, в мундир, который носишь, и разочароваться во всем, что было дорого. Через час он поднял людей, и они двинулись опять в ночь и мрак. Этой ночью они настигли убегающее племя и, обнажив сабли, дрались с арьергардом шайенов. Странная стычка в темноте кончилась ничем. Индейцы опять скрылись, а кавалеристы, соскользнув с седел, бросились на землю и, даже не разведя костров, уснули рядом с лошадьми. Джексон, репортер «Геральда», проехал долгий путь. Он устал, чувствовал себя одиноко, неуютно и вполне соглашался с каждым, кто выражал свое презрение или ненависть к Оклахоме. Его угнетало сознание, что он так далеко от всего, что любил: от мягкой постели, хорошего пива, интересных бесед, не похожих на те, которые ему приходилось теперь вести с миссионером-квакером и его женой, с учительницей или рабочими агентства. Правда, он забрался не так далеко, как Стенли, другой репортер из «Геральда», который отправился в Африку на поиски доктора Ливингстона, но все же заехал достаточно далеко. Однажды ему пришлось уже побывать на Индейской Территории, и теперь он удивлялся, как это он мог забыть о моральных и физических муках, причиненных ему шестидесятимильным переездом в дилижансе. Он сидел, откинувшись на спинку плетеного стула, в гостиной агента Майлса в Дарлингтоне и слушал, что говорила тетушка Люси: – Но право же, мистер Джексон, сейчас не так жарко. Это ведь уже бабье лето, середина настоящего лета гораздо жарче. – Неужели еще жарче? – переспросил Джексон. – Тогда стоит сухая жара, – поспешно разъяснил Майлс. – Но она все-таки легче, чем ваша восточная, приморская жара. Джексон кивнул и вытер лоб. Это были такие ограниченные люди, такие жалкие в своем страхе перед нью-йоркской газетой, протянувшей к ним свои цепкие когти через пространство в две тысячи миль, что у него не хватило духу выложить им всю правду. Он уже давно пришел к заключению, что отъявленных злодеев не существует. Глупость, эгоизм, мелочность, трусость – это он находил в избытке как под сводами конгресса США, так и повсюду. Но отъявленных злодеев?.. И он спросил себя: «А кого я ожидал встретить? Саймона Легри?[16] Вот тут предо мной уже пожилая и недалекая пара, получающая средства к жизни от агентства. Если они лишатся работы здесь, то погибнут так же, как погиб бы я сам, если бы меня навсегда лишили возможности написать хотя бы строчку». – Жара летом очень тяжела, – заявила тетушка Люси в приливе откровенности, – вот почему у нас и бывает летом много неприятностей. – Вероятно. – Люди на востоке всегда готовы находить ошибки у других, – сказала она. – Конечно, ведь они не представляют, как здесь живется, – примирительно ответил он. – Это нехорошо с их стороны. Мы не жалуемся, хотя могли бы на многое пожаловаться. Он кивнул: конечно, у них есть оправдание… – Но ведь не только жара вынудила индейцев бежать отсюда? – Трудно понять причины, какими руководствуются в своих поступках дикари, – сказал агент Майлс. – Иногда они ведут себя совсем как дети. – Вы действительно в этом уверены? – с любопытством спросил Джексон. – Разумеется, – ответила тетушка Люси. – Я только вчера говорила Джону относительно окон. Видите ли, они не могут понять, что окна существуют для того, чтобы смотреть из них наружу, а не снаружи в комнату. Проходя мимо дома, они останавливаются и прижимают лица к стеклу. И никак не втолкуешь им, что это дурно.