Дело в том – и это сильно меня удивило, – что Милдрит была хороша собой. Словом "хороша" нельзя описать ее внешность, но так трудно вспомнить лицо из далекого прошлого. Иногда, во сне, я вижу ее, и тогда она как живая, но когда просыпаюсь и пытаюсь вспомнить ее лицо, мне это не удается. Я помню, что у нее была чистая светлая кожа, нижняя губа слегка выдавалась вперед, глаза были синие-синие, а волосы золотистые, как у меня. Она была высокой, что ей не нравилось, так как она считала, что это делает ее менее женственной, а на лице ее отражалось беспокойство, словно она вечно ожидала какой-то беды. Женщин такое выражение может красить, и, признаю, я и впрямь нашел ее весьма привлекательной. Это и впрямь меня удивило. Даже поразило, ведь такая женщина давно должна была бы выйти замуж. Ей почти исполнилось семнадцать, а большинство женщин в таком возрасте уже имеют трех-четырех детей или же успевают погибнуть при родах. Но когда мы ехали в ее поместье, лежавшее на западе от устья реки Уиск, я кое-что выяснил. Она сидела в повозке, запряженной двумя волами; отец Виллибальд настоял, чтобы повозку украсили гирляндами цветов. Мы, Леофрик, Виллибальд и я, ехали рядом с повозкой, и Виллибальд задавал вопросы, на которые Милдрит с готовностью отвечала, потому что он был священником и добрым человеком. Ее отец, рассказала она, оставил ей земли и долги, причем долги превышали стоимость земель. Леофрик хмыкнул, услышав слово "долги". Я ничего не сказал, только неотрывно смотрел вперед. Беды начались, рассказала Милдрит, когда ее отец отделил одну десятую своих поместий в качестве эльмесэкер, то есть сделал ее церковной землей. Церковь не владела этими угодьями, но имела право на все, что они приносили, будь то зерно или скот. Отец подарил землю, пояснила Милдрит, потому что все его дети, кроме нее, умерли, и он желал снискать милость Бога. Я подозревал, что он желал снискать милость Альфреда, ведь в Уэссексе любой, надеявшийся продвинуться по службе, должен был заботиться о церкви, если хотел, чтобы король заботился о нем. А потом пришли датчане, перерезали скот, урожай пропал, и церковь привлекла ее отца к ответу за то, что он не обеспечил обещанного церковникам дохода. Как я выяснил, в Уэссексе все следуют букве закона, а поскольку все законники – священники, вплоть до самого мелкого, то церковь и есть закон. И, когда отец Милдрит умер, закон постановил, что тот задолжал церкви кругленькую сумму, больше, чем смог бы заплатить. Альфред, в чьих силах было простить долг, отказался это сделать. Значит, любой, женившийся на Милдрит, женился бы на долге. Ни один человек по доброй воле не захотел взвалить на себя подобную ношу, пока нортумбрийский дурак не угодил в сеть, словно пьяница, скатившийся с горки. Леофрик захохотал. Виллибальд забеспокоился. – И большой долг? – спросил я. – Две тысячи шиллингов, господин, – ответила Милдрит еле слышно. Леофрик едва не лопнул со смеху, и мне хотелось прибить его на месте. – И долг каждый год увеличивается? – догадался Виллибальд. – Да, – ответила Милдрит, избегая моего взгляда. Человек разумный выяснил бы все подробности, прежде чем жениться, но для меня женитьба была дорогой к флоту. И вот теперь у меня был флот, и был долг, и была жена, и был новый враг, Одда Младший, который явно хотел сам заполучить Милдрит, однако отец его благоразумно отказался обременять свою семью разрастающимся долгом. А еще, как я подозревал, не хотел, чтобы сын женился на девушке ниже себя по происхождению. Есть такая штука, как иерархия. Беокка частенько рассказывал мне об иерархии на небесах, возможно, там она тоже есть, только об этом я ничего не знаю. Зато знаю, как все устроено на земле. На самом верху король, ниже – его сыновья, потом идут олдермены, благородные землевладельцы, а без земли человек не может быть благородным. Правда, я таковым был, поскольку никогда не отказывался от своих притязаний на Беббанбург. Король и его олдермены – это сила королевства, те, у кого имеются огромные земли. Они собирают большие армии, за ними следуют менее знатные люди, обычно судьи и шерифы, которые отвечают за соблюдение законности в землях лордов (хотя шериф может лишиться своего положения, если вызовет недовольство господина). Шерифы избираются из сословия танов, богатых людей, способных привести за собой войско, но не имеющих таких обширных владений, как лорды вроде Одды или моего отца. За танами следуют простолюдины, все свободные люди; но если простолюдин вдруг лишится средств к существованию, он запросто может стать рабом, а это уже самый низ навозной кучи. Рабы могут – и зачастую так и происходит – снова сделаться свободными, однако если лорд не даст им денег или земли, скоро они снова становятся рабами. Отец Милдрит был таном, Одда сделал его судьей, чтобы тот поддерживал мир и порядок на просторах южного Дефнаскира, но у этого тана было мало земли, а его дурость уменьшила даже то немногое, чем он владел. Он оставил Милдрит почти нищей, неподходящей женой для сына олдермена, хотя и вполне подходящей для нортумбрийского лорда в изгнании. На самом деле она являлась еще одной пешкой на шахматной доске Альфреда, который отдал ее мне, чтобы я остался должен церкви изрядную сумму. "Он просто паук, – с тоской думал я, – паук в черной рясе, плетущий липкую паутину, а я-то казался себе таким умным, когда разговаривал с ним в большом зале Сиппанхамма". Вообще-то я мог бы открыто молиться Тору и мочиться Альфреду на алтарь, он все равно отдал бы мне флот, поскольку понимал: судам не место в грядущей войне. Но он хотел связать меня по рукам и ногам, чтобы осуществить свои отдаленные планы относительно Северной Англии. И вот я был связан, а проклятый олдермен Одда дал мне угодить в ловушку. Мысль об олдермене из Дефнаскира побудила меня задать вопрос. – Какой выкуп за невесту отдал тебе Одда? – спросил я Милдрит. – Пятнадцать шиллингов, господин. – Пятнадцать шиллингов? – пораженно переспросил я. – Да, господин. – Дешевый ублюдок. – Вытряхнем остальное из его распоротого брюха, – оскалился Леофрик. Пара синих глаз поглядела на него, потом на меня, затем снова скрылась за вуалью. Двенадцать хайд ее земли – отныне моей – состояли из обращенных к морю холмов над рекой Уиск. Местечко называлось Окстон, что означало просто "место, где разводят волов". Это был выпас, как сказали бы датчане. Солома на крыше дома так поросла мхом и сорняками, что дом походил на холмик, и там не было большого зала, а благородному лорду необходим большой зал, чтобы устраивать пиры для своих приверженцев. Зато там имелись коровник, свинарник и достаточно земли, чтобы прокормить шестнадцать рабов и пять семей арендаторов. Все они вышли поздороваться со мной, а из дома выбежали полдюжины слуг, в основном рабы, и горячо приветствовали Милдрит: она со смерти отца жила в доме жены олдермена Одды, а ее фермами управлял некто по имени Освальд, надежный, как хорь в курятнике. В тот вечер мы ужинали горохом, пореем, черствым хлебом и кислым элем, но это был мой первый пир в собственном доме, над которым нависла угроза долга. На следующее утро дождь прекратился, я поднялся с Милдрит на холм и посмотрел на раскинувшееся внизу море, сверкавшее за моими землями металлическим лезвием топора. – А куда все бегут, когда приходят датчане? – спросил я, имея в виду слуг и арендаторов. – В холмы, господин. – Меня зовут Утред. – В холмы, Утред. – Ты не станешь убегать в холмы, – сказал я твердо. – Нет? Она испуганно распахнула глаза. – Ты поедешь со мной в Гемптон, мы будем жить там, пока я командую флотом. Она кивнула, явно забеспокоившись, и тогда я раскрыл ее ладонь и высыпал на нее тридцать три шиллинга – столько монет, что все не уместились в ее руке. – Тебе, моя жена, – сказал я. Потому что она стала ею. Моей женой. И в тот же день мы уехали, держа путь на восток, – муж и жена. * * * Теперь мой рассказ ускоряет ход. Он бежит все быстрей, как река, текущая с гор, как пенящийся на скалах поток, и становится злым и яростным, даже смятенным. Потому что настал год 876-й, когда датчане предприняли грандиозную попытку лишить Англию последнего королевства, и их натиск был мощным, диким и внезапным. Армию вел Гутрум Невезучий. Он жил все это время в Грантакастере, называя себя королем Восточной Англии. Альфред, видимо, рассудил, что когда армия Гутрума двинется в поход, это и будет долгожданным знаком, но англосаксонские шпионы оплошали и не смогли предупредить короля. Вся датская армия отправилась верхом, а войск Альфреда не оказалось в нужном месте: Гутрум повел своих людей на юг в обход Темеза и в обход всего Уэссекса, чтобы захватить одну надежную крепость на южном берегу. Крепость называлась Верхам и находилась чуть западнее Гемптона, хотя между нами и крепостью простиралась широкая полоса воды, называемая Пул. Армия Гутрума осадила Верхам, захватила крепость, расправилась со всеми монахинями в Верхамском монастыре – и все это до того, как Альфред успел понять, что происходит. Засев в крепости, Гутрум оказался под прикрытием двух рек: одной – на юге от города, другой – на севере. На востоке простирался широкий спокойный Пул, а массивная стена и ров защищали единственный подступ с запада. Флоту там было нечего делать. Едва услышав, что датчане взяли Верхам, мы вышли в море, но не успели дойти до открытой воды, как увидели их флотилию и расстались со своими иллюзиями. Я никогда не видел такого количества кораблей. Гутрум прошел Уэссекс с тысячей всадников, а теперь по морю прибыло остальное его войско, и за судами не видно было моря. Там собрались сотни судов. Потом говорили, что их было триста пятьдесят, хотя я думаю – меньше, но все-таки никак не меньше двух сотен. Корабль за кораблем, драконий нос за змеиной головой – весла пенили волны, делая темные воды белыми, флот шел в бой, и все, что мы могли, это ускользнуть обратно в Гемптон и молиться, чтобы датчане не вошли за нами в гемптонский канал и не перерезали нас. Они не стали этого делать. Флот шел на встречу с Гутрумом в Верхам, и громадное датское войско собралось в Южном Уэссексе. Я вспомнил совет, который Рагнар некогда дал Гутруму. "Раздели их армию", – сказал тогда Рагнар; значит, еще одно датское войско стоит где-то на севере. И, когда Альфред двинется на эту вторую армию, Гутрум выйдет из-за стен Верхама, чтобы атаковать с тыла. – Это конец Англии, – угрюмо сказал Леофрик. Он нечасто впадал в уныние, но в тот день был сражен. У нас с Милдрит имелся в Гемптоне дом, у самой воды, и Леофрик часто ужинал с нами. Мы с ним продолжали выводить корабли в море, теперь уже все двенадцать, в надежде застать врасплох какие-нибудь датские корабли, но они проходили через Пул большими караванами, не меньше тридцати судов, и я не смел рисковать флотом Альфреда. В середине лета датские суда вошли в воды Гемптона, поднявшись почти до самой нашей стоянки, и мы выстроили корабли, надели доспехи, наточили оружие и стали ждать атаки. Но они хотели драться не больше, чем мы. Чтобы подойти к нам вплотную, им пришлось бы пройти канал с илистыми берегами, где могли поместиться в ряд всего два судна, поэтому они просто подразнили нас и ушли. Гутрум ждал в Верхаме, и только позже мы узнали, чего именно он ожидал: Хальфдана с объединенным войском северян, бриттов и валлийцев. Хальфдан находился в Ирландии, мстил за смерть Ивара, а теперь готовился привести свое войско и флот в Уэльс, чтобы собрать там большую армию, перевести за Сэфернское море и напасть на Уэссекс. Но, если верить Беокке, вмешался Бог. Бог или три пряхи. Судьба правит всем, и пришло известие, что Хальфдан в Ирландии умер. Теперь из трех братьев остался один только Убба, но он находился далеко на севере. Хальфдана убили ирландцы, прикончили вместе с двумя десятками его воинов в жестоком бою и таким образом спасли в тот год Уэссекс. Но мы в Гемптоне ничего об этом не знали. Мы совершали дерзкие вылазки и ждали известий о втором ударе, который должен был обрушиться на Уэссекс, да так и не обрушился. А когда на побережье начали задувать первые осенние ветры, от Альфреда прибыл гонец: армия стояла на западе от Верхама, и король требовал меня к себе. Гонцом оказался Беокка, и я, как ни странно, ему обрадовался, хоть и разозлился, что он передал королевский приказ устно. – Для чего тогда я учился читать, если ты не принес мне письменного приказа? – Ты учился читать, Утред, чтобы развить свой ум, – радостно пояснил священник – и тут увидел Милдрит. Он принялся беззвучно разевать рот, словно выброшенная на берег рыба, и наконец спросил: – А это кто? – после чего снова онемел. – Леди Милдрит, – представил я. – Дражайшая госпожа! – Беокка глотнул воздух и завилял всем телом, словно щенок, желающий, чтобы его приласкали. – Я знал Утреда, – с трудом выговорил он, – когда он был еще ребенком! Совсем-совсем маленьким! – Ну, теперь-то он большой, – сказала Милдрит. Беокка решил, это лучшая шутка, какую он когда-либо слышал, и захихикал совсем беспардонно. – Зачем, – удалось мне заглушить его веселье, – я потребовался Альфреду? – Потому что Хальфдан умер, слава Богу! С севера не придет никакая армия, слава Богу! И Гутрум хочет заключить соглашение, переговоры уже начались, слава Богу и за это! Он так улыбался, словно сам все устроил. Возможно, так и было, потому что Беокка добавил: – Смерть Хальфдана свершилась благодаря молитвам. И сколько же мы молились, Утред! Ты сознаешь силу молитвы? – Воистину, славен Господь, – ответила Милдрит за меня. Она и впрямь была очень религиозна, но у кого нет недостатков? Еще она была беременна, хотя этого Беокка не заметил, а я ему не сказал. Я оставил Милдрит в Гемптоне и поехал с Беоккой к армии англосаксов. Нас сопровождали гвардейцы короля, потому что дорога проходила рядом с северным берегом Пула, и до начала переговоров датские суда совершали набеги на этот берег. – Чего нужно от меня Альфреду? – продолжал я расспрашивать Беокку. Хоть тот и заверял, будто понятия не имеет, у него должны были иметься на этот счет хоть какие-нибудь соображения. Но священник все отрицал, и в конце концов я оставил его в покое. Мы прибыли под стены Верхама холодным осенним вечером. Альфред молился в своей палатке, служившей заодно королевской часовней, пока олдермен Одда и Одда Младший ждали снаружи. Олдермен сдержанно кивнул мне, его сын сделал вид, будто меня не замечает. Беокка вошел в палатку и присоединился к молитве, а я присел на корточки, достал из ножен Вздох Змея и принялся точить клинок на камне, который возил с собой.