Такому типу, как отец Примо Ди Стефано, обвинения в растлении малолетних – хоть от живых, хоть от мертвых сущностей – что с гуся вода. Запустив руку под одеяния, он вытаскивает на свет старомодный деревянный крест с фигуркой распятого на нем Христа. Он сует эту палочку-выручалочку Марии в лицо, и ту будто ослепляет солнечным светом. Она бросается на крест и на священника с растопыренными подобно когтям пальцами. Ди Стефано делает шаг назад, а Бородач с Безбородым спешат на подмогу и крепко хватают Марию под руки. С невесть откуда взявшейся силой она вырывается из их лап, отшвырнув Бородача наземь. Мария говорит, и ее голос, который пронзают визгливо высокие нотки, делается вдруг глубоким и гортанным: – Мария принадлежит нам. Мы ее кровь, ее плоть, ее кости, ее органы. Мы высвободили ее душу. Причиняя нам боль своими побрякушками, ты делаешь больно только ей. Ди Стефано делает шаг ближе к эпицентру и говорит, потрясая крестом: – Это малая жертва ради того, чтобы вызволить ее душу. Интересно, как Мадделене понравится то, что Ди Стефано принимает такое решение, не посоветовавшись? Однако мать, представьте себе, ничему не возражает. А впрочем, что это я. Она ведь и так с ними заодно. Просто играет свою роль по сценарию. И далее в том же духе. Желтоглазая Мария кроет Ди Стефано на чем свет стоит, брызжет слюной, визжит, в общем, всячески безобразничает. Ди Стефано – упорствует и не теряет праведной веры. Он вооружен религиозными артефактами, как перцовым баллончиком, и поминает имя Христа не реже трех раз в минуту. Переводчик Тони едва поспевает за ними двоими. И, в общем, такое дело. Запретный смех сладок – это неоспоримый факт. Сакральные ситуации пробивают на ха-ха. Таков уж закон природы. В те минуты, когда тебе ни за что, ни в коем случае нельзя смеяться, смех становится особенно заразительным и взрывоопасным. Он подступает с такой же жуткой неотвратимостью, как «апчхи», как зуд, который непременно нужно взять и расчесать, и плевать, как нелепо ты будешь при этом выглядеть. Это может произойти, когда ты сидишь в окружении убитых горем людей на похоронах. Или перед камерой теленовостей, когда ты оповещаешь мир об очередном геноциде. Ну, или в моем случае – на сеансе липового экзорцизма. Не могу же я быть единственным человеком в мире, кто считает «Изгоняющего дьявола» комедией? Даже в детстве, когда я впервые посмотрел его в конце восьмидесятых, мне хотелось смеяться до слез, а не плакать со страху. Меня только забавлял нарочитый пафос картины. «Силой Христа заклинаю тебя!» – фразочка, идеально подходившая для веселых забав на детской площадке. Мы набираем обороты, и сдерживать смех с каждой секундой становится все труднее. Это цирк, разыгранный на таких серьезных щах, что смех – единственная здоровая реакция на происходящее. Я даже не сомневаюсь, что мой смех расценят как антирелигизный комментарий, хотя я и правда веселюсь от души. Но неослабевающая вера человечества в так кстати незримых бесов действительно тормозит развитие науки. Религия держит прогресс в узде и поощряет умственную деградацию. В 2012 году американскому фокуснику Уэйну Хучину подожгли голову во время его телевизионного выступления в Доминиканской Республике. Поджог совершил человек, принявший фокусника за мага вуду. В 2013-м опрос установил, что больше половины американцев верят в дьявола и экзорцизм. А чуть раньше в том же году в документальном фильме об «исцелении содомии» британский доктор и телеведущий Кристиан Джессен брал интервью у подростков, которые искренне полагали, что причина гомосексуальности кроется в нечистой силе. По всему миру известны случаи, когда святая вера в одержимость дьяволом приводила к смерти. Иногда это были предумышленные убийства: детей сжигали или хоронили заживо. Чистой воды Средневековье. А бывало и так, что смертельными оказывались попытки вытравить этих воображаемых демонов, зачастую при содействии такого вот грошового экзорциста. Не далее как в 2011-м на Филиппинах что-то пошло не так в процессе затянувшегося на пять дней экзорцизма, и страдающую анорексией девочку, звали которую Дорка Белтре, заморили голодом до смерти. Так что смейтесь вместе со мной над этой средневековой дикостью. Это наш с вами гражданский долг. Хохот вырывается из меня зычным раскатом грома, гипертрофированный в собственном неуместном величии. Когда мы вырываемся из пасти сатаны, идентичной той, которая оформляет вход в аттракцион, Бекс верещит не умолкая. Банальный поезд-призрак делает из нее полуобморочную барышню. Каждый раз, без исключения, она, как коала, испуганно обхватывает меня руками, когда капроновая паутина щекочет наши лица, а со всех сторон выпрыгивает механическая нечисть. «Адский отель», затянутый в паутину пошлых электрических гирлянд, рельсов аттракционов и крутых журавлиных изгибов американских горок, расположился на краю Брайтонского пирса. Теперь, когда мы оба в Брайтоне и хотим куда-нибудь выбраться и пообщаться, мы катаемся на поезде-призраке, пропускаем по пинте и заедаем все это картошкой. Это наша традиция. Я посещал «Адский отель» чаще, чем все настоящие отели, вместе взятые, Бекс – тоже. Однако это место не теряет над ней своей первобытной власти. Я, в свою очередь, никак не нарадуюсь на олдскульные шестереночные механизмы, которые двигают нашу вагонетку по темноте. Сегодняшняя вылазка имеет для меня особое значение: мы здесь с ней впервые после того, как я вышел из реабилитационной клиники несколько недель назад. Мы меряем шагами обворожительно кривую брусчатку и прогуливаемся по пирсу, двигаясь к его центру, где стоит наш паб, «Виктория». На западе полыхает горизонт. Над головами парят чайки, которых будто против воли носят туда-сюда шальные ветры, так и норовящие скользнуть тебе в глотку, пока ты волей-неволей не переведешь дух. Бекс двумя руками обхватывает непослушную копну рыжих кучеряшек и усмиряет их резинкой. – Кажется, я никогда тебя не спрашивал, – говорю я. – Если не ошибаюсь, ты вроде бы не религиозна, но возможность существования бога не отрицаешь. Может, ты и в привидений веришь? – Если допустить, что бог существует, придется допустить и то, что существуют привидения. Наверняка ведь все равно не узнаем, согласись. – Как раз не соглашусь. Благодаря науке мы именно наверняка и знаем. – Ну откуда мы можем знать, что происходит после смерти? Это же смерть! Тайна тайн. Просто невозможно представить собственное несуществование. Того, что до скончания вечности ничего не будешь чувствовать. – Разве ты чувствуешь что-то, когда спишь? – Я вижу сны. – Поздравляю. Только я собираюсь растолковать ей подтвержденную неумолимыми фактами правду о так называемых «предсмертных состояниях», переживаемых на операционном столе, как Бекс в очередной раз меняет тему: – Так все-таки что случилось в Италии? На ходу я рассказываю ей о попавшей мне в рот смешинке. Когда Бекс смеется и даже когда просто улыбается, она прикрывает рот рукой, потому что переживает, что у нее слишком большие зубы. Зря она переживает. – Ты ужасный человек. И при чем тут видеоролик из Интернета? – Я до этого еще не дошел. Дай рассказать все по порядку! – Ладно. Ну так что? Ты засмеялся во время экзорцизма… Я отвечаю готовым заголовком из какой-нибудь скандальной колонки: – И ты не поверишь, что произошло потом… Алистер Спаркс: «Далее следует телефонная переписка между мной и Джеком, состоявшаяся за неделю до поездки Джека в Италию». 20 октября 2014 Джек, привет. Давно не виделись, все дела. Надеюсь, у тебя все нормально. Говорил с твоим агентом, Мюрреем. Рад, что ты вылечился и пишешь новую книгу. О чем она будет? Как же, можно подумать, тебе не по барабану. И не надо обсуждать меня за моей спиной. Джек, конечно, мне не по барабану. Ты что, религию для себя открыл, или что? Несмотря на наше прошлое, мы могли бы постараться не ссориться. О чем твоя книга? ХА, «наше прошлое», ну спасибо, что напомнил. Книга о привидениях. Теперь можешь отвалить. Неужели?! Почему именно о привидениях? (осталось без ответа) Глава 2 Отец Ди Стефано разгибает спину, и серебряный алтарный крест оказывается ровнехонько у него за спиной. Полы рясы пафосно колыхаются, а глаза становятся как блюдца. – Синьор! Что вы себе позволяете! Прошу вас проявить уважение! Ди Стефано хорошо отыгрывает праведный гнев. За свои восемьдесят с гаком ему много на что приходилось погневаться, начиная моральным упадком общества и заканчивая тем, что приходится тужиться, когда он ходит в туалет по-маленькому. Добавьте к этому ватиканскую дозу ревностной религиозности, и человека может апоплексический удар хватить. Бородач и Безбородый хмурятся и стискивают вытянутые по швам руки в кулаки. Взгляд Мадделены обжигает мне лицо. Церковь впадает в недовольное безмолвие. Улыбаясь во все тридцать два зуба, я поднимаю руки над головой и аплодирую собравшимся артистам. Каждый хлопок превращается в эхо под сводами. – Не напрягайтесь так, – говорю я им. – Мне все нравится. Очень увлекательный спектакль. Тони услужливо переводит.