Канонерка в трехстах метрах от побережья замедлила ход, капитан заглушил основные моторы, оставив лишь вспомогательные. Корабль шел почти бесшумно, оставляя едва заметный след. Было приказано не только молчать, но даже не курить. Канонерка вышла из Торки. Трое агентов, отплывающих во Францию, прибыли из Лондона вместе с сопровождающим два дня назад и поселились в маленькой прибрежной гостинице под видом солдат в увольнении. Для полноты картины им даже выдали военную форму. Потом они как ни в чем не бывало сели в маленьком порту на обычный корабль, а под покровом ночи, вместе с герметично упакованным багажом, тайно перебрались на одну из канонерок УСО. Корабль направился в сторону Франции, на крыше рубки смутно виднелась антенна S-Phone. Капитан связался по S-Phone с берегом — все было в порядке. Судно встало на якорь, закрепленный не на цепи, а на канате: рядом стоял один из членов экипажа с топором, готовый в любую минуту его перерубить. Спустили шлюпку, и трое агентов в защитных накидках, предохранявших от брызг, которые впоследствии могли их выдать, уселись в нее. Шлюпкой управляли двое матросов, бесшумно орудовавших веслами. Четверо отбывающих агентов нервничали на пляже у кромки воды. Через полчаса лодка наконец оказалась на берегу и была вытащена на песок, последние метры ее тянули матросы, спрыгнув в воду. Никто не произнес ни звука. Трое прибывших скинули непромокаемую одежду, бросили ее на дно шлюпки и вместе с ответственным удалились в сторону виллы, а эти четверо расселись в лодке; та сразу отчалила и исчезла в ночи. Спустя сорок минут они поднялись на борт, и канонерка вышла в открытое море. Вся операция заняла чуть больше часа. В темноте виднелся тонкий, изящный женский силуэт. Облокотившись на поручни, женщина смотрела с кормы на удаляющийся французский берег. Громадная тень, стоявшая рядом, с бесконечной деликатностью обнимала ее за плечи. — Домой едем, Лора, — сказал Толстяк. * * * Фарон в тревоге метался по квартире. Нервно ходил из комнаты в комнату, заглядывал то в дверной глазок, то в окно гостиной; шторы были задернуты, свет выключен, чтобы его не заметили. Несколько раз проверил, хорошо ли закрыта дверь, прочно ли держатся шипы, которыми он усилил петли. Он вконец вымотался. Отныне он в розыске, это точно, но никто по крайней мере не видел его лица. Он собрал кое-какие вещи в гостиной, погладил металлическую рукоять любимого браунинга и для храбрости постоял перед зеркалом, делая вид, что стреляет. Если за ним придут, он перебьет всех. Потом пошарил на кухне в поисках еды, нашел в шкафу две банки консервов и повалился с ними на диван. Вскоре он уснул. * * * Подлетая к Англии, Пэл перебирал в уме события последних месяцев. Дни на войне тянулись долго. Он никогда не забудет свой первый прыжок с парашютом. Дело было в апреле. Падение показалось ему более долгим, чем на тренировках в Рингвэе, на самом деле оно было явно короче. Стояла прекрасная светлая ночь, круглая луна разбрасывала блики света по лужицам на земле. Вокруг царил такой покой. Он приземлился на незасеянном поле. Цветы одуряюще пахли, из прудов, чей блеск он видел с небес, слышалось веселое кваканье. Чудесный весенний вечер. Было почти тепло, легкий ветерок доносил из близкого леса дивные ароматы. Он был во Франции. Неподалеку смутно виднелись фигуры двух агентов, заброшенных вместе с ним: Риар, ответственный за задание, и Дофф, радист, уже копошились на месте приземления. Пэл отцепил от щиколотки лопатку и закопал свой комбинезон, шлем, очки. Риар был американцем из Лагеря Х в Онтарио, учебного центра УСО для Северной Америки. В свои тридцать два года он имел долгий опыт работы на местности, сперва в качестве военного, затем агента УСО. Его отец был консулом в Париже, сам он в детстве провел там несколько лет и владел французским в совершенстве. Это был приятный, крепко сбитый, коротко стриженый человек с круглым лицом, в маленьких очках и с ухоженной бородкой. Неизменно исходившее от него невозмутимое спокойствие зачастую сбивало собеседников с толку; при первой их встрече в Лондоне Пэл за него испугался. Но за несколько дней подготовки к совместному заданию проникся к нему огромным уважением. Адольф по прозвищу Дофф, на три-четыре года моложе Риара, имел двойное гражданство — австрийское и британское — и свободно говорил по-французски; последние полтора года он был радистом Секции F. Привлекательный, изящный, обаятельный, с легким характером, он, однако, отличался сильной нервозностью и успокаивал себя более чем сомнительными шутками. Все трое вылетели с базы Темпсфорд в Бедфордшире, откуда совершал все полеты 138-й эскадрон королевских ВВС, задействованный в операциях УСО. Перед отъездом они встретились с полковником Букмастером, новым главой Секции F, англичанином, бывшим генеральным директором “Форда” во Франции. Ночь была тихая. “Удачи вам”, — сказал Букмастер, раздавая подарки. Пэлу достался портсигар, полный. Букмастер всегда дарил маленький подарок отъезжающему агенту: во-первых, в знак дружбы, а во-вторых, вещи могли пригодиться для обмена. Сам портсигар почти ничего не стоил, зато сигареты были ценным товаром. — Я не стану их курить, — сказал Пэл, давая понять, как тронул его этот жест. — И очень зря, — улыбнулся Букмастер. Темпсфорд был, безусловно, самым секретным и самым важным аэродромом ВВС. Для пущей безопасности ему придали облик большого луга, главным зданием служило старое гумно Gibraltar Farm, с виду — настоящий сарай. Здесь агенты проводили последние минуты перед вылетом. Никто, даже обитатели соседней деревни, не имел понятия о том, что происходило у них под самым носом. Пэла, Риара и Доффа сопровождал сотрудник УСО, офицер воздушной связи. Он выдал им план полета, проинструктировал, затем осмотрел груз, который они везли. А кроме того, в последние мгновения на британской земле передал им две упаковки таблеток: бензедрин, который при необходимости не даст им уснуть, и таблетку L — таблетку самоубийства, цианистый калий на случай провала. — Пилюля “дай дуба”! — воскликнул Дофф, взяв крошечную капсулу в каучуковой оболочке. — Она и для убийства годится? — поинтересовался Пэл. — Только для убийства тебя самого, — спокойно и равнодушно ответил Риар. — Может статься, тебе захочется умереть. — Пилюля “дай дуба”! — веселился Дофф. С помощью таблетки L провалившийся и схваченный агент мог совершить самоубийство, чтобы избежать пыток в подвалах абвера или не выдать важные сведения. — И как скоро сдохнешь? — спросил Пэл. — Через минуту-другую. Пока они разговаривали, Дофф в глубине сарая притворялся, что проглотил пилюлю, — катался по земле и громко стонал. Они сели в самолет. Первым из “Уитли” на французскую землю должен был прыгать Дофф; встав над люком, он крикнул диспетчеру: “Я Адольф Гитлер! Ахтунг, боши! Hitler, mein Lieber!” Риар, поглядев на него с досадой, заверил Пэла, что для того это нормально. Когда после приземления они снова сошлись на пустынном лугу, Дофф для храбрости держал в руке кольт-сорокапятку. А через несколько секунд едва не подстрелил разведчика, шедшего к ним от группы встречавших. Риар, разразившись потоком грязных ругательств, потребовал от пианиста прекратить баловаться оружием — явно не в первый раз. Потом из темноты вынырнули люди и быстро погрузили в два фургона дюжину тяжелых контейнеров с грузом, сброшенным вместе с троицей пассажиров. Пэла, Риара и Доффа отвезли в надежное место, а разведчик проверил, до конца ли уничтожены последние следы их прибытия. Они провели во Франции всего несколько дней — только чтобы осмотреться и помочь принявшей их ячейке Сопротивления разобраться с пистолетами-пулеметами “Стэн”, которые были частью груза. Пэл восхищенно слушал, как Риар разъясняет все о поломках “Стэна”, подражал его позам, жестам, интонациям. Когда-нибудь и он станет опытным агентом, ответственным за задание. Затем они перешли границу в Базеле и оказались в Швейцарии. Главной их задачей было обеспечить надежный канал отхода в Великобританию через Швейцарию, Свободную зону[8] и Испанию. Они провели какое-то время в Берне, где находился один из филиалов УСО, поставлявший по своему каналу швейцарские станки для нужд английской военной промышленности. В Берне Пэл и Дофф поселились вместе в гостинице в центре города. Риар снял номер в другом отеле. Правила безопасности требовали, чтобы они жили по отдельности и не показывались вместе в общественных местах. Каждое утро Пэл встречался с Риаром на променаде вдоль реки Аре и проводил с ним большую часть дня. Дофф ограничивался своей ролью радиста и не принимал прямого участия в миссии. К Пэлу он присоединялся вечером, за ужином. Он ценил общество юноши. И когда оба, валяясь на узких кроватях в тесном гостиничном номере, курили швейцарские сигареты, Дофф рассказывал Пэлу о себе. Однажды ночью он заговорил о том, что такое страх. — Здесь не Франция. Во Франции страшно все время, каждый день, каждую ночь. Знаешь, что такое страх? Пэл кивнул. С самого приземления его как тисками сжимала глухая тревога, не отпускавшая до сих пор. — Я его почувствовал сразу, как мы прилетели. В первый же вечер. — Нет, это все дерьмо собачье. Я про страх, который грызет тебя изнутри, мешает спать, мешает жить, мешает есть и никогда не дает передышки. Страх, настоящий страх затравленных, ненавидимых, опозоренных, затоптанных, изгнанных, непокорных, страх тех, кому грозит смерть, если их узнают, хоть они и невелики птицы. Страх жить. Иудейский страх. Дофф закурил и предложил сигарету Сыну. — Ты уже блевал от страха, Пэл? — Нет. — Ну вот. Когда будешь блевать от страха, тогда и узнаешь по-настоящему, что это такое. Они помолчали. Потом Дофф заговорил снова: — Ты первый раз на задании, да? Пэл кивнул. — Вот увидишь, самое тяжкое — не немцы, не абвер, а люди. Если б приходилось бояться только немцев, это была бы пара пустяков: немцев за версту видно, у них плоские носы, белесые волосы и грубая речь. Но они не одни, да и не были никогда одни: немцы разбудили демонов, призвали людей к ненависти. Ненависть популярна и во Франции — ненависть к другому, темная, унизительная, так и хлещет изо всех: из соседей, друзей, родных. Может, даже из наших родителей. Нам нужно остерегаться всех. И это самое тяжкое. Минуты отчаяния, когда тебе кажется, что некого спасать, что все так и будут друг друга ненавидеть, что большинство будут убиты только за то, что они есть, и только самые скрытные, те, кто лучше всех спрятался, умрут от старости. Эх, брат, как тебе будет больно, когда выяснится, как часто ближние заслуживают ненависти — даже друзья, даже родители, я ж говорю. А знаешь почему? Потому что они трусы. И однажды мы заплатим за это, заплатим потому, что нам не хватит храбрости восстать, криком кричать о величайшей мерзости. Никто не хочет кричать, никто — людям крики поперек горла. На самом деле не знаю: то ли поперек горла, то ли хуже горькой редьки. Только тех, кто кричит, бьют — просто так, чтобы бить. И никто вокруг не возмутится, никто не поднимет шум. Так всегда было, есть и будет. Безразличие. Самая страшная болезнь, страшнее чумы, страшнее немцев. Чуму изведут, а немцы смертные, рано или поздно передохнут. Но безразличие не победить, по крайней мере легко. Безразличие — вот причина, почему мы никогда не будем спать спокойно; и в один прекрасный день мы потеряем все не потому, что слабы и нас раздавили те, что сильнее, но потому, что были трусами и ничего не сделали. Война есть война. И на войне осознаешь самые ужасные истины. И худшая из них, самая невыносимая — то, что мы одни. И всегда будем одни. Одинокие из одиноких. Навсегда одинокие. Но жить все равно придется. Знаешь, я долго думал, что всегда найдутся люди, которые нас защитят, другие. Верил в этих других, в эти химеры, воображал, как они, сильные и отважные, придут на помощь славному угнетенному народу. Но таких людей не существует. Посмотри на УСО, посмотри на этих людей, так ли ты представлял себе мужество? Я — нет. Я вообще не думал, что придется идти на войну. Я же не умею воевать, я никогда не был драчуном, сорвиголовой, храбрецом. Я ничто, и я здесь только потому, что не нашлось никого другого… — Может, это и есть мужество, — перебил его Пэл. — Это не мужество, это отчаяние! Отчаяние! Вот потому-то я, если захочу, могу сказать, что меня зовут Адольф Гитлер, могу зигануть в Лондоне на собрании в Управлении просто забавы ради. Просто потому, что, наверно, Гитлер меня убьет, а когда я смеюсь над собой, мне не так страшно, ведь я никогда, никогда бы не подумал, что именно мне придется брать в руки оружие. Я ждал людей, а они так и не пришли! Два агента долго смотрели друг на друга в темноте. Все, что сказал Дофф, Пэл знал и так. Главная опасность для людей — это люди. И немцы заражены не больше остальных, просто болезнь у них развилась быстрее. — Обещай все-таки верить мне, несмотря ни на что, — заключил Дофф. — Обещай. — Обещаю. Но в обещании этом сквозило сомнение. Трое агентов провели в Берне около двух недель, отслеживая отправку швейцарских станков в Великобританию. Риар за это время постарался получше подготовить Пэла: тот был хорошим агентом, теперь ему оставалось лишь набираться опыта. А Пэл во многом подражал Риару — тот всегда будет для него примером. Ему нравилось, что Риар всегда выдерживал глубокую паузу, прежде чем ответить на вопрос, словно давал себе время хорошенько подумать, словно каждое его слово имело особую ценность. Даже в самых заурядных бытовых случаях, даже в ресторане в центре города, где они порой обедали вместе, Риар пристально глядел на Пэла, долго молчал, а потом говорил, чеканя каждое слово, будто от этого зависел исход войны: “Передай мне соль”. Пэл, трепеща, послушно передавал. Снова молчание. Наконец Риар царственно произносил: “Спасибо”. Сын ни секунды не сомневался, что эти паузы перед каждым словом были лишь уловкой, чтобы машинально не заговорить по-английски. А Риар, подметив, какое впечатление он производит на юного товарища, иногда шутки ради сбивал его с толку: когда они встречались в его гостиничном номере, возился с разложенной на кровати техникой УСО — ручкой-пистолетом, какой-нибудь ловушкой или главным передатчиком S-Phone, который был при нем, — а Пэл изо всех сил пытался сосредоточиться и слушать его объяснения. Миссия в Берне завершилась раньше предусмотренного срока. Поступил приказ из Лондона: Риара с Доффом ждали на западе Франции на важную встречу. Рассудив, что Пэл вполне сумеет в одиночку наладить канал, Риар дал ему пятьдесят тысяч французских франков и коротко объяснил, что делать дальше: добраться до Свободной зоны и оценить безопасность канала, которым он вернется в Великобританию, в Лондон. Не слишком вдаваясь в детали задания, он тем не менее особо подчеркнул один пункт: — Главное, сохраняй все чеки, ничего не теряй. — Чеки? — в недоумении переспросил Пэл. — Все, на что ты будешь расходовать деньги, которые я тебе дал. С этим не шутят… Пэл сперва решил, что его разыгрывают, но Дофф, державшийся поодаль, замахал на него руками: Риар был совершенно зациклен на этом вопросе. И Пэл ответил с самым серьезным видом: — Очень постараюсь. Что я должен хранить? — Все. Все! Билет на метро, на автобус, чек из гостиницы. Дал десять сантимов уборщице в туалете — запиши! Можно даже расписку с нее взять, если получится! Ты вот боишься бошей, но поверь, это ты еще не видел отчетности УСО. И еще раз отчеканил, словно одержимый, воздев указательный палец: — Сохраняй все чеки. Это о-чень-важ-но! На следующую ночь Риар с Доффом покинули Берн. Утром они будут во Франции. Собираясь в номере, Дофф сильно нервничал; укладывал последние вещи и напевал: Heil Hitler, mein Lieber… И вдруг, словно в приступе безумия, схватил короткий кинжал и, приставив себе к горлу, провозгласил: — Да здравствует жизнь! Жить — дело важное. Пэл, наблюдавший за ним, кивнул. — У тебя краля есть? — Дофф положил свой нож. — Краля? — Ну девушка, чего там. — Есть.