Полагаю, было бы уместным немного рассказать о том, как происходило становление нового министерства авиации и люфтваффе. Безусловно, напрямую меня это не касалось, так как, и я уже говорил об этом, я не служил в люфтваффе и не подчинялся Герингу. Но что скрывать, конечно, меня все интересовало. Тем более, постоянно находясь рядом с фюрером, я видел и слышал много из того, что зачастую было скрыто даже от высшего руководства люфтваффе. С тридцать первого года обучение военных летчиков Германии втайне осуществлялось в коммерческих и спортивных авиационных школах. Часть пилотов проходила подготовку в гражданских авиаклубах Финляндии, Швеции, Италии, Голландии, Швейцарии, а также на специальной секретной авиабазе в СССР, под Липецком. В сентябре тридцать второго года Мильх взял меня с собой в Москву для проверки работы созданного при деятельном участии немецких инженеров и конструкторов института ЦАГИ, выполнявшего заказы германской авиапромышленности. Затем мы перелетели в Липецк и ознакомились с процессом подготовки летчиков в советской школе ВВС. Материальная часть школы оставляла желать лучшего. Пилотов готовили на устаревших машинах разных типов и разных стран, главным образом французских и английских. Было там и несколько советских, очень странных в своей простоте и неприхотливости, но хорошо управляемых и вполне надежных машин. В целом подготовка в авиашколе по схеме «взлет — разворот — посадка» позволяла давать первичные летные навыки, но дальше требовалась серьезная учеба летному делу. Всего липецкую школу окончили 120 немецких пилотов, в дальнейшем работавших инструкторами в германских военно-воздушных училищах, многие из них стали асами в годы войны и воевали против своих бывших русских коллег-курсантов. После создания министерства авиации Геринг, как мне рассказывал Мильх, изложил ему, своему заместителю и статс-секретарю министерства, два следующих пожелания фюрера: собирать повсюду самолеты для люфтваффе, словно почтовые марки; деньги значения не имели. Герингу, одновременно являвшемуся президентом рейхстага и министром внутренних дел Пруссии, серьезно заниматься авиацией было некогда, поэтому Мильху была предоставлена полная свобода действий. На заседании правительства в начале февраля тридцать третьего года Мильху заявили, что новому министерству отпускалось сорок миллионов марок. Сумма, конечно, серьезная, но вовсе не великая для запуска массового производства боевых самолетов и формирования штата люфтваффе. После заседания Геринг и военный министр фон Бломберг весело сообщили Мильху, чтобы тот не расстраивался, а как минимум учетверил сумму только на один финансовый год. И деньги пошли широким потоком. Большую помощь Мильху оказывал военный министр генерал фон Бломберг. Будучи до мозга костей преданный сухопутным войскам, этот умный и прозорливый человек перевел из армии и флота в люфтваффе почти 550 офицеров, обученных летному делу, а затем еще четыре тысячи офицеров и унтер-офицеров, добровольно решивших стать пилотами. Фон Бломберг передал военно-воздушным силам несколько военных училищ, городков, огромное количество автомашин, тракторов, радио— и телефонного оборудования, амуниции и обуви. На первых порах Мильх работал с фон Бломбергом даже больше, чем с Герингом. Геринг доверял Мильху безоговорочно, и, видимо, поэтому именно Мильх определял контуры будущих военно-воздушных сил рейха. Он неоднократно доказывал и доказал фюреру, что только мощная бомбардировочная авиация сможет сдержать агрессивные планы недругов Германии и стать оплотом ее воздушной мощи. Во время ранее описанного мною визита Геринга и Мильха в Италию в апреле тридцать третьего года Мильх изложил свои планы Муссолини. Дуче с ними согласился, но начальник штаба итальянских ВВС генерал Бальбо резко их раскритиковал, доказывая Мильху невозможность завоевания господства в воздухе без большого количества скоростных истребителей. Кроме того, Бальбо подчеркнул тогда рискованность нарушения Версальского договора, запрещающего иметь Германии ВВС и особенно бомбардировочную авиацию. Вечером в гостинице в моем присутствии Геринг заявил Мильху: — Плюньте на все и всех, делайте, что считаете нужным. За все отвечаю я! И Мильх, засучив рукава, с энтузиазмом взялся за работу. Безусловно, требовались деньги, деньги и еще раз деньги. Мильх, прошедший школу руководства «Люфтганзы» и обладавший колоссальным опытом осуществления финансовых операций (зачастую незаконных), в первую очередь занялся выстраиванием схем добычи финансовых ресурсов. В этом ему помог один случай. Неопознанный самолет 22 июня тридцать третьего года сбросил над Берлином коммунистические листовки антинацистского содержания. Мильх тут же опубликовал в ведущих газетах Германии обращение к депутатам рейхстага, в котором говорил о вражеском окружении, о десяти тысячах неприятельских боевых самолетах, нацеленных на мирную и добрую фатерлянд, о несчастных немцах, могущих погибнуть под бомбами британских и французских стервятников. Гитлеру эта уловка Мильха очень понравилась, и на ближайшем заседании кабинета министров он, потрясая нашумевшим обращением, озвучил сумму в тридцать миллиардов марок, необходимых на программу начала создания люфтваффе. Растерявшийся министр финансов Крезиг заявил, что такие средства в бюджете изыскать невозможно. Его поддержал министр финансов Пруссии фон Попитц. В дискуссию вмешался Шахт, заявивший, что знает, где найти деньги. Гитлер улыбнулся и спросил: — Уважаю мыслящих людей. И что вам для этого нужно, господин министр? — Только помощь господина Мильха. На следующий день, как рассказывал Мильх, он отправился к Шахту, в кабинете которого эти два матерых волка германского бизнеса из реестра тысяч фирм выбрали ничем не приметную исследовательскую в области металловедения компанию «Мефо», которой тут же оформили гарантию рейхсбанка. Вскоре эта сказочная «Мефо» превратилась в главный центр финансирования развития авиапромышленности, расплачиваясь с крупнейшими промышленными концернами своими векселями с номинальным сроком погашения три месяца, каждый раз автоматически продлевавшимися. Гарантированные государством векселя в любое время могли предъявляться рейхсбанку к оплате. Трюк оказался ловким, очень эффективным, но незаконным. Мильху, правда, на законы было наплевать. От него требовали самолеты и аэродромы. Благодаря тандему Шахт — Мильх, к концу тридцать третьего года на строительстве аэродромов, инфраструктуры военной авиации и авиазаводов работало около двух миллионов человек. Конечно, и эти объемы строительства, и реальные суммы, выделявшиеся на создание военно-воздушных сил, и массовая подготовка летчиков — все пока было скрыто как от общественности, так и от зарубежных дипломатов и журналистов. Гитлер все еще опасался решительных санкций со стороны Франции и Англии за нарушение им Версальского договора. Мильх даже издал приказ, которым требовал от подчиненных и промышленников, работающих на военную авиацию, держать язык за зубами и не давать иностранным державам возможности получать представление о темпах роста, фактических размерах и структуре создававшихся ВВС. Поэтому военная авиация Третьего рейха, как, видимо, нигде в мире, развивалась в большей степени в лоне иных отраслей промышленности и транспорта. Так, по договоренности с Имперскими железными дорогами этот концерн обзавелся собственной авиакомпанией, осуществлявшей ночные полеты по старому маршруту «Данцигской авиапочты» — Берлин — Кенигсберг, с целью подготовки экипажей бомбардировщиков к дальним полетам. Сама же «железнодорожная» авиакомпания являлась частью секретной бомбардировочной эскадрильи гражданской «Люфтганзы». А в берлинском офисе «Люфтганзы» за дверью с табличкой «Диспетчерская» располагались штурманские курсы, где проходили подготовку переодетые в штатское офицеры и унтер-офицеры. Мильх был человеком больших амбиций, мыслил большими категориями, и программы его поражали всех темпами и размерами. Весной тридцать третьего года он сверстал и представил Герингу программу на строительство шестисот боевых машин, главным образом бомбардировщиков. Геринг усомнился, но программу подписал. В сентябре Мильх представил новую программу ускоренного строительства двенадцати тысяч самолетов! Геринг вначале изумился и недовольно надулся, затем расхохотался и подписал программу. — Только давайте договоримся, дорогой Мильх, в правительстве программу будете представлять вы. — Уж будьте в этом уверены, шеф, — нагло заявил Мильх. Программу утвердили без каких-либо корректировок. И Мильх принялся за авиапроизводителей. Глава 13 Савельев шел в штаб, ободренный разговором с Хлебниковым. Ему хотелось немедленно поговорить со своим первым замом, спланировать поисковую работу, поручить Снигиреву форсировать розыск работников концерна Юнкерса. Проходя мимо новой тюрьмы, он обратил внимание на часового. «Что-то новенькое, — подумал Савельев, — никак у нас первые клиенты образовались?» — Рядовой, кто выставил пост? — Товарищ подполковник, в караульном помещении начальник караула, он все знает. Савельев вошел в караулку. Старший сержант, начальник караула, и еще трое бойцов немедленно вскочили по стойке «смирно». — Товарищ подполковник, караул в составе… — Отставить! Сержант, кто назначил караул и кого охраняете? — Докладываю, товарищ подполковник! Караул назначен товарищем майором Бурляевым. В камерах находятся три немца и два штатских сотрудника опергруппы. — Покажите журнал. Старший сержант немедленно представил регистрационный журнал, в котором значились три задержанных местных жителя, рабочие-дорожники, ремонтировавшие городскую мостовую и оказавшие сопротивление представителям советских военных оккупационных властей. Советские же гражданские сотрудники были зарегистрированы арестованными за антисоветскую пропаганду. Придя в штаб, Савельев пригласил к себе обоих замов. Майор Снигирев, разложив на столе документы, по праву первого зама сразу спросил: — Разрешите доложить, товарищ подполковник? — Подождите, Иван Иванович, пусть вначале доложит майор Бурляев. — Простите, товарищ подполковник, — удивленно спросил Бурляев, — а о чем докладывать? Савельев внутренне закипал, готов был сорваться на крик, но с трудом сдержал себя. Тяжелым взглядом он сверлил Бурляева. — Как это о чем? О вашей работе, что сделано, каковы результаты. — Так ведь все идет в рабочем порядке, товарищ подполковник, текучка, так сказать. — И задержание немецких рабочих, и арест гражданских сотрудников опергруппы? Все в рабочем порядке? За что, кстати, задержаны немцы и арестованы наши? Бурляев поерзал на стуле, открыл рабочий блокнот. — Позавчера я ехал по городу на «виллисе» с водителем и бойцом охраны. Мы въехали на улицу, которую мостила бригада немецких дорожников, перекрыв проезд грузовиком с булыжником. Я потребовал убрать грузовик и пропустить нас. Они, бригадир и еще двое, отказались, утверждая, что ехать нельзя, дорога, мол, подготовлена к мощению, а мы ее можем разбить. Я и приказал арестовать этих фашистов за неподчинение советским властям. — Там был знак объезда? — Да, был. Ну и что. Нам там проще и быстрее проехать. — А потом рабочие должны были заново из-за вашей прихоти и каприза переделывать дорожное полотно? Как же можно так, майор? Как же можно так позорить советскую власть и нашу армию? Бурляев, сделавший удивленное лицо, не унимался, он был уверен в своей правоте: — А что эти гады сделали с нашей страной, вы не забыли, товарищ подполковник? — Я ничего не забыл. И вам советую усвоить раз и навсегда: «Смерш» — орган военной контрразведки, а не гестапо. Нашей группе руководством поставлена конкретная задача, вот и занимайтесь ее исполнением. Немцев отпустить. — Но, товарищ подполковник… — Бурляев, как ужаленный, вскочил со стула. — Отпустить немедленно и извиниться. Вы лично извинитесь. За что арестованы специалисты? — За антисоветскую пропаганду, — мрачно ответил Бурляев. — В какой форме и перед кем? — В столовой во время обеда они громко заявляли, что германская химическая промышленность лучшая в Европе, даже лучше советской. — У вас есть доказательство обратного, вы специалист в области химии? — Нет, но дерзко хулить Родину я никому не позволю, особенно им, этим врагам, только условно освобожденным. — Если начальник главка, генерал-полковник Абакумов, лично их направил к нам в группу, значит, он им верит. Следовательно, они не враги, как не враги и все остальные гражданские специалисты. И вам, майор, я запрещаю оскорблять людей. Специалистов немедленно выпустить. — Но, товарищ подполковник, — зарычал Бурляев, — я обязан исполнять план… — Какой план? По посадкам? Где он, ваш план? На стол ко мне, быстро! — Савельев не сдержался, с силой хлопнул ладонью по столу. — Нет у вас никакого плана. Еще раз узнаю о вашем самовольстве, будете наказаны. Людей выпустить немедленно. Свободны! Когда Бурляев скрылся за дверью, Савельев на минуту задумался, сцепил обе руки на столе и положил на них подбородок. Он вспомнил тот страшный бой в июле сорок третьего, первый его бой в качестве старшего оперуполномоченного военной контрразведки «Смерш» стрелкового полка. Вспомнил и рассказал Снигиреву. Его только перевели из военной разведки в созданный весной «Смерш», и он, боевой офицер, командир разведроты дивизии, десятки раз ходивший в тыл противника, чувствовал себя не в своей тарелке, ощущая боязливое отношение к себе со стороны командиров и солдат, по привычке сторонившихся особиста. Их дивизия участвовала в наступлении, а его полку предстояло взять гряду холмов, с которых немецкая артиллерия держала под обстрелом всю округу. В пять утра корпусная и дивизионная артиллерия обрушила всю свою мощь на холмы, а через полчаса в атаку пошли роты полка. Штурм оказался настолько динамичным, что первую линию обороны немцев взяли за пятнадцать минут, а две роты второго батальона уже рванули вперед по склонам двух холмов, и вскоре с вершины одного из них комбат два сообщил в штаб полка о первой победе. И тут с задних склонов холмов ударили немецкие минометы. Наши артиллеристы совершили большую ошибку. Их снаряды уничтожили фашистские батареи на холмах, но огонь за холмы они не перенесли. Мины ложились так густо, что вскоре наша пехота побежала вниз по склонам, а немецкие пулеметчики, вновь оседлавшие вершины, методично расстреливали бегущих. Погибли командир батальона и два ротных. Началась паника, охватившая и тех, кто еще находился в захваченных окопах первой линии немецкой обороны. Вскоре оба батальона, терявшие от минометного и пулеметного огня десятки бойцов, бежали обратно. Только отсутствие у немцев резервов и бронетехники не позволило им нанести контрудар. Командир полка, немолодой подполковник, глазами, полными ужаса, оглядел присутствовавших на командном пункте офицеров, будто спрашивая «Что делать, братцы?» Когда его взгляд остановился на Савельеве, его лицо стало светло-пепельным. Савельев спросил: — Разрешите в бой, товарищ подполковник? Комполка не сразу понял вопрос, с минуту находясь в оцепенении. Савельев, снимая с гвоздя автомат, прокричал: — Товарищ, подполковник! Разрешите остановить людей?! — Да, сынок. — Командир схватил Савельева за руку, будто за последнюю соломинку. — Иди, дорогой, сделай что сможешь. Савельев рванул навстречу отступавшим. Не добежав метров тридцать, он дал первую очередь из ППШ вверх, а затем по земле перед бегущими, как бы очертя линию, за которую им переступать нельзя, за которой тоже смерть, но уже от его автомата. Люди поняли и остановились. — Ложись! — прокричал Савельев. — Командиры — ко мне! — Он показал в сторону кустарника, куда следовало прибыть оставшимся в живых офицерам. Подбежали раненный в руку командир первого батальона, капитан, два ротных и три командира взводов. Савельев, оглядев всех, жестко спросил: — Все меня знают? Люди утвердительно кивнули, не проронив ни слова. — Даю десять минут собрать личный состав и навести порядок. Ровно через пятнадцать минут двумя колонами начинаем обходить левую и правую сопки вон теми лощинами. — Он показал в сторону кустарников, протянувшихся по лощинам в сторону холмов, охватывая их клещами. — Левую колону поведет комбат один, правую — я. Товарищ капитан, распределите людей. Ротным и взводным проверить оружие и боеприпасы. Недостающее взять у убитых. Комбата перевязать. Атака по моему сигналу зеленой ракетой. Исполнять!