У самой Зекоры это получалось с легкостью. Подхваченные едва видимым алым ореолом, порхали по всему саду грабли, ведра, плоды и даже тяжеленные пни. Зекора делала это легко и невозмутимо, без всяких усилий. Но если она ожидала, что у него получится так же, в голове у этой зебры еще меньше винтиков, чем думается жителям Понивилля. «Эта безумная зебра вытащила тебя с того света, — хмуро буркнул „внутренний секретарь“, обычно вспыльчивый, но сносящий без возражений все ухищрения Зекоры, — Попробуй, Коба. Когда-то и атомную бомбу считали безумием, невозможным в принципе…» «Дело в другом, — уныло подумал он, пялясь на злополучное яблоко, — Это вопрос веры. Я вырос на том, что полагал всякую веру в невозможное уделом клерикалов и мракобесов. На том, что коммунист получает плоды не веры, но труда. Верить в невозможное и пытаться его приблизить без труда, одним лишь напряжением разума — это идет вразрез со всем тем, что мне близко». «Ну и сиди, как дурак, — сплюнул желчный старикашка, — Пока не сообразишь, что вера — категория иного порядка, не имеющего отношения к твоему любимому материализму. Верить позволительно всякому и по любому поводу. Отличие между верой ленивой, низменной и верой деятельной, созидающей. Михаил Ильич Кошкин, советский конструктор, верил в то, что у него получится создать лучший в мире танк. И эта вера вела его, поддерживала, позволила в конце концов сотворить маленькое чудо. А ты…» Он глядел на проклятое яблоко столько времени, что видел его даже когда закрывал глаза. Оно преследовало его ночью — крохотное, но совершенно неподвластное ему тело. Сталин смотрел на него пристально, не мигая, как смотрел на послов вражеских держав на переговорах. Но яблоко не сдвинулось и на миллиметр. Сталин представлял, как оно отрывается от земли, взмывает, точно воздушный шар на первомайской демонстрации… Но яблоко лежало на прежнем месте, там, куда его положила Зекора. Самое дерзкое и упрямое яблоко в мире. — Это невозможно, товарищ зебра, — сказал он как-то Зекоре после того, как целый день провел за этим занятием, — И дело не в том, что это нарушает привычные мне законы физики. В конце концов, их нарушают даже пегасы, которые имеют совершенно недостаточную площадь крыла, чтобы создавать подъемную силу, сообразную их массе… Эта… магия требует от меня слепого подчинения той силе, которая всегда останется мне чужда. Я прагматик и привык решать уравнения, зная, что у любой неизвестной величины рано или поздно можно найти значение. Здесь же… Я не знаю, товарищ зебра. Боюсь, ваши ожидания не оправдаются. Скорей всего, япросто обычный пони без всяких способностей. Зекора лишь улыбнулась в ответ на эту тираду, в ее взгляде как обычно сложно было распознать истинные чувства. Но насмешка там определенно присутствовала. Еще четыре дня он провел перед яблоком, мысленно проклиная все, связанное как с ним, так и с родственными ему объектами, от товарища Евы до товарища Мичурина. Это было совершенно бесполезное занятие, но ничего другого ему не оставалось. — Хорошо, — устало пробормотал он на пятый день, с отчаяньем начиная ощущать, что теперь яблоко вглядывается в него и прикрывая глаза, — Вера. Смешно говорить, будто бы я не верю. Я верю во многое. Верю в то, что коммунизм — дело всей моей жизни и это дело будет продолжено после меня. Верю в то, что человеку подвластна материя и настанет час, когда советские космические корабли вырвутся за пределы Галактики. Верю в то, что человеческие познания неограниченны, а упорный всегда достигнет результата. Верю в то, что люди могут жить в созидательном труде, не мешая друг другу. Верю в удивительную мощь образования и искусства. Верю в науку, которая творит настоящие чудеса. Верю в неотвратимость наказания для тех, кто его заслуживает. Верю в летающее яблоко. Верю в… Его отвлек легкий удар по носу. Открыв глаза, он увидел яблоко. Серое, сморщенное, оно парило в воздухе напротив его лица, окутанное бледно-алой аурой. И он почувствовал, что слишком вымотан даже для того, чтоб засмеяться. Шли дни, он учился управляться с новой силой. Эти ощущения были настолько необычны, что он сам себе казался прозревшим слепцом, который вдохновенно учится писать полотна тысячами красок. Сперва было самое простое. Он поднимал в воздух яблоки, орехи, каштаны, заставлял их крутится, сперва по простым траекториям, потом по сложным. Затем пришло время усложнить фокус — Зекора заставляла его управлять одновременно несколькими предметами. Это было проще чем он думал. Достаточно было сломить первую, самую серьезную преграду, воздвигнутую на его пути разумом, и остальные сдавались одна за другой, подчас с пугающей покорностью. Через две недели тренировок ему ничего не стоило поднять в воздух поваленный дуб и заставить его качаться на ветру, как перышко. Достаточно было лишь сосредоточиться, очистить ум от посторонних мыслей и потянуться к предмету невидимой рукой. Единственным условием была вера в то, что это возможно. И Сталин обнаружил, что у него эта вера есть. Лишенный и подобия магического рога, вскоре он мог перемещать предметы так легко, как если бы родился в королевском дворце Кантерлота. И, хоть он понимал, что его сила не идет ни в какое сравнение с силой Принцессы Селестии, процесс ее постижения доставлял ему немалое удовольствие. Вскоре он осознал, что обретенная им сила даже грознее, чем представлялось изначально. Сперва он мог лишь двигать предметы, но потом осознание новых горизонтов совершенствования едва не ослепило его. Что есть температура, если не определенное движение броуновских частиц?… Что есть химическая реакция, если не движение атомов? И что такое прочность, если можно контролировать движение отдельных участков кристаллической решетки?… Вся жизнь — это движение. Движение, подчиняющееся своим законам. И коммунизм — движение вперед. Неудержимое линейное движение к той точке, которой, возможно, и нет в привычном нам пространстве… Поняв эту простую истину, Сталин стал еще усерднее постигать магию. Успехи окрыляли его, как молодого пегаса, только узнавшего, каково это — нырять в облаках и греть живот на солнце, устроившись между туч. Он начал компоновать отдельные отрывки своих знаний, как конструктор, соединяющий разные узлы в новый механизм. Иногда его ждал успех, причем — совсем неожиданный. Зекора наблюдала за ним с прежним выражением саркастичного благодушия на лице. Она не читала ему нотаций, ограничиваясь лишь редкими и лаконичными философскими пассажами в стихотворной форме. Она была его молчаливым учителем и легко обходилась в большинстве случаев без помощи слов. Но Сталин чувствовал, что она довольна своим учеником. Но ее уроки все равно оставались неимоверно сложны. Однажды она заставила его завязать куском ткани глаза и вручила деревянный меч. После чего кратко объяснила правила. Управляя деревянным мечом, ему предстояло отражать удары левитирующего яблока, подвластного Зекоре. И эта почти детская забава обернулось для него полным фиаско. Ничего не видя кругом, он тыкался в разные стороны, как юный жеребенок, истово размахивал мечом, но не смог попасть по яблоку ни единого раза. Оно же, пользуясь этим, откровенно измывалось над ним. Врезалось то в подбородок, то в ухо, то самым обидным образом тыкалось под хвост. Слишком верткое и быстрое, оно было неуловимо, и Сталин быстро выдохся, пытаясь хотя бы задеть его. — Это… Это же невозможно, товарищ зебра… — пробормотал он, когда Зекора смилостивилась и объявила перерыв, — Как можно драться с тем, кого не видишь?… — Коль бьешься ты не напоказ, в борьбе тебе не нужен глаз! — глубокомысленно ответила та, таинственно улыбаясь по своему обыкновению. И больше никаких пояснений он от нее не получил. Сталин чувствует разгадку. Она так близка, что если выдохнешь, лица коснется отразившийся от ее верткого тельца ветерок. Надо лишь сосредоточиться и взять ее. Сталин заставляет весь мир замереть. Ему нужен этот ответ, чтобы завершить свое обучение. Пока этот ответ недостижим, все напрасно. Он может двигать волей многотонные валуны, но без понимания причин предыдущих катастроф этот дар — не полезнее сотен «КВ-1», которые в первые дни войны остались без бронебойных снарядов. Обучение будет закончено, когда он узнает ответ. Тогда он будет готов вновь встретиться с Принцессой и ее ордой угнетателей. Сосредоточиться. Полное спокойствие. Полный контроль. Ответ приходит не тогда, кому ему заблагорассудится, а когда будет готов тот, кто задал вопрос. Ведь всякому ответу предопределено свое время… Сталин протягивает руку сквозь кристально-прозрачную полость небесного океана, чтобы взять готовый ответ. И приникает к нему. Это было его последним испытанием. Хоть звучало это достаточно грозно, Сталин был уверен в том, что с легкостью встретит его. И пусть садистская фантазия Зекоры не знала себе равных, сейчас перед ней стоял не тот жеребец, что попал к ней в хижину полгода назад. Внешне он мало изменился, разве что полностью поседела грива. Глядя в лужу воды, Сталин находил и другие отличия. Иными стали глаза. Теперь они блестели как начищенный серый металл. И взгляд их сделался еще более уверенным и властным. Вечнодикий Лес сделал Сталина другим. Его опасности и тайны закалили тело и разум, а обучение у Зекоры позволило наполнить новую форму новым содержанием. Прежде он был разбит, физически и морально, опустошен, подавлен и покорен судьбе. Слепо доверяющий движению как извечному принципу существования всего окружающего, он не имел в себе той частицы веры, которая делает движение оправданным. А без веры в успех всякое движение остается неловким взмахом слепца, обреченным на угасание. — Я готов, товарищ зебра, — твердо сказал Сталин. Они стояли на берегу огромного болота, на непроглядно-черной поверхности которого с грустными вздохами лопались пузыри. Должно быть, это было самым унылым болотом Вечнодикого Леса. Настолько унылым, что опасным оно не выглядело ни в малейшей мере. Сталин привычно огляделся, пытаясь угадать, что придумает Зекора на этот раз. Древесные волки? Мантикора? Ядовитые змеи?… Здесь было удивительно тихо. Даже извечное ворчание Вечнодикого Леса не доносилось сюда. Как если бы сам лес старался по возможности держаться подальше от здешних краев. Или как если бы… Зекора оглушительно свистнула. И пропала, точно сквозь землю провалилась. — Товарищ зеб… Он не успел закончить. Потому что поверхность болота вдруг вздыбилась, как от взрыва глубинной бомбы, прыснула в разные стороны каскадами липкой черной грязи. Из болота вырвались четыре тускло-желтых стрелы, и Сталину показалось, что над ним распрямили стволы четыре исполинских, мгновенно выросших, дерева. Разве что стволы деревьев не умеют так пружинисто гнуться. И обычно имеют ветви, а не оканчиваются на верхушке небольшим утолщением сродни… Сталин сглотнул, чувствуя, как желудок наполняется ледяной ртутью. Не деревья. Четыре гибких шланга, поднявшиеся из смрадного болота, оканчивались головами. Плоскими треугольными головами вроде змеиных, каждая размером с корову. Грозные черные полосы над сверкающими зелеными глазами, выдающаяся вперед пасть с несколькими рядами отвратительных на вид зубов. В этих мордах было и что-то кошачье. Может, особенная грация, с которой они двигались на длиннейших упругих шеях. Не деревья. Гидра. Она увидела стоящего на берегу Сталина сразу всеми четырьмя мордами. И восемь жутких зеленых глаз мигнули, недобро прищуриваясь. Самый опасный и огромный хищник Вечнодикого Леса распознал цель. Маленький безоружный серый пони. Наверняка сочный и очень вкусный. И даже не пытается бежать, парализованный страхом. Первая и третья головы Гидры довольно осклабились в предвкушении. Четвертая облизнулась длинным раздвоенным языком. А вторая, самая голодная, устремилась вперед. Страха не было. Только приятное тепло готовых к действию мышц. И еще совершеннейшее спокойствие. Голова гидры ударила в то место, где стояла добыча, но вместо податливой и сладкой плоти пони обнаружила на зубах торф и сырую землю. Она недоуменно заворчала, отплевываясь. Серый пони с удивительно неприятным взглядом стоял в десяти метрах от нее и молча наблюдал за ней. Кажется, он даже не шевельнулся. Голова гидры, смущенная собственное оплошностью, метнулась к нему, распахивая узкую зубастую пасть. Снова мимо. Третьей попытки Сталин ей не дал. — Рамонус-меркадус! — произнес он звучно, устремляя в направлении замешкавшейся головы левое копыто, окутавшееся алым сиянием. Все произошло очень быстро. Валуны, которыми был усеян болотный берег, стали десятками взмывать в воздух, быстро выстраиваясь в определенном порядке и образуя монолитную конструкцию. Очень большую и похожую на… Едва ли гидра узнала бы в образовавшемся многотонном парящем предмете ледоруб. Но даже если бы узнала, времени на защиту у нее уже не оставалось. Огромный ледоруб, охваченный алым свечением, с размаху опустился на голову гидре. В грохоте камней сродни горной лавине треск лопнувшего черепа был почти неслышен. Оставшиеся три головы были слишком потрясены, чтобы резко сменить тактику. Не поняв, что произошло, они почти одновременно устремились в атаку. Движение их было быстро, настолько, что со стороны казалось почти неразличимым. Но всякое движение, не основанное на вере, заранее обречено. Сталин это знал. Гидра нет. — Гулагус-пятнадцатилеткус! Разлившееся в воздухе алое марево коснулось третьей головы гидры. И в две секунды неузнаваемо изменило ее. Блестящая желтая шкура на третьей голове обвисла, сморщилась, как кожа на лице старика, глаза сделались потухшими, половина зубов мгновенно выпала. Вместо них в пасти оказался потухший папиросный окурок, а пониже подбородка — расплывшаяся лиловая татуировка «Жить не по лжи». Это превращение настолько потрясло третью голову, что она мгновенно нырнула в болото и исчезла без следа. Не зря магию, подчиняющую время, относят к наиболее сложной, мысленно усмехнулся Сталин. Потом мысли пропали, вернув его в знакомое состояние боевого транса, полное размеренных коротких движений и ледяного спокойствия. С верой или без, даже двух голов хватало гидре, чтобы оставаться смертельно-опасным чудовищем. Дважды смертельно-опасным. Ловкий выпад правой головы едва не стоил Сталину жизни — огромный валун рядом с ним разлетелся в мелкий щебень под многотонным ударом. Гидра грозно заворчала, вновь обнаружив промах. Ее головы, лишившись половины своих собратьев, стали действовать куда как осторожнее и в то же время быстрее. Это проверка, понял Сталин. Не случайный выбор. Зекора хочет проверить, готов ли он победить гидру капитализма. Столь же живучую, непримиримую и яростную. Сможет ли выстоять один против многих и уцелеть? Рано или поздно найдется тот, кто уничтожит голову или две. Но уничтожить все головы, одну за другой, несколько раз подряд совершив невозможное — на такое способен не каждый… — ГОЭЛРО! По его вытянутой ноге прошла короткая, но яростная судорога, столько в этом коротком заклинании было сосредоточено затаенной мощи. Оно сухо треснуло над болотом, выбросив неяркий язык — и третья голова гидры вдруг оглушительно завизжала, окутавшись коконом гудящих сиреневых молний. Они пропали лишь когда от головы остался обугленный шейный позвонок. Третья шея тяжело рухнула в болото и пошла ко дну. Четвертая не собиралась сдаваться. Судя по всему, эта голова была старшей и самой опытной. Она сделала несколько выпадов, оставляя в мягкой болотистой почве огромные углубления. И каждое из них могло бы стать для Сталина могилой, если бы горящая внутри искра не подсказывала ему всякий раз верное направление движения. Прыжок вправо. Перекат. Отход. Снова вправо. Разворот на двух левых. Обманный финт хвостом. Он двигался мягко и плавно, как танцоры из Большого Театра, скользил, едва касаясь копытами земли, уворачивался и сам атаковал. — Госснаб! Госстрой! Госкино! — три пурпурных копья поразили гидру в шею и затылок, но лишь едва оглушили. Она протяжно зарычала и попыталась вновь достать его, на этот раз — коварным ударом над самой землей. — МОПР! ВЛКСМ! ВДНХ! Каждое слово, заключенное в алое свечение, пылающим снарядом било гидру наотмашь. Алое, как знамя октября, как кремлевские звезды, как обложка советского паспорта. И каждый удар, который попадал в цель, наполнял душу Сталина ликованием. — ТАСС! БАМ! БГТО! Гидра завыла, глухо, с невероятной животной яростью. Пораженная сразу несколькими попаданиями, она едва удерживалась на поверхности воды. Но и Сталин был измотан до того предела, когда тело едва способно повиноваться направляющим его импульсам. Ноги дрожали, как у старой клячи, перед глазами плыли бесформенные кляксы, вены наполнились обжигающей слизью. Каждый удар, направленный им, требовал огромной концентрации и сил. И теперь он истратил почти весь свой арсенал. Они стояли друг напротив друга — едва живая гидра и маленький серый пони с седой гривой. «Ты ведь можешь отступить, Коба, — прошептал „внутренний секретарь“, наблюдавший за боем из своего уголка в его голове, — Стоит ли рисковать жизнью, чтоб нанести этот удар? Гидра уже не опасна. А ты можешь не выбраться, если решишь сражаться с ней до конца…» Этот невидимый советчик, всегда мудрый, саркастичный и уверенный в себе, не был Сталиным. Он был отражением того, другого, человека. Который давным-давно проиграл свою последнюю битву. Сталин улыбнулся, чувствуя во рту медный привкус крови. Больше никогда. Никогда он не отступит от поверженного врага, дав ему еще один шанс. — ДОСААФ!