«Большая семейная фотография…» Толя Червяков – 5 лет. Сейчас – фотограф. Если что-то осталось в памяти, то как одна большая семейная фотография… На переднем плане отец с винтовкой и в офицерской фуражке, он носил ее и зимой. Фуражка и винтовка вырисовываются отчетливее, чем отцовское лицо. Очень хотелось мне иметь и то, и другое – фуражку и винтовку. Мальчишка! Рядом с отцом – мама. Саму маму тех лет не помню, больше запомнилось то, что она делала: постоянно стирала что-то белое, от нее пахло лекарствами. Мама была медсестрой в партизанском отряде. Где-то тут мы с маленьким братом. Он все время болеет. Вот его помню красного, все тельце покрыто коростой. Вдвоем плачут с мамой ночью. Он от боли, мама от страха, что он умрет. А дальше вижу, как к большой крестьянской хате, в которой мамин госпиталь, идут бабы с кружечками. В кружечках молоко. Молоко сливают в ведро, и мама купает в нем брата. Брат первую ночь не кричит, спит. А утром мама говорит отцу: – Чем я отплачу людям? Большая фотография… Одна большая фотография… «Так я вам хоть бульбочки в карман насыплю» Катя Заяц – 12 лет. Сейчас – рабочая совхоза «Кличевский». Бабушка гонит нас от окон… А сама смотрит и рассказывает: – Нашли в жите старого Тодора… С нашими ранеными солдатами… Принес им костюмы своих сынов, хотел переодеть, чтобы немцы не опознали. Солдат постреляли в жите, а Тодору приказали выкопать яму возле порога своей хаты. Копает… Старый Тодор – это наш сосед. Из окна видно, как он копает яму. Вот выкопал… Немцы забирают у него лопату, что-то по-своему ему кричат. Старик не понимает или не слышит, потому что давно глухой, тогда они толкнули его в яму и показали, чтобы стал на коленки. Так и засыпали живого… На коленках… Всем стало страшно. Кто – это? Разве это люди? Первые дни войны… Долго обходили хату старого Тодора. Всем казалось, что он из-под земли кричит… …Сожгли нашу деревню так, что одна земля осталась. Одни камни во дворах, и те черные. У нас на огороде травы даже не осталось. Сгорела. Жили по милости – идем с сестричкой в чужие деревни, просим людей: – Подарите что-нибудь… Мама больная. Мама ходить с нами не могла, она стыдилась. Придем в хату: – Откуда вы, деточки? – Из Ядреной Слободы… Нас спалили… Давали: ячменя мисочку, хлеба кусочек, яйцо одно… Так уже спасибочки людям, все давали. Другой раз переступишь порог, бабы в голос плачут: – Ой, детки, сколько ж вас! Утром прошло две пары. Или: – Только вышли от нас люди. Хлеба не осталось, так я вам хоть бульбочки в карманы насыплю. Так из хаты не выпустят, чтобы с пустыми руками. Ну, хоть льна по жменьке дадут, и насобираем за день льняной снопик. Мама пряла сама, ткала. На болоте торфом красила, в черный цвет. Вернулся с фронта отец. Начали ставить хату, на всю деревню осталось две коровы. Лес на коровах возили… На себе… Больше своего роста полено мне было не осилить, а если одинаковое со мной по росту – тянула… Война не скоро кончилась… Считают: четыре года. Четыре года стреляли… А забывали – сколько? «Ма-ма мы-ла ра-му…» Федя Трутько – 13 лет. Сейчас – начальник отдела технического контроля известкового завода. Такая история… За два дня до войны мы завезли маму в больницу, она тяжело заболела. Больница была в Бресте. Больше свою маму мы не видели. Через два дня немцы вошли в город. Они выгнали из больницы больных, а тех, кто не мог ходить, куда-то увезли на автомашинах. Среди них, рассказывали люди, была и моя мать. Их где-то расстреляли. Но где? Как? Когда? Я не узнал, никаких следов не оставлено. Нас с сестрой и отцом война застала дома в Березе. Брат Володя учился в Брестском дорожно-техническом училище. Другой брат, Александр, окончил в Пинске краснофлотское училище, ныне речное, и там же работал мотористом на пароходе. Отец наш – Степан Алексеевич Трутько – зампредседателя Березовского райисполкома. Ему был приказ – эвакуироваться с документами в Смоленск. Забежал домой: – Федя, забирай сестру, и уходите к деду в Огородники… Утром пришли мы на хутор к деду, а ночью постучал в окно брат Володя, два дня и две ночи шел из Бреста. В октябре появился на хуторе и Александр. Он рассказал, что пароход, на котором они шли к Днепропетровску, разбомбили. Кто уцелел, тот попал в плен. Несколько человек бежало, среди них и наш Саша. Все обрадовались, когда к деду зашли партизаны – уйдем с ними! Будем мстить. – Сколько классов окончил? – спросил меня командир, когда нас привели к нему. – Пять классов. Услышал приказ: – Оставить в семейном лагере. Братьям выдали винтовки, а мне карандаш. Я уже был пионер. Это был мой главный козырь, что я уже пионер. Просился в боевой отряд. – У нас карандашей меньше, чем винтовок, – смеялся командир. Кругом война, а мы учились. Школу нашу называли «зеленой школой». Не было парт, классов, учебников, были только ученики и учителя. На всех один букварь, один учебник истории, один задачник по арифметике и один учебник грамматики. Без бумаги, мела, чернил и карандашей. Расчистили поляну, посыпали песком, и это была наша «школьная доска», на ней писали тонкими прутиками. Вместо тетрадок партизаны приносили нам немецкие листовки, старые обои и газеты. Даже школьный звонок где-то добыли. Ему радовались больше всего. Разве это настоящая школа, если не звенит звонок? Были у нас красные галстуки. – Во-озд-ух! – кричит дежурный. Поляна пустеет. А после бомбежки урок продолжается. Первоклассники выводят прутиками на песке: – Ма-ма мы-ла ра-му… Из веточек и чурочек сделали большие стоячие счеты. Из дерева вырезали несколько комплектов азбуки. У нас даже были уроки физкультуры. Оборудовали спортивную площадку с перекладиной, беговой дорожкой, шестом и кругами для метания гранат. Гранаты я метал дальше всех. Закончил шестой класс и твердо сказал, что в седьмой пойду после войны. Дали мне винтовку. Потом сам добыл бельгийский карабин, он был маленький и легкий. Я научился хорошо стрелять… А математику забыл…