В начале третьей недели января, глубокой ночью, Уэстленд “Лайсендер” королевских ВВС приземлился на базе 161-го эскадрона в Тангмире, под Чичестером, в Западном Сассексе. На борту самолета насвистывал Фарон: радовался, что прибыл в Англию. Он уже боялся, что за ним вообще не прилетят — вылет несколько раз откладывался из-за погодных условий. Он вылез из самолета, потянулся всем своим гигантским телом, и его внезапно охватил восторг: наконец-то бремя задания свалилось с его плеч — невыносимая тяжесть, тоска загнанного зверя. В Лондон великан вернулся на машине. Назавтра с раннего утра представил отчет на Портман-сквер, встретил там Станисласа. Перечислил все возможные объекты диверсий, кроме “Лютеции”: она подождет, он не хотел, чтобы кто-нибудь украл у него славу. О своей конспиративной квартире тоже не упомянул, он расскажет о ней только высшим чинам, всякая мелюзга ему неинтересна. Ему подписали увольнительную и направили в транзитную квартиру в Кэмдене, где уже обитал важный агент-югослав. Станислас по дружбе отвел его туда. Фарон был все такой же противный, но старосту группы это не волновало. И он предложил ему в тот же вечер встретиться со старыми товарищами-курсантами в Мейфэре, перекинуться в карты. * * * За столом у Эме никто уже и не вспоминал о картах: все взоры были устремлены на жуткую прическу нового гостя. — Ты отрастил волосы? — Лора наконец нарушила общее молчание. — Как видишь. Пришлось, а то слишком выделяюсь из толпы. Я и так здоровенный, а когда еще и лысый, поневоле меня запомнишь… Но шевелюрой, надо сказать, доволен, да еще и потрясной французской помадой обзавелся. Он помадил волосы! Теперь все отводили от него глаза, чтобы не расхохотаться; перед ними был новый Фарон. Они все изменились после своих заданий, но Фарон изменился к худшему. Лора попыталась оживить увядший разговор, произнесла пару общих фраз. Фарон разглагольствовал вдохновенно, хватался за карты, но не смотрел в них; он любил голос Лоры, на него всегда действовал ее нежный, чувственный тембр. Он сразу понял, что она без ума от его нового облика. Лора нравилась ему с самого начала, еще с Уонборо, но он никогда по-настоящему не пытался ее завоевать. Теперь другое дело — ему нужна была женщина. Какого черта, чем он не угодил этой Мари? Он хотел настоящую женщину, свою собственную, чтобы щупать, когда придет охота. Не шлюху, прости господи, только не шлюху: ей всякий раз плати за капельку любви, словно нищий, изгой, полное ничтожество. Нет уж, никаких проституток, за что ему такое унижение? И великий соблазнитель закурил сигарету. Все наблюдали за его жестами. Вот он закурил и теперь шумно, самым мерзким образом, сосал окурок. И они, не в силах больше сидеть с серьезным видом, дружно расхохотались. Первый раз в жизни Фарон понял, что над ним смеются. Сердце у него екнуло. * * * Шли дни. Однажды под вечер, гуляя с Кеем по Оксфорд-стрит, Пэл случайно увидел в витрине твидовый пиджак — такой, какой мечтал купить отцу. Темно-серый пиджак от костюма, великолепный, идеально приталенный. И купил. Немедленно. Он, конечно, не совсем был уверен в размере, но в крайнем случае можно чуть-чуть перешить. Дней через десять, в конце месяца, у отца день рождения, а он второй раз подряд не сможет его поздравить. В ожидании встречи с отцом он обнимал пиджак, аккуратно висящий в шкафу в Блумсбери. В следующее воскресенье, в конце третьей недели января, Лора по инициативе Франс Дойл пригласила Пэла в Челси на обед. Парадный костюм, седло барашка и картошка с собственного огорода. Утром, перед выходом, Сын на кухне в Блумсбери молил Кея о помощи — как ему произвести хорошее впечатление? — Подскажи, о чем с ними разговаривать, — стенал он. Толстяк, сидевший вместе с ними за столом, кивнул, не отрываясь от своего учебника английского и бормоча под нос грамматические упражнения: — Hello pappy, hello granny, very nice to meet you, Peter works in town as a doctor[9]. — Говори про охоту, — не задумываясь, ответил Кей, — англичане любят охоту. — Я в охоте полный профан. — How can I go to the central station? — звучало на заднем плане. — Yes no maybe please goodbye welcome[10]. — Тогда про машины. Наверняка папаша любит тачки. Заговоришь про машины, он тебе станет рассказывать про свою, а ты сиди с открытым ртом. — My name is Peter and I am a doctor. And you, what is your name?[11] — А если он меня спросит про какие-нибудь тормоза? Я в них не разбираюсь. — Импровизируй. Чему тебя на занятиях учили? — Every day I read the newspaper. Do you read the newspaper, Alan? Yes I do. And you, do you? Oh yes I do do. Do. Do. Do ré mi fa sol la si do[12]. Кей со злости пнул Толстяка под столом, чтобы тот не бубнил. Толстяк вскрикнул, Пэл засмеялся, а Кей сказал: — Слушай, если уж ты способен проводить операции для наших спецслужб, так и с Лориными родителями как-нибудь выживешь. Скажи себе, что это эсэсовцы и ты должен выкрутиться. Ужин прошел как по маслу. Пэл отлично поладил с Дойлами и произвел на них хорошее впечатление. Вежливый, приветливый, изо всех сил старается не запутаться в своем английском. Франс наблюдала за влюбленной парой — дочь сидела слева от Пэла. Держались скромно, но некоторые признаки выдавали их с головой. Она уже давно догадывалась. Значит, это ради него Лора каждый день старательно наводит красоту. Да, Франс подслушивала у двери ванной, как дочь прихорашивается перед уходом. Мать наконец успокоилась: в прошлом январе, когда Пэл открыл ей тайну, она так испугалась за Лору, что не спала несколько ночей кряду. За последние месяцы она виделась с Лорой только мельком: та дважды уезжала в Европу надолго, якобы со своими йоменами. Ей хотелось сказать дочери, что она в курсе, что все знает про британские спецслужбы, что волнуется, но и гордится. Но ничего не сказала — слишком трудно. Во время отлучек Лоры им с Ричардом приходили письма из армии: “Все в порядке, не волнуйтесь”. “А как не волноваться?” — думала Франс, вспоминая дочь, солгавшую ради великого дела. Но чье это великое дело, в конце-то концов? Человечества, то есть ничье. Летом Лора ненадолго вернулась — мрачная, усталая, больная, в жутком виде. Говорила: “Служба помощи, фронт, война”. Служба первой помощи. Она лгала. Однажды ночью, когда дочь крепко спала, Франс Дойл долго сидела у ее кровати, глядя на нее, спящую, разделяя с ней ужасную тайну. Ее дочь лгала. Франс почувствовала себя одинокой, напуганной. Когда Лора снова уехала, она часто пряталась в большом встроенном шкафу на третьем этаже — выплакаться. А когда слезы иссякали, еще долго стыдливо сидела в гигантском гардеробе, дожидаясь, пока глаза окончательно не высохнут: прислуга не должна была ни о чем догадаться, а Ричард тем более. Потом, месяц назад, в середине декабря, Лора вернулась. Еще одно увольнение, на сей раз подольше. Франс сочла, что выглядит она куда лучше: часто напевает, постоянно наводит красоту. Влюблена. Какое счастье видеть, как она уходит из дома в красивом платье, счастливая. Можно воевать и быть счастливым. В то воскресенье, после обеда, Франс Дойл отправилась в свой шкаф, туда, где несколько месяцев назад регулярно оплакивала судьбу дочери. Встала на колени, сложила руки и, закрыв глаза, истово возблагодарила Господа за то, что послал дочери Пэла, такого блестящего, мужественного мальчика. Пусть пощадит их обоих война, храбрецов. Пусть Всемогущий хранит их обоих, совсем детей. Пусть эта война станет для них лишь встречей, отправной точкой, пусть Господь заберет ее жизнь в обмен на их вечное счастье. Да, если все кончится хорошо, она пойдет помогать нуждающимся, она будет восстанавливать крыши церквей, жертвовать на орга́ны, ставить сотни свечей. Она исполнит любые, самые невообразимые обеты, лишь бы Небо было к ним милосердно. Но одного Франс Дойл не заметила: ни Пэл, ни Лора не сознавали, насколько любят друг друга. Во время свиданий они, ненасытные влюбленные, могли болтать часами — неистощимо, страстно, словно встречались каждый раз после долгих лет разлуки. Пэл всегда казался Лоре блестящим, невероятно интересным, но он этого не видел и, страшась ей в конце концов надоесть, изобретал все новые уловки, чтобы ее поразить: рылся в книгах и газетах, старался сделать беседы как можно интереснее, и нередко, решив, что знает слишком мало, ругал себя до следующего утра. Если они шли ужинать в ресторан, Лора готовилась к этому часами, являлась ослепительная, в красивом вечернем платье и лодочках в тон — всякий раз покоряла его, но ничего не видела. Считала, что чересчур расфуфырилась, в душе обзывала себя идиоткой за то, что полдня возилась в ванной в Челси, наряжалась, мазалась, причесывалась, красилась, примеряла то одно то другое снова и снова, вытряхивала на пол весь свой гардероб, чертыхаясь, — ничего ей не идет, второй такой уродины на всем свете не сыскать. Увязнув в притворстве, Лора и Пэл не говорили друг другу о любви. Он не решался после Бьюли, обжегшись на первой попытке; она не решалась, до сих пор стыдясь, что ничего не ответила год назад. И даже в самом сердце ночи, сплетаясь в комнате Пэла, они не видели того, что все вокруг них поняли давным-давно. * * * Подошла к концу следующая неделя, настал последний день января — день рождения отца. Пэл не стал бриться: то был день печали. На рассвете он достал из шкафа твидовый пиджак, купленный по этому случаю, надел и пошел бродить по городу. Сводил пиджак в свои любимые места, воображая, что проводит день с отцом, который приехал в Лондон его навестить. — Великолепно, — сказал отец. — Завидная у тебя жизнь. — Стараюсь, — скромно ответил сын. — Ты не стараешься, ты преуспеваешь! Посмотри на себя! Ты лейтенант британской армии! Квартира, зарплата, герой войны… Уезжал совсем мальчишкой, а теперь ты выдающийся человек. Помнишь, как я перед отъездом складывал тебе сумку? — Всегда буду помнить. — Вещи тебе хорошие положил. И колбасу. — И книги… Ты положил книги. Отец улыбнулся: — Они тебе понравились? Это чтобы ты держался молодцом. — Я держался благодаря тебе. Я каждый день думаю о тебе, папа. — Я тоже, сынок. Каждый день думаю о тебе. — Папа, прости, что я уехал… — Не огорчайся. Ты уехал, потому что так было нужно. Кто знает, что бы со мной стало, если бы ты не пошел на войну? — Кто знает, что бы с нами стало, если бы я остался с тобой. — Ты не сделался бы свободным человеком. Не стал бы собой. Эта свобода заложена в тебе, сынок. Свобода — это твоя судьба. Я горжусь тобой. — Значит, иногда моя судьба мне не нравится. Судьба не должна разлучать людей, которые любят друг друга. — Людей разлучает не судьба. Война. — А может, война — это часть нашей судьбы? — В том-то и вопрос… Они шли и шли; дошли до дома Дойлов в Челси, пообедали там, куда Лора водила Пэла в первое их увольнение после Локейлорта. После обеда сын подарил отцу пиджак, и тот нашел его великолепным. — С днем рожденья тебя! — пропел сын. — Мой день рождения! Ты не забыл! — Я никогда не забывал! И никогда не забуду! Отец примерил пиджак: размер тот самый, рукава нужной длины. — Спасибо, Поль-Эмиль! Он потрясающий! Я буду носить его каждый день. Сын улыбнулся, счастливый счастьем отца. Они выпили еще по кофе и снова пошли гулять по Лондону. Но вскоре отец остановился посреди тротуара. — Что с тобой, папа? — Теперь мне пора возвращаться. — Не уходи! — Так надо. — Не уходи, мне страшно без тебя! — Ну-ну, ты же теперь солдат. Ты не должен бояться. — Я боюсь одиночества. — Мне надо идти.