В свое время, когда они с Пинки Пай создавали понивилльскую подпольную коммунистическую ячейку, Сталин заинтересовался слухами о Зекоре и думал даже привлечь ее для революционных задач. Но его быстро отговорили. Он позволил себя убедить в том, что Зекора — асоциальный элемент, которому совершенно чужда идея революции. Вечнодикий лес, в котором она жила, не изменился бы при любом правящем классе. А сама она не испытывала никакого интереса к судьбе пони и сталинским воззваниям. Она просто жила в том слое мира, в котором не было ни революций, ни угнетателей, ни принцесс. — Мне нужно уйти, — сказал ей Сталин, слишком слабый даже для того, чтоб приподняться на кровати, — Меня ищут… Слуги Принцессы будут искать мое тело… Может, даже «Вандерболты»… Я должен скрыться, товарищ зебра. — Ты должен пить и должен спать! — бездонное небо в ее глазах вдруг опасно потемнело, — А ну-ка марш, глупец, в кровать! Уже много лет никто не мог ему приказывать. Он был главой самой большой в мире страны, самой могущественной и сильной. Покорные его слову, трепетали дипломаты, министры и послы. Президенты и короли бледнели, стоило ему лишь взглянуть им в глаза и по-особенному усмехнуться. Закаленные войной маршалы и генералы готовы были лишиться чувств, когда он начинал нарочито медленно выбивать трубку. Десятки и сотни миллионов людей выполняли его волю, зная об этом или нет. И на всем земном шаре, от разящий капиталистическими миазмами Америки до поверженной Японии ни один человек не мог ему приказывать. Но Зекору он послушал. И вскоре понял, что странная зебра была права. Его тело, израненное, поврежденное, слабое, постепенно набиралось сил. Переломанные кости срастались, глубокие раны, оставленные мечом Лучшей Ученицы и острыми зазубринами палубы, затягивались. Сильнее всего поначалу досаждала искалеченная правая передняя нога. Под коконом бинтов угадывалась культя, даже смотреть на которую было больно. Она стонала, принося неописуемые мучения, но Сталин заставлял себе терпеть боль молча. Может, Твайлайт Спаркл и удалось победить его в бою, лишить всего, унизить, почти уничтожить… Но жалобы его никто не услышит, так он решил еще давно. Поэтому он просто терял сознание от боли. Молча, как и подобает коммунисту. Зекору сложно было назвать болтливой. Она находила молчание достаточно удобным, чтоб обходиться вообще без слов на протяжении нескольких дней. Когда же она отвечала, что случалось довольно редко, то говорила исключительно стихом, напевно и немного торжественно. Это был не самый удобный способ получения информации, но других в распоряжении Сталина и не было. За те три недели, что он провел на койке в маленьком деревянном домике, наполненном запахами трав, грибов и мха, из отрывочных реплик зебры ему удалось составить целостную картину произошедшего. «Пони темный» упал, объятый пламенем. «Вандерболты» получили приказ уничтожить всех уцелевших, но им не пришлось излишне себя утруждать — уцелевших почти не было. Рэйнбоу Дэш схвачена стражей Принцессы, хоть и успела основательно помять гриву Рарити. Что же до него самого… — Раз не пегас, то не летай, — сказала как-то неохотно Зекора, — Обязан жизнью Пинки Пай. Его спасла Пинки Пай на своем розовом воздушном шаре. Она успела уйти под облака к моменту начала боя. И была достаточно рассудительна, чтоб оставаться там все время, пока громадина «Пони темного» не начала клониться к земле. И достаточно отважна, чтобы выполнить безумный маневр, поймав падающего Сталина у самой земли. После жесткой посадки она смогла дотащить едва живого товарища до хижины Зекоры. И ушла. Куда — Зекора не знала или не считала нужным говорить. Возможно, товарищ Пинки сейчас пытается восстановить подпольную коммунистическую ячейку в Понивилле. Или уже ждет своей очереди в тюрьме Принцессы — вместе с Флаттершай, Рэйнбоу Дэш и Эппл Джек… Все твои товарищи мертвы или в застенках палачей Селестии, Коба. Ты, поднявший их на неравный бой, бросивший в горнило революции, сохранил жизнь и свободу. Сам спрятался, как Ленин в Разливе… У тебя будет возможность жить дальше. Которой нет у боцмана Овенога, канонира Оклфеда и еще десятков других пони и пегасов, отдавших все за твои иллюзии. Глупый трусливый старик. Вот и все, на что ты годен. На живодерню бы тебя, бестолочь… Все проиграно. Нет больше коммунистической партии, нет «Пони темного», нет товарищей и братьев по оружию. Все обернулось еще хуже, чем там, в том мире, который он покинул миллион лет назад. Самонадеянность вновь сыграла с ним злую шутку. Еще один круг ада. Зекора сделала ему искусственное копыто, чтоб он мог ходить. Изящная деревянная колодка крепилась к культе при помощи нескольких мягких ремней и выглядела вполне естественно. Но он ею почти не пользовался. Даже когда кости окончательно срослись, Сталин редко вставал с постели. Обычно целыми днями он лежал, глядя в низкий деревянный потолок, лишь изредка делая круг по заросшему бурьяном двору. Думать не хотелось. Обычно деятельный ум, даже в минуты покоя работающий, как двигатель на холостом ходу, постоянно что-то высчитывающий, анализирующий, сопоставляющий, давно замолк. Мыслей не было, пропали подчистую. Даже боли больше как будто не было. Был только деревянный домик, ноющая культя и период пустого существования, наполненный безжизненным вакуумом. Он просыпался, ел поданную Зекорой похлебку, пил травяные отвары, и вновь смотрел в потолок. Жизнь стала проста и однообразна. Впрочем, он перестал ее замечать, эту жизнь. Тело его набиралось сил, но дух слабел. Он стал впадать в смертельную апатию, как некоторые тяжелораненые. Часами лежа без движения, он стал проваливаться в забытье, в липкие и муторные объятья бреда, из которого выбирался совершенно разбитым и обессиленным. «Искра, Коба, — сказал ему чей-то знакомый как будто бы голос, когда он в очередной раз ощутил помутнение сознания, — Ты потерял свою искру. Свою коммунистическую магию, которая давала тебе сил. Тебе — и тем, кто тебя окружал. Ты, как никто умевший разжечь ее в других, теперь сам потерял эту искру. Которая однажды родилась в тебе и согревала десятки лет. Которая заставляла стиснуть зубы и переть вперед, не считаясь ни с чем. Которая была твоей защитой от гнилостной и лживой дружбомагии Принцессы. Теперь ее нет. А значит, нет и тебя…» — Тревожно мне. Ты вял и слаб, как будто слопал речных жаб, — сказала озадаченно ему Зекора как-то раз, когда он, с трудом выйдя по двор, равнодушно щипал сочную траву, — А раньше был сильней горилл… Тебе бы, друг, набраться сил! Сталин равнодушно пожал плечами. Если бы Зекора время от времени не напоминала бы ему про еду, он, наверно, просто умер бы от голода, забыв о потребностях тела. — Мне уже не нужны силы. Я стар. — Ах так? Гляди, какой мудрец! Да ты здоровый жеребец! Быть может, хватит столько спать? Да на тебе можно пахать! Зекора разозлилась, ударила копытом в землю. Но сейчас Сталина не интересовала даже ее злость. Как не интересовало что бы то ни было еще. — Революция закончена, — обронил он, отворачиваясь, — И для меня в том числе. Я зря начал все это. И теперь раскаиваюсь. Это было ошибкой. Которая стоила жизни многим моим товарищам. Ужасной ошибкой. Я не имел права… Я… Я больше не сталинист. — Что-то не так с твоей душой. Ведь как ты прежде рвался в бой! Искры не было. Внутренности были холодны, как металлические потроха давно выключенного двигателя. Который уже никто и никогда не заведет. Сталин устало усмехнулся. И почувствовал отвратительный вкус этой улыбки, отдающей чем-то старым, кислым и едким. — У меня не было права на этот бой, Зекора. Я устремился в него только потому, что только это и умел. Поднимать массы и бросать их вперед. На огонь, шрапнель, ядовитые газы и танки. Ни разу не задумываясь о том, имею ли я на это право. Мне казалось, что право это даровано мне страданием простого народа. Что я выбран судьбой для того, чтоб нести красное знамя и сметать с дороги хищников. Ужасная ошибка. Такого права мне никто не давал. Я присвоил его себе, как право распоряжаться чужими жизнями. И право решать за других, что лучше. Я начал понимать. Только сейчас. Зекора настороженно глядела на него своими огромными голубыми глазами. — С собой ты точно не в ладах. Ужель познал ты полный крах? — Да, — тяжело сказал он, и слова тоже были тяжелые, как свинцовые слитки, — Это крах, и это конец. У меня было время подумать. Коммунизм, которому я отдал столько лет, бесполезен. Когда Твайлайт говорила… Я вдруг понял, что все это правда. Ощутил сердцем. Она не лгала мне тогда. Дело, которому я отдал всю свою жизнь, было напрасным делом. Никчемным. Я победил голод, шовинизм, инфляцию, безработицу, неграмотность, эпидемии, техническую отсталость, нищету, фашизм… Я все это время дрался не с тем, с кем нужно. Мне нужно было сделать двести сортов колбасы в магазинах. И дать всем право отбирать ее друг у друга, прикрываясь разноцветными бумажками и гражданскими свободами. Тогда люди, наверно, были бы счастливы. А я гнал их в какое-то свое счастье, которого так никто и не понял. Я уверил себя в том, что это счастье существует — и оно действительно существовало, пока у меня хватало сил подновлять на нем краску. Но я умер — и необходимость отпала. Волгоград… Каким же я был дураком! — В твоей душе прижился мрак, — грустно сказала Зекора, не спуская с него пронзительно-голубых глаз, — И говоришь ты как дурак… Сталин мотнул головой, собираясь вернуться в дом. В этом разговоре не было никакого смысла. Как и во всем, что будет после. Но замер в шаге от порога, ощутив не сильную, но острую боль в крупе. Скосив глаза, он обнаружил нечто странное. В воздухе, окутанный мягким розоватым свечением, парил веник. Веник этот он сразу узнал — им Зекора обыкновенно сметала пыль с садовой дорожки перед домом. Но самой Зекоры рядом не было. Точнее, она не прикасалась к венику. По-прежнему стояла поодаль, наблюдая за ним, но теперь в ее взгляде была явная насмешка. — Как… Веник шлепнул его по крупу. Хорошо шлепнул, в охотку. Сталин развернулся, забыв про ноющую боль в искалеченной ноге. Без сомнения, веник действовал самостоятельно. Но чья-то воля направляла его. И это могла быть только… — Товарищ зебра! Она довольно улыбнулась и тряхнула головой, отчего тонко зазвенели массивные сережки. Повинуясь ее взгляду, веник подпрыгнул и легонько шлепнул Сталина по носу. Это было так неожиданно, что он даже не разозлился. — Как вы это делаете? Это же магия! Ведь… Ведь вы не… — Так слушай первый мой урок! Для магии не нужен рог! В этот раз Сталин успел отдернуть голову, и веник, уже пикирующий для второго удара, промахнулся. — Но ведь только единороги владеют магией, — неуверенно сказал он, не зная, на кого смотреть — на Зекору или на ее летающее оружие, — Это же все знают. Только единороги и алико… Ай! — Такая у нее стезя — присвоить магию нельзя. Будь пони ты или пегас — не спрятать магию от масс! И монополия чудес — вот хитрость давняя Принцесс! — Значит, распоряжаться магией может любой? — Сталин даже забыл про боль в ноге, — Монополия? Вот оно… Эксплуататоры подчинили себе самое могущественное оружие в Эквестрии! Они заставили всех поверить, что только единороги могут управлять магией, и оттого занимают главенствующее положение! — Не буду в ложном уверять, не каждый в силах колдовать. Есть рог иль нет — то мишура. Должна внутри гореть искра. И вот как раз благая весть — в тебе искра такая есть! Сталин помотал головой, чтоб хоть немного упорядочить мысли. Но те рассыпались звонким горохом, застучали о свод черепа. Искра?… Коммунизм? О чем говорит эта странная зебра? Неужели о том, что он, Коба, тоже может подчинить себе магию?… «Старик Хоттабыч!.. — рассмеялся „внутренний секретарь“, — Абра-кадабра, все капиталисты улетите на Луну!..» — Я не маг, — сказал он вслух, — Вы что-то путаете, товарищ зебра. Я убежденный материалист. Конечно, я видел в Эквестрии проявления магии и, зачастую, ближе, чем хотелось бы. Но я уверен в том, что так называемая «магия» представляет собой определенную технологию, манипулирование и тайный контроль которой позволяет эксплуататорам… — Сейчас ко мне придет мигрень, — фыркнула Зекора, — Не будь упрям, как старый пень! Ты можешь дожить жизнь, скорбя, а все ж искра — внутри тебя! Опять искра… Глупая зебра, выжившая из ума в своем домике в лесной глуши. Что ей знать о нем? О чем она толкует? О том, что и старый Коба может творить магию? Совершеннейшая глупость, немыслимо. Он всегда привык добиваться своего действиями, а не взмахами волшебной палочки. Именно за это его уважали враги — по крайней мере, пока он был жив. История делается не магией, она делается напряжением всех сил, потом и кровью. И никакая магия… «Что такое магия, если не искусство делать невозможное?» — вопросил из тени своего невидимого кабинета «внутренний секретарь», усталый одинокий старик, — Невозможное, необъяснимое, немыслимое?… А у тебя была слава человека, который в силах сделать невозможное. Собрать страну из руин. С нуля создавать промышленность. Сооружать самый мощный в мире военный комплекс. Поднимать научный потенциал и сельское хозяйство. И все это — не имея ничего. Ни денег, ни международного положения, ни дисциплины в собственной партии, ни благожелательных союзников… А все-таки сделал. Наперекор всем. Не только странам, партиям и отдельным личностям, а наперекор всей мировой истории. На дымящихся руинах создал государство-титан. И утвердил его, одержав победу в самой ужасной войне. Может, это и есть то, что Зекора называет магией? Способность человека действовать наперекор, идя за светом той внутренней искры, которую он сам всегда называл коммунизмом?… Выходит, и коммунизм — это своеобразная магия, способная творить чудеса в надежных руках?… Это многое объяснило бы. Волшебство умирает тогда, когда умирает сотворивший его маг. Оно не может держаться без своего создателя. Проклятый пятьдесят третий год, трижды проклятый март… Сталин ощутил холодок во лбу. Как если бы стоял сейчас в тишине своего кабинета, прислонившись головой к покрытому инеем стеклу, глядя в ночь. Волшебник умирает, а магия, сердцем которой он был, уходит, испаряется, как газ в стакане «боржоми». И вот уже ученики и подмастерья волшебника делят его наследство, вырывая друг у друга бесполезные склянки с алхимическими порошками. Не понимая, в чем на самом деле была его сила. Как он сам видел корень могущества единорогов в их могущественном роге, так ученики волшебника уверены в том, что ключ от его могущества реален и зрим, его можно схватить рукой… Не имеющие собственной внутренней искры, ученики просто не способны заметить очевидного. Поэтому они хозяйничают в замке покойного учителя, самоуверенно подкапывая ее фундамент и уверяя себя в том, что это и есть волшебство. Но когда башня начинает крениться, никто из них не способен что-то изменить. В конце концов, они всегда были лишь учениками и подмастерьями настоящего волшебника, умершего много лет назад… Умершего — или перенесшегося в другой мир. Где в волшебство все еще верят. Перенесшегося, чтобы сотворить еще одно — свое самое главное и самое немыслимое — чудо. — Я… должен это обдумать, — сказал Сталин Зекоре, — Кажется, мне надо многое понять. И многое пересмотреть. Зекора одобрительно кивнула. Как кивал когда-то старый Владимир Ильич, наблюдая за успехами своего визави Кобы. Уже зрелого, но все еще невероятно наивного. Только ставшего на путь обучения искусству творить невозможное. — Иди за мной, я помогу, вести я буду под узду. Ведь чтоб Принцессу победить, немало надо подучить. Спрошу теперь я напрямик — готов ли ты, мой ученик?… Зекора ждала ответа, устремив на него взгляд своих небесно-голубых глаз, способных ободрить или напугать до трепета. Невозможно было выдержать этот взгляд, ослепляющий, тяжелый и вместе с тем невесомый. Никто не мог бы этого сделать. Разве что тот, кто привык делать невозможное. И хотел научиться делать это еще лучше. Сталин выдержал ее взгляд. Немного пошатываясь на деревянной ноге, он подошел к ней и сказал: — Учите меня. Учите меня, товарищ зебра! Глава десятая «Если я знаю, что знаю мало, я добьюсь того, чтобы знать больше, но если человек будет говорить, что он коммунист и что ему и знать ничего не надо прочного, то ничего похожего на коммуниста из него не выйдет» В. И. Ленин, Задачи союзов молодёжи. Речь на III Всероссийском съезде Российского Коммунистического Союза Молодёжи