Айгучи поёжился. В устах повелителя государства, простирающегося от рассвета до заката, старушечья присказка «Последнее время» звучала жутковато. – Башка заман, государь, – сказал айгучи и осторожно добавил: – Или баш заман. – Другое время или первое время, – повторил элик, помолчав. – Камни помнят и такое. Для нас? – Для всех, государь. Люди ночи готовятся занять Итиль. – Если даже их перестали пугать колдуны, значит, ты ставишь верные вопросы, айгучи, – медленно сказал элик. – Собирай съезд, я готов. – Государь, позволь договорить. Ты не все знаешь. – Я знаю достаточно. – Ты знаешь достаточно для войны, государь. А я предлагаю тебе победу. Часть третья Переступи вторую черту 1 Он бы их, наверное, и не заметил, кабы не Махись. Махися он не стеснялся, с ним можно поговорить о чем угодно, пожаловаться, даже поплакаться, наверное, – это не по-мужски и не будет такого никогда, но Махись бы понял. А и не понял бы – никому рассказать не смог. И спеть ему можно было – кому еще-то. Кул и запел, неожиданно для себя. Жаловался на эту дуру Сылвику, которая с ним как с бычком, выдоила без спросу и ушла, а он всю ночь не спал, обмирая от воспоминаний и от задавливаемого желания найти эту Сылвику и показать, что он не бычок, так показать, чтобы она сама растеклась и размычалась, подобно корове в охоте – об этом и запел. О том, что бы он с Сылвикой сделал, и об удовольствии, которое бы она получила, и о стыде, который сам Кул испытывал в связи с таким желанием. Желание было стыдным со всех сторон. Достойный муж спокойно выбирает из множества жён, которые хотят понести его семя или просто получить настоящее удовольствие от единения. Пятнадцатилетний степной воин еженощно пять раз пересекает степь на лихом коне, чтобы подарить свой жар пяти едва созревшим красавицам, каждая из которых мечтает насладиться его телом и его страстью. Кучник, научившийся попадать стрелой в соперника, так же метко и уверенно направляет стрелу удовольствия в избранную соложницу, а то и нескольких, скрепляя этими стрелами семью, дети которой станут могучими повелителями степи во славу рода, идущего от отца матери и от матери отца. Молодой владыка своего мира полночи не вожделеет холодную жену, годящуюся ему в матери. У меня, пел Кул под сочувственные кивки Махися, нет ни жены, ни познанных или вожделеющих меня красавиц, ни лука, ни коня, ни степи, ни отца, ни матери, ни рода, ни надежды получить их. Я сам, пел Кул, отказался от жизни мары, я не мары, но и жизни кучника мне не видать, нет степи рядом, нет меня в степи, и не уверен я, что сам я степняк, что степь примет меня, что я выживу в степи хотя бы один день и хотя бы одну ночь. Каждый день я смотрю в небо и каждую ночь я смотрю в небо, пел Кул, и я не вижу небо таким, каким оно должно быть, я не вижу небо таким, какое оно на самом деле, здесь оно скрыто, заложено, объедено деревьями, утесами и холмами, здесь огромный глаз неба скрыт, залеплен, близорук и обманут, и не будет детям неба свободного вздоха и свободного взмаха, пока они не вырвутся из этого плена, вырваться из которого невозможно. Я не знаю, пел Кул, что теперь делать, и спросить мне некого. Раньше я мог спросить Арвуй-кугызу, а теперь он ушел, и его уход проделал в моем мире дымящуюся дыру, большую, почти как небо, такую огромную, что дыра вылезла из моего мира в общий, поэтому с самого рассвета от Вечного леса тянет дымом и гарью. Полмира провалилось в эту дыру, лучшая половина мира, и мне придется жить, пел Кул, в оставшейся, дымящейся и горькой, половине, в которой никто не поможет даже советом, в которой никто не знает твоих песен и твоего языка, в которой никто не понимает твоих мыслей и чувств, да и сам ты их толком не знаешь и не понимаешь. Тут Махись мог и обидеться, потому что он-то многое понимал, но не обиделся, потому что не услышал. Не было его ни по левую, ни по правую руку, ни за костерком. Махись частенько исчезал вдруг и без причины. Но не средь бела дня же, сообразил Кул, запоздало обернулся и оборвал песню. К костру шли трое, все млады: птаха, крыл и птен. Точнее, четверо. Четвертая, нагловатая куница, мышковала вокруг, то опережая мары, то порская в сторону. Значит, птахой была угрюмая Гусыня Айви. Кул сразу узнал и шибко серьезного Озея. Птен был тоже из Перепелов, но имени его Кул не помнил. Шли они от Верхнего бора. Туда, значит, перенеслись дуплом, мимо-то не проходили. Кул бы заметил, а Махись еще раньше. Не уйти ли под навес, подумал Кул, но это было бы проявлением слабости. Да и не факт, что к нему идут, может, мимо проскочат. Куница пошипит, Озей глянет виновато, а птаха, как всегда, пройдет с задранным носом. Всё лучше, чем пялиться будет, как вчера. Небо, она же вчера все видела. Теперь бежать было поздно, поэтому Кул суетливо пошевелил ногой угли и так же суетливо потрогал кончиком языка передние зубы. Зубы по-прежнему мешали языку, соседним зубам и всему рту, они были слишком большими и слишком целыми, даже с крохотными зубчиками на кромке. Зубы с зубчиками, смешно. Страшно. Кул передернулся и быстро кинул в рот шарик высушенного овечьего творога. Он лишь весной научился скатывать шарики так, чтобы вкус был, как в детстве, с осени пытался. Теперь, когда Кул рассасывал и сгрызал шарик, что-то вспоминалось. Точнее, возникало ноющее ощущение, что вот-вот вспомнится что-то очень важное и мучающее своей невскрытостью. – Можно? – спросил Озей. Надо же. Кул показал лицом, что не возражает, и сцепил пальцы, чтобы не суетиться. Озей уселся на бревно справа от Кула, птаха и птен – с другой стороны костра, просто на корточки. Куница, как и в прошлый раз, пошла было на запах Махися и тут же перепугалась его, постояла в недоумении, тряхнула головой и хвостом и умчалась дразнить овец. – Все ли хорошо, милостивы ли боги? – спросил Озей. Кул подавил вздох и ответил чуть по-своему, но в пределах приличий: – Слава небу, все благополучно. Сообразив, подвинул ногой к Озею коробочку с творожными шариками. – Угощайтесь. – Признательны, сыты, – сказал Озей и бросил суровый взгляд на Айви, которая попыталась что-то сказать. Она осеклась и уткнулась подбородком в ямку между ключиц. Ключицы были тонкими, кожа тоже, тонкая и конопатая, как почти у всех Гусынь. Такая быстро краснеет. Сейчас, например, покраснел даже пробор в огненных волосах. Злится, подумал Кул и порадовался, что у него кожа не такая показательная. Хоть в этом повезло. – Говори, что хотел, помогу, чем смогу, – сказал он без особой охоты, но ритуал мог растянуться до обеда, а дела не ждут. Ремешки подплести надо, Махися погонять, да мало ли что. – Кул, ты Позаная сегодня видел? – спросил Озей. Кул мотнул головой. – А Чепи? – встряла все-таки птаха, сверкнув желтыми глазами, и покраснела еще сильнее. – Нет, – сказал Кул удивленно. – Вчера утром только… Тут он сообразил и слегка разозлился: – Как я Позаная мог видеть, если он простился вчера? Шутки опять глуповы? Он решительно встал, осмотрел гостей, проглотил следующую фразу и нерешительно спросил: – Что-то случилось? – Ты совсем ничего не слышал, да? – начал Озей изумленно. Айви оборвала его решительным и каким-то отчаянным голосом: – Кул, вот что случилось. Позанай с Чепи ночью с Поминальной поляны ушли и пропали, а теперь там негасимый пожар, а следы через луг идут и теряются, вон там. Она показала в сторону леса, скривившись, потерла подмышку и пояснила: – Я с утра облетела всё. Ничего. И не улетал никто, и не уплывал, все крылья, самоходы и плавники на месте. Летают, а жалуются, подумал Кул и показал, что слушает дальше. Айви помялась и продолжила себе под нос: – И нитка в вороте исчезла, а не порвана, а мы с Луем по следу пошли, след до самого негасимого пожара, а дальше нету, а есть чужие следы, человека, такого чужого, что с мочой, оправляться не умеет… Последние слова она пробормотала еле слышно, дальше шевелила губами немо. Губы были бледными до прозелени. Такой бывает разве, чтобы не умел, подумал Кул. С младенчества же все знают: пока сушитель не капнешь, штаны не снимай, пока еще не капнешь, не завязывай. У меня рукава не такие, но сушитель всегда с собой. И что значит – чужой? Какой может быть чужой – на земле мары? Но эти ждали от Кула не вопросов, а ответов. Кул сел и угрюмо сказал: – Я не видел никого. Чепи сама после того разбора меня видеть захотела бы? А Позаная – на прощании вроде видал, и всё. Он вспомнил прощание, на котором чуть не свалился от боли и слабости, едва успевая подтирать и сглатывать хлынувшую носом кровь, снова сглотнул и опять подопнул угли. Птен пронзительно зашептал, ухватившись за руку Айви, – так пронзительно, что Кул услышал: – Врет он, врет, как на прощании и всё, он на поминках не был, что ли, он же Арвуй-кугызу обожал прямо – и не пришел, да? Айви, покосившись на Кула, коротко объяснила: – Эврай, он не врет. Его поляна не пускает. Эврай, распахнув рот, уставился на Кула. Кул криво усмехнулся и принялся перевязывать ремешок на ноге. Чем дальше, тем меньше одежда Кула напоминала ему ту, что он носил и видел с детства. Неудивительно. Он кроил и собирал лоскуты и ремни по памяти, многое приходилось делать своими руками. Ставить сложные задачи перед одежным заводом Кул так толком и не научился. Всё вырастало несуразным и приблизительным, ремешки сползали, лоскуты топорщились, ложились неровно и с прорехами, сапоги были слишком жесткими и скользили по траве. Но одеваться как мары Кул не собирался. Пробовал, хватит. Его больше и не убеждали. Видимо, Арвуй-кугыза попросил отстать от Кула после того разговора. Теперь заступаться за Кула некому – кроме него самого. Как обычно, впрочем. Заступник для остальных находился всегда – даже для Эврая. Кул вспомнил его – Эврай был немногим младше, просто мелкий очень, и родился, говорят, с пестрым перышком на лбу. Пустившая слух задастая Унась наверняка сама всё и придумала, но дразнили мальчонку то и дело – то кукушонком, то совьим подменышем, подброшенным в колыбель, как в начале времен подбросили Первой жене, безмужней и бездетной, свои яйца Прародительницы юл-мары Гусыня и Перепелка. Дразнили бы и дольше, но услыхала однажды Мать-Перепелка – и шикнула на Унась так, что та три дня не показывалась на люди, пока со своего лица перья не свела, ладно, без отказа обошлось.