— Да пошел ты со своими меню, — обругал его Фрэнк. — Можно опять пойти ловить рыбу, — предложил Толстяк. — Тогда будут лососевые стейки в винном соусе. — На улице темень и холод. Заткнись уже, мать твою! Толстяк ушел к себе объявлять меню в одиночестве. Если никто не хочет жрать, он будет жрать про себя, и жрать с толком. Он украдкой проскользнул в спальню и, порывшись в своей кровати, достал украденный кусочек пластита. Понюхал — ему нравился запах миндаля, — подумал о своем жарком из кабанчика, понюхал еще раз и, закрыв глаза, пуская слюни, стал лизать взрывчатку. Курсанты сделались раздражительными. Эме, Дени, Жос и Лора играли в карты. — Бля и бля, — твердил Эме, выкладывая тузы. — Чего ты ругаешься, если тузы у тебя? — спросил Жос. — Хочу и ругаюсь. Или тут вообще ничего нельзя? Ни Рождество отмечать, ни ругаться, вообще ничего! Одиночки, сидя по углам и уставившись в пустоту, передавали друг другу последнюю бутылку спиртного, похищенную у поляков. Жаба и Станислас играли в шахматы, и Жаба давал Станисласу выигрывать. Кей, засев в какой-то нише, тайком следил за столовой и разговорами, опасаясь, как бы горячие головы не затеяли ссоры. Он был хоть и не старше всех, но самый обаятельный и негласно считался главным в группе. Если он велел заткнуться, курсанты затыкались. — Плохо с ними дело, — шепнул Кей Пэлу, который, как обычно, устроился рядом. Кей с Пэлом очень ценили друг друга. — Можно сходить к норвежкам, — предложил Сын. Кей поморщился. — Ну, не знаю. Не думаю, что поможет. Они решат, что надо еще больше дурить, шокировать галерку. Ты же их знаешь… Пэл слабо улыбнулся: — Особенно Толстяк… Теперь улыбнулся Кей. — А кстати, где он есть? — Наверху, — ответил Пэл, — дуется. Из-за своих рождественских меню. Он пластит жрет, знаешь? Говорит, что он как шоколад. Кей закатил глаза, и оба товарища прыснули. В полночь Клод в одиночку обошел усадьбу крестным ходом, держа большое распятие, которое привез с собой. Шествовал среди несчастных, распевая песнь надежды. “Счастливого Рождества!” — крикнул он всем и никому. Когда он поравнялся с Фароном, тот выхватил у него из рук распятие и с криком “Смерть Богу! Смерть Богу!” разломал его пополам. Клод бесстрастно подобрал священные обломки. Кей чуть было не набросился на Фарона. — Прощаю тебе, Фарон, — произнес Клод. — Я знаю, ты человек сердечный и добрый христианин. Иначе тебя бы здесь не было. Фарон вскипел яростью: — Ты жалкий слабак, Клод! Вы все слабаки! На задании вы и двух дней не продержитесь! Двух дней! Все сделали вид, что ничего не слышали; в столовой снова воцарился покой, а вскоре курсанты отправились спать. Они надеялись, что Фарон не прав. Чуть позже Станислас зашел в спальню Кея, Пэла, Толстяка и Клода и попросил кюре, таскавшего в чемодане кучу лекарств, дать ему снотворного. — Хочу сегодня уснуть как дитя, — сказал старый Станислас. Клод бросил взгляд на Кея, который сдержанно кивнул в знак согласия. Он дал летчику таблетку, и тот, рассыпавшись в благодарностях, удалился. — Бедняга Станислас, — сказал Клод, размахивая над кроватью половинками распятия, словно хотел заклясть судьбу. — Все мы бедняги, — отозвался Пэл, лежавший рядом. В тот самый рождественский день Гонконг после жесточайших боев перешел в руки японцев. Английские солдаты и канадское подкрепление — на фронт послали две тысячи человек — были зверски перебиты. * * * К двадцать девятому декабря рождественский приступ тоски был забыт. Днем двенадцать курсантов валялись в столовой в креслах и на толстых коврах вокруг печки: здесь было удобнее, чем в холодных отсыревших кроватях. Лейтенант Питер отослал кандидатов в агенты отдыхать, их ждали ночные занятия. Во сне они возились, шумели; не спал только Пэл: Лора задремала, привалившись к нему, и он боялся пошевелиться. Вдруг в тишине послышались приглушенные шаги. Это был Жаба: облачившись в гимнастерку, он явно направлялся к выходу. Сапоги он снял, чтобы не скрипели половицы. — Ты куда? — вполголоса спросил Пэл. — Я цветы видел. Сын в недоумении уставился на него. — Там подо льдом цветы проклюнулись, — повторил Жаба. — Цветы! Ответом ему был общий храп: всем было плевать на его цветы, хоть они и выросли в снегу. — Пошли. Хочешь? — предложил Жаба. — Нет, спасибо, — усмехнулся Пэл. Ему не хотелось уходить от Лоры. — Тогда до скорого. — До скорого, Жаба… Не слишком задерживайся, вечером тренировка. — Не буду. Я ненадолго. И Жаба в одиночестве отправился мечтать в окрестный лес, к своим цветам. Он шел по тропке вдоль прибрежных скал в сторону Арисейга: ему нравился вид, открывающийся со скал. С легкой душой свернул в лес. До цветов оставалось совсем недалеко. Но, огибая груду поваленных деревьев, он натолкнулся на пятерых перепивших поляков из Секции МР. Поляки уже прослышали о набеге французов на их усадьбу, о краже спиртного и затаили на них обиду. Жаба подвернулся им под руку: они надавали ему по морде, повалили в грязь, а потом насильно влили в него несколько изрядных глотков водки, опаливших ему живот. Перепуганный и униженный Жаба выпил, надеясь, что его оставят в покое. Ему вспомнился Фарон: он им задаст, когда узнает. Но полякам хотелось влить в него еще: — Na zdrowie![4] — орали они хором, приставив ему горлышко к губам. — Да что я вам сделал? — стенал Жаба по-французски, выплевывая половину водки, попавшей в рот. Поляки не понимали ни слова и отвечали бранью. И вдобавок принялись скопом избивать его ногами и палками, распевая песню. Жаба под градом ударов орал так громко, что его крики встревожили военных Арисейг-хауса и те стали прочесывать лес с ружьями наперевес. Бедолагу нашли — он был без сознания и весь в крови, его доставили в лазарет Арисейга. Товарищи сидели у его изголовья до самого вечера и потом, после ночных занятий. Последними, кто оставался с ним, были Пэл, Лора, Кей и Эме. Жаба пришел в себя, но лежал с закрытыми глазами. — Больно, — твердил он. — Знаю, — отозвалась Лора. — Нет… Тут больно. Он показывал на сердце; у него болело не тело, а душа. — Скажите лейтенанту, что я больше не могу. — Нет, ты сможешь. Ты уже столько смог, — подбодрил его Кей. — А дальше — нет. Не могу больше. Я никогда не смогу воевать. Жаба перестал верить в себя, его война была проиграна. Около двух часов ночи он наконец задремал, и товарищи ушли к себе немного поспать. * * * Жаба проснулся с первыми лучами зари. Вокруг никого не было, он встал с кровати и выскользнул из лазарета. Пробрался тайком в тир Арисейга, взломал один из сейфов и стащил кольт 38-го калибра. Потом, сквозь слоистый морозный туман, добрел до своих драгоценных цветов и сорвал их. Вернулся к усадьбе Секции F. И приставил пистолет к груди. Звук выстрела разбудил всех — лейтенанта Питера, Дэвида, курсантов. Они соскочили с постелей и полураздетыми высыпали на улицу. Жаба лежал у дома, в грязи, среди своих цветов, раздавленный собственной жизнью. Потрясенные, лейтенант Питер и Дэвид присели на корточки рядом с ним. Жаба направил ствол прямо в сердце, в свое невыносимо болевшее сердце, и даровал себе смерть. Пэл с дикими глазами тоже кинулся к телу и положил ладонь на глаза Жабы, чтобы закрыть их. Ему показалось, что он уловил слабый хрип. — Он еще живой! — заорал он лейтенанту. — Позовите врача! Но Питер удрученно покачал головой: Жаба был не живой, просто еще не умер. Больше никто не мог ничего для него сделать. Пэл обнял его, чтобы ему было не так одиноко в последние минуты, и Жабе даже хватило сил чуть-чуть поплакать; горячие, едва заметные слезы скатились по его измазанным грязью и кровью щекам. Пэл утешал его, а потом Андре Жаба умер. И над лесом вознеслась песнь смерти. Курсанты застыли, дрожащие, пришибленные, с разбитым сердцем, обезумевшие от горя.