– Ну-ка, сучьи дети, посмотрим, как вы теперь сможете захватить меня! Мальчик только что сказал, вспомнил Раффл, нечто вроде: «Убьет вас и съест меня», и в эту неимоверно растянувшуюся секунду Раффл вдруг поверил, что этот старик съел Кути, и теперь собирался убить его – возможно, тем же способом, каким, судя по всему, взорвал собаку. В тот же миг Раффл перепрыгнул через перила и кинулся наутек прямо по воде обратно к лестнице, и автомобилю, и привычной дымной анонимности вялотекущей борьбы за существование, постоянно происходившей южнее 10-й фривей. Старик нетвердой походкой шел к другой лестнице, расположенной на западной стороне приподнятой площади. Несколько человек, стоявших в очереди за билетами на «Призрак оперы», подталкивали своих спутников и с любопытством смотрели на бесформенную черную шляпу и черное пальто, плечи которого обвисали, а руки резко болтались на ходу. Хорошо одетые люди из очереди видели бежавшего в ту сторону мальчика, за которым гнался бродяга, а потом бродяга чего-то испугался, да так, что прыгнул в бассейн, помчался прямо по воде обратно к лестнице и скрылся из виду, тогда как этот старик шел, в общем-то, спокойно, никто не скандалил и не звал на помощь. А старик – теперь уже медленным, тяжелым шагом – спускался по лестнице, ведущей в гараж. Так что, если что-то и происходило, то, несомненно, закончилось. Старик вышвырнул Кути из его тела в кромешно темную комнату, которая, как откуда-то знал Кути, была «Помещением № 5 лаборатории в Уэст-Ориндже». Мальчик дышал быстро и мелко, всхлипывая при каждом выдохе. У него не было совершенно никаких мыслей, и, когда зрачки до предела расширились в чернильной тьме, у него было такое ощущение, будто их растягивали снаружи. Он медленно, осторожно передвигая босые ноги, двигался по деревянному полу, проходя одновременно через статические воспоминания, которые были натянуты в затхлом воздухе, как паутинки. В этой комнате был другой мальчик – нет, всего лишь выцветший призрак мальчика пяти лет от роду, который смутно видел эту темную комнату как дно темного ручья в Милане, Огайо. Он утонул очень давно, в 1852 году, купаясь вместе со своим другом Алем. Перепуганный тем, что оказался под водой и не может выбраться на поверхность, перепуганный тем, что вместо воздуха при вдохе в легкие льется вода, он выпрыгнул – просто выпрыгнул из тела! – и вцепился в друга, остававшегося на берегу. И цеплялся за этого друга еще много лет, пока Аль что-то делал, переезжал с места на место и в конце концов стал взрослым. Кути выбрался из стоячей волны, являвшейся призраком мальчика, и теперь уже и сам знал об Але, что тот, после того как его друг исчез под водой и не вынырнул, просто пошел домой, пообедал с матерью и отцом, а потом лег спать, не обмолвившись ни словом о том, что случилось на ручье, – и очень удивился, когда его родители растолкали его через несколько часов и потребовали рассказать, где он в последний раз видел друга. К тому времени, похоже, весь город отправился с факелами на поиски мальчика. Аль терпеливо объяснил, что произошло на ручье… и еще сильнее изумился страху, который увидел на лицах матери и отца, ужаснувшихся тому, что он вот так взял и ушел от тонущего друга. Сам-то Аль был твердо уверен, что принес друга домой. И тридцать семь лет спустя, в этой комнате, друг наконец расстался с Алем. К тому времени Алю сравнялось сорок два, и все это время он помнил о несчастье. В этой темной запертой комнате он работал с Диксоном над секретным новым проектом, кинетофонографом, и поздней ночью весной 1889 года они вдвоем испытали изобретение. Это было мерой предосторожности, которая, как показало развитие событий, вполне оправдала себя. Диксон укрепил на одной стене белый экран, Аль запустил стоявший у противоположной стены аппарат, построенный из дерева и сверкающей меди. Аппарат затрещал и загудел, экран на мгновение вспыхнул чистым белым светом, потом на нем появилось изображение Аля, уже пополневшего, с решительным подбородком, толстой шеей и гладко зачесанными назад с высокого бледного лба седеющими волосами – а потом изображение заговорило. И призрак утонувшего мальчика, увидев, что его носитель явным образом раздвоился, выскочил из Аля и загорелся от испуга. Кути вбросило в его собственное тело, он вспомнил, кто он такой, но все еще ничего не видел, его со всех сторон окружала какая-то горячая влажная оболочка. Содрогнувшись всем телом, он разорвал ее; она вяло подалась, когда он потянул ее через голову, но, сбросив это нечто на перила лестницы, он увидел, что это была своего рода маска в полный рост: стариковская голова, теперь разодранная пополам, грубое черное пальто, приросшее к шее, и вялые белые мясистые руки, криво торчавшие из рукавов. И все это пахло мокрой псиной. Кути трясся всем телом. Утренний ветерок, гулявший в лестничном пролете, внезапно обдал холодом его лицо и влажные волосы, и он оцепенел, осознав, что скользкое на его руках и лице было кровью, обильной массой чьей-то крови. Всей душой стремясь убежать от того, что здесь случилось – пусть даже он не знал, что именно, – он поплелся вниз по лестнице к тусклому искусственному свету, расстегивая на ходу «молнию» фланелевой фуфайки. Его горло освободилось, но он все еще не мог дышать. Сойдя с лестницы на бетонный пол, он принялся стягивать толстую фуфайку, отяжелевшую от впитанной крови, однако нейлоновая подкладка осталась чистой, и он вытер лицо и попытался обтереть волосы. Потом он убрал со лба липкие завитки закурчавившихся волос, вытер руки последним чистым клочком простеганного нейлона, и отшвырнул мокрую тряпку за спину. Вместе с фуфайкой на бетонный пол упал рюкзак, но в тот момент он был для Кути всего лишь еще одной окровавленной обузой, от которой следовало избавиться. Он остался в тонкой, с короткими рукавами рубашке поло, но она хотя бы не была измазана кровью. Содрогаясь при виде красных пятен на белых кроссовках, он содрал с них черные пушистые тапки или что-то в этом роде. Достаточно! – кричало его сознание. – Убирайся отсюда! Он побежал вверх, перепрыгнув через разодранную органическую оболочку, и, вернувшись на тротуар, спрыгнул с низкой стенки на тротуар Хоуп-стрит. И быстро пошел прочь, хромая на каждом шагу. Краткое видение нормальной жизни, которое пробудил в нем Музыкальный центр, забылось напрочь – его мозг все еще отходил от грубого вмешательства другой личности, но периферическая нервная система решительно направила его на юг, туда, где можно было бы укрыться. Сотрясения от ударов сердца заставили-таки легкие снова заработать, и он, с почти неслышным присвистом в легких, торопливо хватал воздух ртом. Невыносимые воспоминания старика все еще заполняли его голову, и с каждым шагом он резко выдыхал и тряс головой, потому что наряду с пропитавшими его запахами псины и крови он явственно ощущал в глубине носа сильный и резкий запах сожженных волос. Призрак мальчика взорвался мгновенной белой вспышкой на полпути между Алем и киноэкраном, опалив экран и самым плачевным образом прервав демонстрацию первого в мире звукового кинофильма, который очень далеко опередил свое время. Пожар. Позже Аль объяснил свои повязки тем, что испытываемый им сложный прибор взорвался, когда он находился рядом, и, конечно, пресса приняла его объяснение. Заголовок «Нью-Йорк таймс» от 21 апреля 1889 года сообщал, что «Эдисон получил ожоги, но продолжает работать». Глава 18 Через полчаса, когда все набегались и просохли, Додо вдруг закричал: – Бег закончен! Все столпились вокруг него и, тяжело дыша, стали спрашивать: – Кто же победил? Льюис Кэрролл. Алиса в стране чудес Даже несмотря на то что уже заканчивался октябрь, утром в эту среду пляжи Санта-Моники были полны народу – серфингисты в черных и бирюзовых гидрокостюмах резвились в безмятежной синеве глубоководья или катались на склонах загибавшихся нефритовых волн, бледный песок плотно усеивали одеяла, зонтики и глянцевые коричневые тела, а на черном асфальте автостоянок сверкали под лучами солнца маленькие и большие автомобили и велосипеды. В растянувшемся на полторы мили узком, заросшем травой парке у обрыва, вздымающегося над Палисейдс-Бич-роуд, немного севернее пирса Санта-Моники, толпы туристов стекались в деревню из палаток и старых коробок от холодильников и осторожно смешивались с местными бездомными обитателями, потому что на всей территории Города спальных мешков происходил какой-то спонтанный праздник возрождения. Шесть или восемь старух побросали свои магазинные тележки, набитые полусмятыми пивными банками, и неуклюже скакали по траве, рыча «бр-р-м, бр-р-р-м», изображая моторы мотоциклов или завывая, как полицейские сирены, а потом все разом остановились и, хотя их отделяли друг от дружки многие ярды и десятки людей, закричали в унисон: «Остановитесь! Вы на односторонней дороге в ад!» Оборванные старики, очевидно, оказавшиеся во власти некой примитивной евхаристической истерии, косноязычно упрашивали, чтобы кто-нибудь взял их плоть и съел ее, и вдруг все одновременно рухнули на колени и принялись горстями глотать камни и землю. Некоторых туристов начало рвать. В павильоне с каруселью возле пирса Санта-Моники дети кричали и жаловались, что боятся страшных рож в воздухе. Милей южнее, в Оушен-парке, отдыхавшие вдруг оставили серфинг, и почти сто человек неловко полезли в воду, перекликаясь между собой и отчаянно взывая: «Сестра Эйми! Сестра Эйми!» – обращаясь, судя по всему, к какому-то воображаемому пловцу, оказавшемуся в опасности. А еще южнее, в Венис-Бич, несколько грузовиков и ковшовый погрузчик обогнули Павильон и съехали на песок, где в сопровождении полиции, расчищавшей им путь, медленно пробирались через толпу, собравшуюся вокруг большой мертвой рыбы. Она была, несомненно, дохлой и уже начала пованивать, так что люди старались держаться с подветренной стороны за толстой женщиной, которая лихорадочно дымила ароматизированными гвоздикой сигаретами, прикуривая следующую, как только докуривала предыдущую. Ни один из эксгибиционистов-культуристов не подумал отложить в сторону свои гантели или штангу или встать с мягкой скамьи, чтобы посмотреть через ограду на рыбу. И девушки в темных очках с яркими, словно светящимися, оправами и столь же броских спортивных костюмах в обтяжку продолжали рассекать толпу на Оушен-фронт-вок на однорядных роликовых коньках, и жонглеры, и музыканты со шляпами и раскрытыми чехлами от гитар, предназначенными для подаяний благодарной публики, оставались на своих местах. «Какое-нибудь странное событие может ненадолго отвлечь внимание, – думал Канов, прислонившись к одному из столбов бетонной сцены, – но эти люди знают, что рано или поздно все вернется на круги своя». Со своего места на сцене он видел поверх людских голов вывески над витринами: «СЭНДВИЧИ У МАЙКА», «СПОРТИВНАЯ ОДЕЖДА «ПИТБУЛЬ», «МИР СЛАДОСТЕЙ/КАФЕ «ПЛЯЖ МУСКУЛОВ»/ХОТ-ДОГИ/ПИЦЦА», а в нескольких кварталах к северу, ближе к Виндвард-авеню, виднелись ряды похожих на палатки киосков, где продавали полотенца, и темные очки, и шляпы, и футболки, и временные татуировки. Здесь, на открытой сцене, солнце грело жарко, но, пробираясь через тенистые участки, он обратил внимание, что ветерок, щедро сдобренный запахами польских колбасок и крема для загара, довольно холодный. Полицейские, гуляющие парами по тротуарам, были одеты в синие шорты и футболки, но, вероятно, несколько часов назад они ходили в свитерах. Канов сожалел, что не успел переодеться, перед тем как ехать на побережье, но Деларава сказала кому-то по телефону, что направится прямо сюда, и Обстадт приказал Канову как можно быстрее попасть в Венис. Так что он приехал сюда в деловом темно-сером костюме и благодаря темной бороде, вероятно, походил на какого-нибудь террориста. Над сценой, куда забрался Канов, нависала массивная бетонная конструкция на широких колоннах, и когда он подошел к этому сооружению, вскарабкался по высокой лестнице, то подумал, что оно, вероятно, задумывалось как абстрактное изображение человека, склонившегося над штангой, а позади него, со стороны Оушен-фронт, прижалась к земле громоздкая серая масса гаража, похожая на рычаг, возвращающий игроку шар в автоматизированном боулинге. Канову все это казалось похожим на какой-то сюрреалистический фашистский храм физкультуры из стародавнего документального фильма Лени Рифеншталь. Он вновь сосредоточился на пляже. Съемочная группа Деларавы начала укладывать в фургон осветительную аппаратуру и шесты микрофонов, явно собираясь уехать. Канов поднялся на цыпочки в своих туфлях от Гуччи, чтобы удостовериться. «Какого черта, – думала Лоретта Деларава, тяжелой походкой направляясь прочь от рыбины к ухающему прибою, – на пляже болтается столько народу? Неужели он притащил их для прикрытия?» Песок забился в «липучки», ее туфли расстегнулись, а она не могла застегнуть ремешки без удобного стула. И белые иглы солнечного света, отражавшегося от моря, и жар, поднимавшийся от песка, как от печки, – все было физически тяжелым – она потела под белым льняным облегающим платьем. Она остановилась, повернулась всем корпусом и заморгала, когда соленый ветер хлестнул ей в глаза прядью волос. «Резиновую ленту нужно носить поверх волос», – подумала она и раздраженно крикнула: – Джоуи, иди-ка сюда. Сгорбленный старичок-помощник бочком выбрался из толпы и поплелся туда, где она стояла на более плотном влажном песке. Здесь, на пляже, он казался совершенно неуместным в ботинках и куртке хаки; он никогда не потел. – Вы на односторонней дороге в ад! – провозгласил он, передразнивая визгливый женский голос. – Ей было достаточно, – продолжил он уже собственным голосом, – иметь под рукой радиомонтеров, с которыми можно потрахаться. Крещение с полным погружением, чтобы отречься от дьяволов – а потом только следить за тем, что она остается под сетью радарной маскировки. – А потом он прогудел: – Воспроизведение дьяволов на роторном факсе, – очевидно, он зациклился в одной из своих диалоговых спиралей. – Дуврский налог на пиксели, белые утесы изображения, вывернутого так сильно, что никакой сигнал вовсе не принимается. Так, так, так, Трез и Нетрез, чай вдвоем. Деларава затянулась окурком с такой силой, что ветер понес искры по пляжу, но в дыму вовсе не ощущалось ни малейшего вкуса призрака. – Продолжай. Что насчет Треза и Нетреза? Джоуи Вебб, моргая, уставился на нее. – Вы сказали, что они были здесь когда-то. Пожалуй, его сознание прояснилось. – Ты вправду можешь ощутить их, кого-нибудь? А можешь ли ты ощутить их отца? – Чтобы я ощутил человека? – произнес Джоуи, к сожалению, вернувшись к прежнему болезненно ровному шизофреническому тону. – Здесь уплыла в море Эйми Семпл Макферсон, и все думали, что она утонула. Двое ныряльщиков действительно утонули, пытаясь спасти ее, и ей суждено было всю жизнь нести их призраки. Делараве было нужно, чтобы Джоуи Вебб выделил из бурных экстрасенсорных ветров новости о призраке старого Питекана Салливана, но он почему-то зацепился за Эйми Семпл Макферсон, евангелистку, исчезнувшую в прибое Оушен-парка в 1926 году; в то время это была шумная новость, но позже газеты выяснили, что она всего лишь уплыла под водой в сторону и вынырнула вдали от людей, чтобы втайне от всех провести несколько недель с электриком своей проповеднической радиостанции. Деларава вздохнула. Даже с точки зрения съемки новостного сюжета сегодняшнюю экспедицию следовало бы признать неудачной. Грузовик с электрогенератором от профсоюза водителей грузовиков завяз в песке, не доехав до рыбины нескольких сотен футов, так что кабели пришлось тащить по пляжу, где зеваки, конечно же, спотыкались о них, а потом начались проблемы с прожекторами заливающего света – прямоугольниками из девяти ламп цветовой температуры 5600 по Кельвину, которым полагалось обеспечивать освещение дневного света для заполнения теней на людских лицах – огни то вспыхивали, то гасли, и в конце концов Деларава велела оператору снимать свидетелей как есть, и пусть глазницы и впалости щек выглядят темными провалами. И только одному Богу известно, какой в фильме выйдет рыба. Несколько часов назад Служба отлова бездомных животных прислала грузовик, чтобы увезти рыбу, но один из присутствовавших утверждал, что мертвый монстр – целакант, единственное в своем роде живое ископаемое, сохранившееся с каменноугольного периода, крайне редкое и никогда еще не попадавшееся в Тихом океане. После этого явилось Управление рыбалки и охоты и прибыли несколько профессоров из университета, которые решительно пресекали любые попытки хотя бы прикоснуться к проклятой твари.