— Не волнуйся, я все время так делаю. Пэл не мог опомниться. — Я хожу к ней, — объяснил Толстяк. — К кому? — К той, на ком я женюсь после войны. — И кто она? — Официантка из паба. — Из паба, где мы были? — Да. Пэл был потрясен: Толстяк в самом деле ее любит. Тот, конечно, уже говорил это в туалете, но никто ему не поверил, да и сам Пэл посчитал эти слова пьяными откровениями. — И ты ходишь к ней? — недоверчиво спросил он. — Да. Каждый вечер. Когда не приходится прыгать по ночам. Черт бы подрал эти ночные прыжки! И так весь день только этим и занимаемся, а вечером — здрасьте, снова-здорово. Как ты меня заметил? — Толстяк, в тебе по меньшей мере сто десять кило. И ты хочешь, чтобы тебя не заметили? — Елы-палы. Надо в следующий раз не облажаться. — Через неделю учеба кончается. — Знаю. Потому и хочу выяснить хотя бы, как ее зовут… Чтобы найти ее после войны, понимаешь? Конечно, Пэл понимал. Лучше, чем кто-либо. Заморосил привычный мелкий дождик, и Пэл вдруг ощутил ужасный холод. Толстяк это заметил. — Возьми мое пальто, у тебя зуб на зуб не попадает. — Спасибо. Пэл надел пальто и понюхал воротник — от него пахло духами. — Ты душишься? Толстяк смущенно улыбнулся. — Духи ворованные, ты ведь не выдашь, а? — Нет, конечно. Но у кого это из наших нашлись духи? — Ни в жисть не поверишь. — У кого? — У Фарона. — Фарон пользуется духами? — Чисто девка! Девка! Не удивлюсь, если он кончит в тех лондонских кабаре, ну ты понимаешь. Пэл расхохотался. А Толстяк убедился, что его байки про Фарона-шлюху веселят решительно всех. И пожалел, что его официантка незнакома с Фароном, хороший был бы повод завязать разговор. В ту ночь Пэл с Толстяком отправились в паб вместе. Сели за один столик, и Пэл смотрел на любовь Толстяка. Смотрел на его ужимки, глаза, вспыхнувшие, когда она подошла принять заказ, слушал его лепет, а потом увидел его улыбку — ведь она обратила на него внимание. — Вы хоть немножко общаетесь? — Нет, приятель, никогда. Только не это. — Почему? — Так я могу верить, что она меня любит. — А может, и любит. — Я еще не совсем спятил, Пэл. Посмотри на нее хорошенько и посмотри на меня. Такие, как я, всегда будут одиноки. — Что за околесину ты несешь, мать твою. — Ты за меня не беспокойся. Но как раз поэтому я хочу жить в иллюзии. — Иллюзии? — Ну да, в иллюзии мечты. Мечта кого угодно в жизни удержит. Кто мечтает, тот не умрет, потому что не разочаруется. Мечтать — это надеяться. Жаба умер, потому что у него не осталось ни капли мечты. — Не говори так, мир его праху. — Мир праху — ради бога, но это правда. В тот день, когда ты перестанешь мечтать, ты либо будешь счастливейшим из людей, либо залепишь себе пулю в лоб. Ты что думаешь, мне по приколу сдохнуть как пес, отправившись воевать вместе с ростбифами[6]? — Мы воюем за свободу. — Опа! Пиф-паф! Свобода! Но свобода — это мечта, дружок! Опять мечта! На самом деле никто никогда не свободен! — Тогда почему ты здесь? — Если честно, сам не знаю. Но знаю, что живу, потому что каждый день мечтаю о своей официантке и о том, как нам хорошо будет вдвоем. Как я приезжаю к ней в увольнение, как мы пишем друг другу любовные письма. А когда война кончится, мы поженимся. Я буду таким счастливым! Пэл растроганно смотрел на беглеца. Он не знал, что будет с ними со всеми, с группкой храбрецов, но знал, точно знал, что грузный Толстяк выживет. Потому что ни разу не видел человека, способного так любить. * * * Пэл пообещал сохранить секрет Толстяка и в следующие ночи притворялся, будто не замечает побегов товарища. Но занятия в Рингвэе близились к концу: это был самый короткий этап обучения, сопряженный с большим риском статистически неизбежных несчастных случаев. Когда им оставалось всего два дня и две ночи, Пэл спросил Толстяка, поговорил ли тот со своей официанткой. — Не-а, пока нет, — отвечал гигант. — Тебе два дня осталось. — Знаю, сегодня вечером поговорю. Сегодня будет великий вечер… Но в тот вечер курсантам пришлось остаться на базе, их учили обращаться с контейнерами, которые будут сбрасывать на парашютах вместе с ними. В Данэм-Лодж вернулись слишком поздно и сбежать Толстяку не удалось. Назавтра, к отчаянию Толстяка, курсантов снова оставили в Рингвэе — последний прыжок в ночных условиях. Курсанты выполняли упражнение с колотящимся сердцем: они знали, что скоро придется прыгать по-настоящему, уже над Францией. Один Толстяк плевать хотел на прыжки — они снова вернутся слишком поздно, он не сможет вечером уйти, больше не увидит ее. Летя в комбинезоне с небес, он орал: “Сраный прыжок! Сраная школа! Вы все ублюдки!” Вернувшись в Данэм-Лодж, несчастный Толстяк в досаде ушел в спальню и лег. Все было кончено. Он не заметил, что Пэл созвал остальных курсантов, рассказал им о любовных побегах Толстяка, и все согласились, что если тот до отъезда не поговорит с официанткой хотя бы раз, это будет трагедией. Все решили, что как только лейтенант Питер ляжет спать, вся группа отправится в паб. 14 Одиннадцать силуэтов ползли в ночи. В кроватях вместо них лежали подушки. Теперь они были прямо напротив Данэм-Лоджа. — Берем драндулет, — шепнул Фарон. Кей кивнул, Эме хихикнул про себя, а побледневший Клод перекрестился: какого дьявола он ввязался в эту авантюру? Они беззвучно, хотя и возбужденные своим мелким дезертирством, набились в кузов военного грузовика. Фарон сел за руль, ключи, как обычно, лежали за козырьком от солнца. Он поскорей тронулся с места, пока их не заметили. Машина скрылась на узкой пустынной дороге, которую Толстяк знал как свои пять пальцев. Когда они отъехали подальше от Данэм-Лоджа, в кузове поднялся веселый гам. — Потрясающе, как вы все это провернули, ребята! — орал Толстяк, преисполненный любви к товарищам. — Потрясающе, что ты нашел себе эту малышку, — отозвался Жос.