Глава 1 Лика Весь серый, в черном Любовь легконога и предприимчива: уже в пятом часу утра Лика Горохова была на месте. Правда, никто ее не ждал, но на подобные пустяки она никогда не обращала внимания. Что ж делать, если дома, вдали от него, время остановилось? Ночь была бесконечна. Каждая секунда ползла со скоростью скучной сытой мухи. Шестьдесят секунд копились невыносимо медленно, а что из них получалось? Всего-навсего одна минута. Какими же тогда будут часы? Даже представить страшно! Лика оставила машину у проходной, шмыгнула мимо сонных вахтерш и пересекла хоздвор. Территория завода металлоизделий в этот ранний час была безлюдна. Стояла тишина, как в пригородной роще, куда издалека доносятся и гул, и гуд, но местная глухомань, как большая подушка, гасит все посторонние шумы. Последние пятнадцать лет завод хирел и чах. Теперь он почти мертв. Лишь в двух его цехах до сих пор еще чинили и переделывали какую-то металлическую рухлядь, да некоторые помещения сдавались в аренду под склады. Прочие цеха давно пустовали. В дебрях бурьяна и молодого заносного кленовника помещения потихоньку оседали и рушились. Крыши, с которых давно уже содрали железо и шифер, успели порасти не только травой, но и голенастыми кустами самых наглых и цепких пород. Кое-где даже смогли подняться деревца. «Висячие сады Семирамиды!» — сказал про них народный артист России Островский, впервые пробираясь к съемочному павильону. Заводские руины Лика миновала бегом и свернула в яблоневую аллею. Деревья стояли в полном цвету. Некогда аллея внушала рабочему классу своей стриженой зеленью и бодрой прямизной одно желание: широко шагать к родному сборочному цеху. Сейчас аллею никто не стриг. Освободившись от постылых обрезаний, яблони прянули в рост, неимоверно сгустились и сомкнули кроны. По утрам этот древесный туннель был сумрачен, как подвал. Зато пахло тут сладко, и отцветшие лепестки сыпались при самом легком дуновении. Лика приехала на машине, поэтому не удосужилась накинуть на себя что-нибудь теплое. На ней были лишь короткие штанишки да почти прозрачная кофточка бледно-голубого цвета, которая казалась серой из-за того, что не вполне рассвело (майские утра часто бывают бледными и морозными). Ветерок раздувал Ликину кофточку и обжигал кожу, разнежившуюся в тепле салона. Эти ледяные касания совсем не казались Лике неприятными. Скорее они походили на жестокую ласку — такую, от которой темнеет в глазах и мятными волнами озноб идет вдоль спины. В то утро Лика не могла ни замерзнуть, ни отличить жару от холода — она была слишком влюблена. Думала только о любви. Она спешила, со всех ног бежала любить. Бетонный ящик сборочного цеха, маячивший в конце аллеи, она нашла невыразимо прекрасным. Там ждал ее любимый! Вернее, совсем не ждал. Любимый даже не подозревал, что сейчас она мчится к нему на всех парах. Но так даже лучше! Внезапные встречи слаще обещанных — она знала это по себе. Ликин любимый никакого отношения к заводу и металлоизделиям не имел — давным-давно никто ничего не собирал в бывшем сборочном цехе. Зато там второй сезон снимался сериал «Единственная моя». Единственной была Лика. Она теперь всегда говорила журналистам, что попала в сериал случайно. Это было вранье. Местный телеканал БНТ начинал авантюру с «Единственной» почти на пустом месте, без больших денег. Лика оказалась в нужном месте и в нужное время. Пусть она всего лишь студентка театрального института, и даже не из лучших, но она — дочка замдиректора завода металлоизделий. Как только Лика получила главную роль, съемочная группа автоматически и совершенно безвозмездно водворилась в бывшем сборочном цехе папиного завода, великолепно просторном и бесконечно пустом. Теперь этот цех назывался павильоном номер 1. Режиссер Карасевич не сразу согласился на такой размен. Сначала, несмотря на финансовую шаткость проекта, он даже заикаться о Лике не позволял. Он упирался и кричал, что продажен, но не настолько же. Он доказывал, что никто не смеет навязывать ему бездарей с улицы. Он хлопал дверью и грозился уйти из режиссуры насовсем. Ему никто не верил. Часа через два он действительно угомонился, и Лику утвердили на главную роль. Долго потом Карасевич ходил мрачный. Сценарист Леша Кайк отпаивал его дареным спонсорским бальзамом на маральей крови и убеждал, что условность в искусстве — высший пилотаж. А уж лучшего примера условности, чем Лика, и придумать нельзя! Она абсолютная дурнушка, тогда как ее героиня в сценарии заявлена красавицей. На худой конец сгодилась бы просто сексапильная куколка. Нужную девочку уже нашли в каком-то модельном агентстве — очень бойкую, белобрысенькую, отлично сложенную. Но объявилась Лика со своим сборочным цехом, и о белобрысенькой пришлось забыть. Когда начались съемки, Карасевич, при взгляде на Лику, всякий раз вздрагивал, будто укушенный блохой. Он боялся и не любил некрасивых женщин. Конечно, розовые прыщики и бородавка над Ликиной губой легко замазывались тоном. Но Лика вдобавок была невозможно худа, большенога и зубаста. Ей едва исполнилось восемнадцать, актерского опыта не было ни малейшего. Ликина же роль, как на грех, была не из легких — не лирика, а что ни на есть горькая житейская драма. По сюжету ее героиня упорно овладевала профессией модели — самой массовой среди добродетельных сериальных девиц. Туго, на протяжении ста с чем-то серий, она продвигалась к триумфу на парижском — а каком же еще? — подиуме. Это давалось нелегко: под тяжестью своей большой и чистой души бедная девушка едва дышала. Она поминутно бросалась кому-то на помощь, жертвуя своим счастьем. На ее пути, усердно двигая сюжет, то и дело попадались тернии в виде коварных похотливых олигархов, распутных банкиров и сластолюбивых криминальных авторитетов. Подруги, в основном зловредные и завистливые, тоже попили у нее немало кровушки. Зато у Ликиной героини был верный возлюбленный. Он тоже был чист душой, то есть на редкость туп, ревнив, непонятлив, слепо верил всем без разбору плохим людям и ни в какую не доверял хорошим. Таковы уж законы жанра: сообразительный герой сильно портит сюжет. В сценарии Ликин избранник числился удачливым бизнесменом. Однако с теми умственными способностями, какими наделили его авторы, в обычной, несериальной жизни он не сумел бы втюхать кому-нибудь ни стакана семечек. Прошлой осенью первые серии отсняли и запустили в эфир. Их успех превзошел все ожидания. Несмотря на неопытность местных кадров и скудость средств, все получилось как у людей. Даже звезды собственные засияли! Например, эпизод с парижским модельным магнатом, скупающим русских красавиц на вес и по дешевке, получился настолько удачным, что сценарий доработали и француз вылез на первый план. Он очень полюбился зрителям и стал теснить законного лирического героя. А все потому, что играл его народный артист России Олег Островский! Это был старый пьяница и мастер тонкого психологического рисунка. Вдобавок, несмотря на мутный кровавый взгляд, множество мешков под глазами и всегдашнее пребывание под мухой, он с поразительной профессиональной цепкостью запоминал тексты. А ведь во французском был ни в зуб ногой! Свои реплики Островский отбарабанивал глубоко в нос, с сочной, чисто парижской гнусавостью, и от подлинного француза был неотличим. Это признавали все в Нетске. К тому же он так густо заливал экран своим обаянием, что от него невозможно было глаз отвести. Да что там Островский! Даже совсем бросовые исполнители понравились: и Надежда Кутузова, и пришедший в кино из бодибилдинга Саша Рябов, и особенно Лика. Конечно, замазывание тоном бородавки не в силах было сделать ее длинную физиономию хорошенькой. Зато у Лики обнаружилась бешеная энергия и то полное отсутствие скованности и фальши в лице, голосе и движениях, которое на актерском языке именуется органикой. Так, Лика очень убедительно — до икоты, до насморка — рыдала прямо в камеру. В ту же камеру она могла пристально глядеть хоть четверть часа подряд, и зрителю все время казалось, что она думает. Без всякого стеснения Лика набрасывалась на партнеров, изображая то нежность, то страсть, то секс по принуждению. Даже от постельных сцен не отказывалась. Так как «Единственная моя» шла по Нетскому телевидению в самый прайм-тайм, откровенные сцены снимались корректно — перед широким зрителем влюбленные представали либо еще не снявшими трусов и маек, либо уже глубоко под одеялом. Как вариант применялись огромные банные полотенца. В самых лирических эпизодах сериала Лика показывалась и без полотенец, но только сзади. Живая игра, ребрышки на спине и вызывающе трогательные юные ягодицы подарили ей первую славу. Ее стали узнавать на улицах. В часы, когда очередная серия появлялась на экране, все нетские деды-пенсионеры спешно покидали дачные грядки и скамейки у подъездов — они надеялись, что сегодня Лика снова на глазах у них будет принимать душ. Женщин больше трогали сцены в больницах. Там Лика под капельницей, с трубочкой в ноздре, в очередной раз прощалась с любимым, и совершенно живая слеза росла и наливалась под ее веком, чтоб, окончательно созрев на реснице, медленно сползти по щеке. Поскольку у Лики, кроме нужного папы, обнаружился еще и талант, то для сотрудничества с Федором Карасевичем больше никаких препятствий не оставалось. Режиссер сменил гнев на милость. Он понемногу привык к Ликиной бородавке и зубастой улыбке. Роман у них начался сам собой. Неизвестно, какие на самом деле чувства испытывал к Лике Карасевич. Может, давно не умел ничего чувствовать этот бывалый и непредсказуемый творец. Зато Лика влюбилась в него со всем юным, восемнадцатилетним жаром. Замдиректора завода металлоизделий Александр Леонидович Горохов не был в восторге от увлечения дочери. Как человек далекий от искусства, он видел в этой истории не романтическую бурю, а просто ничего хорошего не сулящую связь глупой девчонки и довольно потрепанного мужика. Карасевич действительно был женат, ненадежен и странен. Александр Леонидович даже жалел иногда, что пустил телевизионщиков на завод. Но дочку он обожал, а Лика так мечтала сниматься! Она всегда была неукротима и буйна в своих порывах, и разумный отец решил: уж лучше пусть будет этот чертов сериал и даже спаньё с Карасевичем, чем обычные кошмары для современных родителей: наркотики, секс с кем попало и в апогее — СПИД. Иногда Александр Леонидович все-таки срывался. Если он бывал сильно не в духе, то грозился выгнать съемочную группу из сборочного цеха. Шантаж действовал безотказно. Так вышло и накануне. Александру Леонидовичу удалось увезти Лику домой, тогда как творческая группа сериала прямо на рабочем месте затеяла вечеринку. Повод для веселья был самый уважительный: закончились съемки нового блока «Единственной». После этого полагался отдых длиною в целых четыре дня. Грех не расслабиться! Александр Леонидович сунулся в сборочный цех, когда веселье было в полном разгаре. У него самого настроение было не из лучших, потому увиденное не понравилось ему. Все телевизионщики в тот день страшно устали и быстро захмелели. Девушки хохотали. Народный артист Островский громовым баритоном читал длинный монолог какого-то из шекспировских Генрихов. Читая, он то и дело плевал в сторону, на пол, и постепенно расстегивал крючки фрачных брюк, мешавших свободе его голоса (по сценарию магнат-француз светскую жизнь вел во фраке, и в тот вечер Островский почему-то не переоделся в свое, цивильное). Тут же сидел лирический герой Саша Рябов, бывший рекрут бодибилдинга. Он показывал всем ритмичное напряжение и расслабление своих громадных грудных мышц. В ответ Надя Кутузова обещала танец живота. На всех этих диких людей замдиректора Горохову было наплевать. Он видел только свою девочку. Еще вчера, то есть год назад, Лика была совершенным ребенком. В семье даже побаивались, не отстает ли она в умственном развитии. Например, Лика часами одевала, раздевала и расчесывала куклу Барби. Она все была готова отдать за мороженое, а ведь у нее стойкая аллергия на молоко, шоколад, цитрусы, ванилин и розовую кулинарную краску. Она ежедневно стаскивала в дом шелудивых котят со всей округи, мыла их, кормила и развозила по знакомым. Она спала, прижав к себе огромного плюшевого крокодила. И вот теперь эта девочка сидела за столом в обнимку с неприятным, несвежим Карасевичем и вся светилась счастьем. Карасевич был уже почти пьян. Он, размахивая длинной рукой, говорил что-то невнятное и пытался заглушить рык Островского. Лика без конца целовала его в темную небритую шею. Самое противное было то, что жена Карасевича сидела рядом и бесстрастно пожевывала лимонный кружочек. Замдиректора пробрался к дочери. У него болела голова от заводских проблем и перед глазами мелькали гипертонические мухи. С Ликой ему пришлось говорить на ухо — шум стоял страшный. Все звуки перекрывал баритон Островского, хотя народный артист даже не напрягался и не повышал голоса. Не слыша себя, Александр Леонидович покричал в Ликино ухо несколько раз. Он напомнил, что у бабушки сегодня именины, что у матери второй день запредельное давление, как и у него самого, что он совсем измучен и пора ехать домой. Лика в ответ только гневно помотала головой. От нее пахло вином и кофе. Тогда Александр Леонидович напомнил, что в его власти вышибить телебратию из сборочного цеха, и сейчас он, как никогда, готов это сделать! Может быть, прямо сию минуту и вышибет! Насовсем! Лика сразу поникла. Карасевич, освободившись от нее, смог наконец встать. Он зачем-то побрел к выходу, забирая немного влево, руля рукой и вторя Шекспиру. — Лилечка, едем, — угрожающе сказал Александр Леонидович. — Или завтра же их здесь не будет… Лика с видом жертвы встала из-за стола. Ехать она согласилась, но предварительно повисла на своем режиссере, с размаху по-голливудски заклещив его тонкими ногами. Отец Горохов нетерпеливо ждал, когда прощание закончится, и старался при этом не глядеть на жену Карасевича. Карасевич уже плохо понимал, кто на нем висит и целует его. Он удивленно косился на фрак Островского. Дома Лика ни с кем разговаривать не стала. Она томилась. Она не легла спать и все названивала и названивала Феде. Но тот был недоступен, как поминутно сообщал на двух языках холодный искусственный голос. Тогда Лика решилась потревожить по телефону жену Карасевича, Катерину. Катерина оказалась дома. Ее голос был совсем не сонный и даже слегка запыхавшийся. Катерина сообщила, что Феди дома нет. Нынче он напился до бесчувствия и остался спать в павильоне номер 1, то есть в бывшем сборочном цехе (павильона номер 2 не существовало, однако единственный имевшийся по киношной традиции получил номер). От греха Федю заперли снаружи. Она, Лика, в любой момент может его навестить и даже совсем забрать. Если хочет. Вообще-то до полудня Федя будет бесчувствен, как бревно. Потом он похмелится (водки в павильоне осталось порядочно, если только Маринка, администраторша, не уволокла все домой) и после этого вполне станет готов к творческой работе. К любви вряд ли. Так что, детка, лучше бай-бай до следующего вечера. Пока! Катерина тоже была режиссером — правда, театральным. Она считалась очень одаренной и самодостаточной и носила собственную фамилию Галанкина. На похождения мужа она смотрела спокойно. Она и сама была легка на подъем в любовных делах. Лику одобряла и опекала — уважала ее актерский характер и крепнущее дарование. Но слишком уж девчонка оказалась молода, глупа и бесшабашна. Такая дуреха, считала Катерина, без хорошей поддержки запросто набьет себе шишек и испортит вкус (Федин сериал она считала низкопробным). Дурехами надо руководить! Лика всегда следовала советам Катерины. Узнав, что бесчувственный Федя спит в павильоне, она бросила телефон, легла в постель и обняла плюшевого крокодила. Но глаза не хотели ее слушаться. Они не закрывались! Они сами собой, упорно, не мигая, смотрели в темный потолок. К рассвету Лике уже хотелось лезть на стены, до того отсутствие Феди стало невыносимым. Она решилась: помчалась к нему сломя голову, прямо в неродившееся утро, в холодные потемки. Ее машина бестелесной стрелой полетела к цели. Лика как раз была на том истерическом пике любви, когда присутствие рядом с любимым кажется единственной формой жизни и счастья. Недостатки Феди для нее были не пороками, а чудесными качествами, каких ни у кого больше нет. Так, она умела обожать даже зловонного похмельного Федю. Она была готова без конца целовать его бугристое отечное лицо и смуглые пальцы. Мимолетные разлуки и те были мучением. Ни минуты врозь! Даже в мужской общественный туалет она отпускала Федю с тоской незаслуженной утраты. Она промчалась по пустым улицам очертя голову, и вот до счастья, то есть до сборочного цеха, ей осталось всего несколько шагов. Она знала: можно, вынырнув из яблоневой аллеи, не тратить время на беготню по подъездной дороге, а идти напрямик, через бывший газон. Теперь там сухой и трескучий бурьян в пояс. Зато до желанной двери рукой подать! И Лика предпочла бурьян асфальту. Она всегда рвалась к цели напролом, срезая углы. От павильона у нее был собственный ключ — не зря же она замдиректорская дочка. Входная дверь была прорезана в громадных железных воротах, занимавших всю торцевую стену. Лика немного повозилась с замком и удивилась, до чего все железное неподатливо и громогласно. Зато под сводами бывшего сборочного цеха стояла гробовая тишина. Тонкие Ликины каблучки одиноко щелкали по бетонному полу. Утренний свет едва проникал в павильон сквозь пыльные стекла окон. Да и сам по себе этот свет был еще слабым, неясным, лживым. Лика старалась не смотреть по сторонам. Привычные декорации квартир, офисов и особенно пещеры, куда время от времени сериальные негодяи прятали похищенных положительных героев, казались ей теперь совсем другими. Они сделались внушительнее и мрачнее, чем при электричестве. Обнаружилось много опасных на вид закоулков — Лика с трудом их узнавала. Она понимала, конечно, что своды злодейской пещеры сделаны из мятых тряпок, обмазанных цементом. Она не раз сидела связанная в этой пещере, с кляпом во рту, и всегда ей было очень весело. Сейчас та же дурацкая пещера выглядела угрожающе и противно. Когда Лика проходила мимо, ей даже пришлось зажмуриться. Она прибавила шагу. Щекочущий холодок под кофточкой сменился дрожью. «Как Федя не боится? Он ведь тут совсем один!» — подумала Лика. Правда, сейчас Федя, даже если б и захотел, не сумел бы ничего испугаться — после вечеринок он спал мертво и был бесчувствен как бревно. Так говорила Катерина. Лика из этого бесчувствия делала совсем другой вывод: «Он необыкновенный!» Восторг любви снова обдал Лику счастливым жаром. Она мигом взобралась по крутой кованой лестнице на цеховые антресоли. В старые годы в этой стеклянной избушке на железных ножках сидело местное начальство. Теперь там размещалась администрация сериала, и у Феди здесь тоже имелся свой собственный кабинет. Вчерашняя вечеринка, как всегда, началась именно на антресолях. Переместилась она вниз, в цех, лишь после того, как веселящиеся начали опасно спотыкаться на лестнице, гремучей, суровой и узкой. А они то и дело спускались, чтобы поплясать на просторе или сбегать по нужде. Когда вчера Лика уезжала, кое-кто еще закусывал и вел беседы на антресолях, на Федином диване, но внизу было уже куда веселее. Сейчас в Федином кабинете темно и тихо. Тут настоялось и вчерашнее дневное тепло, и довольно тошные, особенно поутру, запахи неубранного стола. Лика протянула руку к выключателю. Тот лишь сухо щелкнул, не тревожа ламп. «Ну вот, пожалуйста, — света нет! Эти жмоты опять задолжали Энергосбыту», — про себя поругала Лика заводскую администрацию. Несмотря на полутьму, Лика уже разглядела, что Федя лежит на диване. Его длинное тело было неловко вытянуто и с головой прикрыто знаменитым долгополым пальто (от Армани, кажется). Хотя пальто уже немного засалилось и поэтому отошло в разряд рабочих, непарадных, Федя до сих пор выглядел в нем неотразимо богемным и стильным. Не портили этого впечатления ни надорванный карман, ни нехватка верхней пуговицы. До своего исчезновения пуговица висела, что называется, на соплях, то есть на длинной полустертой нитке. Долго висела, месяца два. Папа Горохов злорадно смотрел на эту нитку и думал: «Ага, Катерина пуговицу не пришивает мужу нарочно, в отместку за неверность». Он был единственным из Фединых знакомых, кто полагал, что Катерина, как положено супруге, варит борщи и пришивает пуговки. Он также наивно надеялся, что рваные карманы, мятые носовые платки и трехдневная щетина лишат когда-нибудь Федю мужского обаяния. Тогда женщины, и Лика в том числе, побегут от него врассыпную. Ничего подобного! Женщины окружали Карасевича тоже богемные — беспечные, с воображением. Они умели любить его таким, каков он есть, с оторванной пуговицей и без идеальной стрелки на штанах. Как же тем утром хотелось Лике, запыхавшейся от бега и счастья, взлететь прямо с порога антресольного кабинета. Взлететь и упасть на любимое длинное тело! Она даже сделала один шаг. Но тут что-то остановило ее, будто в горячую грудь больно ткнулся чужой жесткий палец. Так она говорила потом. А в ту минуту она ничего не говорила и даже не думала — просто замерла как вкопанная. Было в Фединой фигуре что-то невозможное. Что — не понять. Не в том даже дело, что лежал Федя тихонько, а не всхрапывал, не дышал сипло (у него всегда был немного забит нос). К этому сипению Лика привыкла настолько, что не замечала. Шумное Федино дыхание для нее просто было свидетельством того, что он рядом, а это лучше всякой тишины. Нет, странным показалось теперь что-то другое. Ведь Федя не мог?.. Она еще не разобралась, что же такое «Федя не мог», когда разглядела темную лужицу на линолеуме. Лужица натекла с дивана — его обивка указывала на это темной расплывшейся полосой. А полоса шла от Фединой спины. «Никогда, никогда не мог Федя так скорчиться!» — наконец закончила Лика свою недодуманную фразу. Она сделала еще один осторожный шаг, присела у дивана, макнула палец в лужицу, уже подсохшую по краям. Потом поднесла палец к глазам. Знакомый, с ржавчинкой, запах крови ударил ей в ноздри. Еще бы этот запах она не узнала! Ведь она никогда не могла совладать со своими порывами и потому вечно то натыкалась на какие-то ветки и палки, то резала руки ножом или маникюрными кусачками, то сшибала в кровь коленки, то прикусывала язык. Она так привыкла совать в рот порезанный палец и зализывать раны! Кровь соленая. Она пахнет железом. И палец сейчас у нее именно в крови! Запах этот, и тишина без посипывания, и странная Федина спина под пальто («никогда он не мог так!..»), и страшный холод в собственной груди, под кофточкой, — все это враз сказало ей: Федя мертвый. Мертвый! Это его холодная кровь лужицей разлилась по линолеуму! Она закричала. Крик вышел тихий, ни на что не похожий, неприличный. Лика сама его испугалась. Она в ту же минуту сообразила, что совершенно одна — в громадном темном цехе, посреди развалин мертвого завода, в глухой чаще деревьев, разросшихся на воле. А за деревьями только пыльная окружная дорога да поля, поля, поля… Она совсем одна! Лика опрометью выскочила из цеха. Ей захотелось побыстрее к людям, домой, в свою постель — туда, где не страшно. Она не решилась возвращаться в мир сумрачным яблоневым туннелем. Ведь по нему всего несколько минут назад она промчалась к этому ужасу! Нет, лучше уж пойти другой дорогой. Лика направилась к проходной вдоль бетонного забора. Забор облупился и зиял дырами, а из дыр торчали свирепые копья арматуры. За них Лика хваталась, чтобы реже спотыкаться. Под ногами трещали сухие скелеты прошлогоднего бурьяна. По пояс скелетам отросла новая молодая трава, тонкие каблуки путались в ней, поэтому скорость продвижения Лики была аховая. Она шла и шла, небо быстро наливалось ледяной майской прозеленью, а забору все не было конца. Вдруг неизвестно что с силой шарахнулось и прянуло из-под Ликиных ног. Это что-то было черное, невероятно проворное и, кажется, огромное. Оно не дало себя разглядеть и бросилось по траве в сторону. Ноги у Лики подкосились. Она осела на землю прямо у забора. Ее сердце заколотилось как сумасшедшее. Какой-то сухой стебель больно воткнулся в спину, но Лика не смела пошевелиться и убрать его. Беспредельный немой страх лишил ее всех слов и мыслей и оставил только животные стоны. Она закрыла глаза, чтоб уж все разом куда-нибудь исчезло, провалилось, и обхватила колени руками. Вдруг она почувствовала что-то твердое, вмявшееся ей в живот. Ну конечно же это мобильник в кармашке! Тысячи лет людской эволюции и технического прогресса за минуту пронеслись вспять, и теперь под забором сидело уже не забитое животное, а вполне вменяемая сегодняшняя девушка Лика Горохова. Девушка звонила по телефону. Она звонила туда, где ее сейчас лучше всего могли понять, — не маме, разумеется, а всезнающей и премудрой Катерине. «Господи, как просто! И чтоб до этого додуматься, надо было целый час ползать по каким-то колючкам?» — ругала себя Лика, а руки ее по-прежнему тряслись и не слушались. — Ты в павильоне? Какого черта? — удивилась Катерина, когда узнала, что Лика спозаранок уже на заводе. Сама Катерина почему-то тоже не спала. Ее голос звучал еще веселее и бессоннее, чем ночью, четыре часа назад. — Я не в павильоне, — жалко пролепетала Лика. — В павильоне Федя. Он мертвый. Катеринин голос стал строже и прохладнее: — Как мертвый? С чего бы? Кондрашка, что ли, хватил с перепоя? — Нет. Его, наверное, убили. Там целая лужа крови натекла. Вы его одного оставили, и вот теперь… Катя! Что мне делать? Я не могу никуда идти, меня ноги не слушаются! Мне плохо… — Лика, успокойся, — твердо сказала Катерина. — Я сейчас подъеду, а там решим. По тону Катерины Лика поняла, что ей не вполне поверили. Катерина действительно считала свою подопечную чересчур возбудимой, внушаемой. Да и сама Лика знала, что склонна к фантазиям и преувеличению. Это неплохо для актрисы, но в жизни мешает. Лика задумалась. А может, и вправду все это — кровь, скорчившееся тело — ей только привиделось? В Федином кабинете ведь было так темно! Может, там и тела нет никакого, одно пальто на диване валяется? Эта мысль немного успокоила Лику. «Скорее всего, так и есть — мне сослепу привиделось что-то не то, — сказала она себе. — Все-таки минус единица, надо бы очки носить — не на людях, конечно, но хотя бы в потемках. Разве мне не могло что-то просто померещиться? Ой, как было бы хорошо, если б Федя просто спал как убитый, а лужица — из кетчупа! Кровь ведь всегда имитируют кетчупом! Верно! Как это я сразу не сообразила? Вечером у Феди веселились, жрачки было полно, до сих пор вонь стоит, как в кабаке. Кетчуп тоже наверняка на столе был…» Тут Лика поняла, что завралась самой себе. Запах-то крови она безошибочно узнала без всяких очков! «Ладно, даже если это кровь, то все равно может быть какое-нибудь объяснение, — продолжала она уговаривать себя. — Наверное, Федя просто порезался, перевязал палец и заснул. Вот и все… Это из-за потемок я перепугалась. Сегодня я туда больше ни ногой!» Навоображав нестрашных и вполне житейских причин, которые могли привести к неподвижности Феди на диване и лужице крови под ним, Лика понемногу пришла в себя. Она выбралась из бурьяна. Чтобы согреться, стала прохаживаться взад и вперед по растрескавшейся асфальтовой дорожке. Из щелей дорожки пучками торчала свежая трава.