Ее нервы отозвались на звук его голоса. Он был неотразим, но она не поняла, понравился он ей или нет. Одним быстрым движением он сел рядом с ней. Покахонтас ощутила неловкость, ее тело отзывалось на его присутствие без участия разума. Она попыталась думать трезво. Земли чикахомини находились под управлением Паухэтана, но их вождь был всегда до некоторой степени независим. Это не беспокоило великого вождя, но и не радовало. Иногда он говорил о том, что нужно попытаться соединить два племени путем браков. Не окажется ли это ее брак? Раковины и барабаны отбивали ритмичную мелодию. Этот танец воинов и их женщин не имел ничего общего с вежливым приветствием тассентассам. Кокум протянул руку, и Покахонтас приняла ее, чувствуя дрожь во всем теле. Ритм захватил их обоих. Танец выражал свободное влечение и отклик плоти. Ритм и слова сочинялись для того, чтобы воспламенить и распалить страсть. Тела танцующих двигались как одно, глаза искали, соприкосновений рук было достаточно, чтобы сердце Покахонтас забилось в горле. Покахонтас исполняла этот танец много раз. Ей нравилось увертываться от ищущих рук мужчин, как, например, от Памоуика. И при этом она всегда смеялась. Но на этот раз она двигалась в полубессознательном состоянии, и единственно настоящими были глаза мужчины напротив нее. Кокум ей не понравился, пока нет, но когда она чувствовала, как его взгляд пробегает по ее телу, она отвечала ему невольно таким же горячим взглядом. Она осознавала, что он уже считает ее своей, но несмотря на огонь, зажегшийся в ее теле, она не хотела пока еще принадлежать Кокуму. И в то же время она испытывала незнакомое ощущение. Она чуть не споткнулась, когда его рука тронула ее грудь. Внизу живота разлилось приятное тепло. Ее чувства были почти непреодолимы. Но она знала, что не поступит как все и не станет уединяться с ним в лесу. Она раньше думала, что превращение в женщину освободит ее, сделает более самостоятельной. Но эта лихорадка нарастающей чувственности, которая заставляет терять самообладание, видно, будет новым бременем. О, Ахонэ, почему все так сложно? Она пропустила шаг, но удержалась на ногах. «Я уже никогда не буду свободна от своего тела, — подумала она. — Всегда будет мужчина и то, что мы будем делать вместе». Она подумала о своих сестрах. Как жаль, что ни одной из них нет сейчас рядом, ей не с кем поговорить, не у кого узнать, как совладать со слабостью, временами охватывающей ее. Люди Починса добры к ней, но они всего лишь ее знакомые. Танец закончился, и она отвернулась. Покахонтас не желала думать о Кокуме. Внезапно ей расхотелось становиться женщиной. По крайней мере, не сейчас. Она не хочет ложиться с Кокумом, становиться его женой. Когда он подошел ближе, жар, исходивший от его тела, заставил ее затаить дыхание. Она отодвинулась, не грубо, но решительно, и покачала головой, показывая, что расположена к нему дружески, но не ляжет с ним даже ради того, чтобы доставить удовольствие Починсу и своему отцу. Покахонтас откинулась к стене женского дома. Она говорила целый час, тихим голосом, чтобы слышала только Наха. Она удивилась, что рассказывала так свободно. Но в отсутствие сестер каким облегчением было поведать свою историю восхищенной и сочувствующей женщине, которая, не в пример другим, действительно могла ее понять. Покахонтас благоразумно опустила вопросы политики в отношениях между Паухэтаном и Починсом. Скука женского дома одолевала Покахонтас. Большинство женщин пережидали свои дни, радуясь этому естественному перерыву в повседневных хлопотах. У них появлялась возможность посидеть и посплетничать. Они знали, что никто их не побеспокоит: их дух считался временно нечистым. Сейчас они болтали о тассентассах. Женщины, которые не видели их, с жадностью расспрашивали тех, кому посчастливилось поглядеть на них. Их разбирало любопытство, но они боялись этих врагов, как и Покахонтас, и ни одной из них не пришло бы в голову в одиночку пойти посмотреть на огромные каноэ. Они обсуждали уродливый вид тассентассов, ужасный запах, грубые манеры. Разговаривали и о замужестве Покахонтас. — Может, ты выйдешь за тассентасса, — сказала одна из самых остроумных кекоутанок, и все засмеялись. Совершенно немыслимое предположение. Кто-то сказал, что она, возможно, станет женой Кокума. Другая прибавила, что Кокум весьма симпатичный, а его отец обладает властью, которую сын может унаследовать, если он такой хороший воин, как они слышали. Две самые молоденькие подробно рассказали ей, какое несравненное наслаждение он им доставил. Будь она в Веровокомоко, Покахонтас просто ушла бы, как только женщины начали сплетничать, но в женском доме некуда было деться. В любом случае, ей было интересно. И она много думала о Кокуме. Глава 6 Джеймстаун, май 1607 года — Джеймстаун. — Он дал звукам на мгновение повиснуть в воздухе. — Назван в честь короля Якова. Низина, песчаная почва, но три корабля смогли бросить якорь в нескольких футах от берега. Джон Смит обвел взглядом раскинувшиеся до самого леса луга. Потом он разочарованно посмотрел на землю: она оказалась даже более сырой, чем он боялся. В последний раз он видел такую почву в болотистых местах Анатолии. Люди там заболевали и мерли, как мухи, едва приходила жара. Понадобилось две недели тщательных поисков, пока нашли место, понравившееся и Уингфилду, и Ньюпорту. Капитаны и их команды бросали лот, обходили луга, пробовали воду. Но сверх меры уставшие люди стали угрюмыми и раздражительными. Они отчаянно хотели остаться на суше. Однако было совершенно необходимо найти достаточно глубокий залив или реку, чтобы корабли могли встать на якорь близко от берега и в случае атаки прикрыть людей. Сразу у берега должна была быть большая глубина. Наконец в один из дней, когда подул порывистый, соленый ветер с моря, капитаны нашли место, полуостровом выступавшее в реку, в нескольких милях от огромного залива. Местность было низинной, холмистой и обширной, здесь росли высокие, но не очень толстые деревья, местами спускавшиеся прямо к воде. Береговой выступ занимал господствующую по отношению к заливу позицию, а устье реки было широким. Смит прикинул, что расстояние до противоположного берега превышало милю. Сам Джон Смит насчитал несколько мест, по его мнению, более подходящих, но с ним никто не посоветовался, хотя он являлся членом руководящего совета. Его освободили всего два дня назад, и он все еще находился под подозрением. На исходе тяжелого трудового дня Смит сел на недавно поваленное дерево. Он смотрел на восемьдесят с лишним человек, находившихся поблизости. Только половина из них работала. Акционеры-джентльмены прогуливались, как и каждый день, дышали воздухом, беседовали о политике и писали письма. Смит с презрением наблюдал за ними. В то же время Смит заметил, что рабочие нагрузили корабли породами ценных деревьев и образцами почв даже раньше, чем построили себе какое-то жилье. Они не были даже акционерами, а подписали договор, по которому плату получали за год. Если бы он только мог донести до сознания этих праздных людей, что работать на новой земле не унизительно, а необходимо, даже жизненно необходимо... Он поднял глаза и увидел Джорджа Перси, промокшего и всклокоченного. Не только красивые темные глаза, но и длинный нос его выдавали усталость. Смит хлопнул по бревну, и Перси сел рядом с ним. — Мы много сделали сегодня. Первая партия древесины на корабле, первая часть форта построена. — Глядя на море, Перси сложил руки на коленях. — Мы сделали бы больше, если бы эти джентльмены помогли нам. — Смит сорвал травинку и задумчиво крутил ее в пальцах. Улыбка разгладила лицо Перси. Смит не выносил праздности своих спутников в этом предприятии, но ничего не мог изменить. Все они были акционерами Виргинской компании. — Уингфилд сказал мне, что нам нечего бояться дикарей, — сказал Перси. — Он считает, что они никогда не нападут. — Он ошибается. Одного праздника в одном племени недостаточно. Паухэтан — деспот. Прекрасное угощение у одного из его младших правителей, который выказал дружелюбие, не обещает такого же приема у остальных. И я очень озабочен тем, как строится форт. Уингфилд думает, что нам не нужны укрепленные огневые позиции, но мы должны быть готовы ко всему. Надо избавиться от этого человека, пока он всех нас не угробил. Двое мужчин смотрели на море. Солнце село за лес позади них, и на небе мерцали первые застенчивые звездочки. — Это сказочная страна, Джон. Я надеюсь увидеть пять или шесть наших поселений по всему этому заливу. — Чтобы уменьшить перенаселенность у нас дома в Англии, нам их понадобится гораздо больше. Нас сейчас четыре миллиона. — Смит помолчал. — Правительство озабочено тем, что жизнь ухудшается — слишком много преступников, слишком много пьянства, слишком много бездомных и безработных, слишком много разбитых семей. Они ждут, что мы найдем места для поселений, поэтому нам крайне необходимо ладить с дикарями. — Смит понизил голос: — Я волнуюсь из-за продовольствия. Мы должны покупать еду. Перси понял настойчивую ноту в интонации Смита. — И каким-то образом мы должны добраться до великого Паухэтана, — продолжал Смит. — Без него мы не выполним здесь нашей задачи. Я полагаю, что Ньюпорт наведет Уингфилда на мысль послать к нему меня. В их глазах я все равно должен быть отослан. Перси улыбнулся в темноте: — Я пойду с тобой. И наберем еще добровольцев. Когда Перси поднялся и ушел, Смит вошел в хижину, служившую ему временным жилищем. Там лежал матрас и несколько необходимых вещей — ружье, вилка и ложка. Сев на постель, он поймал себя на том, что Думает о Лондоне и своих последних вечерах там. В особенности о том вечере, когда он ужинал с Джоном Рейнолдсом, спикером палаты общин, в его комнатах в одной из башен Вестминстерского дворца. Там он встретил не только сэра Эдвина Сэндиса, члена парламента и своего близкого советчика, но и двух белокурых племянниц спикера Джона Рейнолдса. За два года своей дружбы с Рейнолдсами он наслушался рассказов спикера о двух красивых, необузданных девицах. Их отец с горечью жаловался, что все подходящие женихи города стучали в их дверь, но ни один не угодил Мэри и Элизабет. Он отчаялся вообще выдать их замуж. Зато в тот вечер за столом Смит сидел между ними и с удовольствием поддавался огненным чарам сестер. И вот теперь он в одиночестве коротал ночь посреди дикого мира, и события того далекого вечера казались скорее сном. Две женщины, совсем не застенчивые, одетые ярко — одна в красный, другая в пурпурный бархат. Белые рюши ничуть не прикрывали их пышных грудей с торчащими подкрашенными сосками. Чтобы сделать разговор более занимательным, Мэри терлась об одну его руку, а Элизабет о другую. Он улыбнулся в темноте, вспомнив, что не знал, в какую сторону повернуться. Как только последняя ложка десерта — сбитых сливок с вином и сахаром — была съедена, Элизабет схватила его за руку и попросила — нет, потребовала, — чтобы он позволил ей показать ему апартаменты, которые она знает с детства. Ведя его из комнаты в комнату, она, словно пламя свечи, то льнула к нему, то отклонялась в сторону. Наконец в библиотеке она нажала на панель, и чернота маленькой потайной комнаты поглотила Элизабет, его она потянула за собой. Смеясь, она теплыми руками толкнула его в темноте на пол на сладко пахнущее сено и прижалась грудями к его жаждущему рту. Спустя несколько секунд они уже сплелись в экстазе — беспорядочной, неистовой, пронзительной агонии страсти. Он не успел закрыть ее рот своим, и она издала короткий крик. Через мгновенье она поднялась, и вскоре он услышал, как она возится с кремнем и зажигает свечу. Когда огонек разгорелся, она поправила юбки, выбрала из волос соломинки и подбежала к нему. — Я знала, что ты будешь просто великолепен. Великолепен! А теперь мы должны поторопиться назад, а то они хватятся нас. Она поддерживала ничего не значащую беседу, когда они небрежно вернулись в комнату. Другие гости, по-видимому, и не заметили их отсутствия, — кроме Мэри, которая приблизилась к ним со сверкающими глазами. — Я прошу, чтобы капитан Смит проводил меня домой. Мне немного нехорошо. В своей темной хижине на далеком берегу Смит с усмешкой вспомнил, что в тот момент он, сбитый с толку, подумал: «Не может быть, чтобы я не понимал происходящего!» Он едва успел подкрепиться глотком вина, как его уже гнали вниз по лестнице, через большие внутренние дворы Вестминстерского дворца, где свет факелов освещал тихо падающий снег, в карету Рейнолдсов. Каждый подскок кареты на булыжниках мостовой приносил новые ощущения, поскольку во всю поездку длиной в милю Мэри наполняла жаром каждое слово и каждое прикосновение. Он пытался сопротивляться, но она со всей страстью заявила, что ей нет дела до того, был ли кто в его жизни, пусть даже и недавно. Она отослала карету обратно в Вестминстерский дворец, провела Джона в дом и, минуя дремлющих слуг, в свою спальню. Она заперла дверь, и остаток ночи они не спеша предавались всем возможным наслаждениям любви. Он обучил стройную, гибкую девушку всем тонкостям любви, которые узнал за многие часы, проведенные в гаремах Турции, во время своих похождений в Трансильвании и безумных ночей с русскими в Келуме, и присовокупил немалое число и своих секретов. Измученные, но окутанные облаком изысканных чувств, они наконец с прощальным судорожным вздохом разомкнули объятия. — Ты восхитительный любовник. Я должна снова увидеть тебя, — прошептала она, потихоньку выводя его из дома через черный ход. Ему пришлось сказать ей мягко, но с тайным вздохом облегчения, что через несколько часов он отплывает. Он знал, что очень легко может стать рабом маленькой родинки, охранявшей округлость ее ягодиц. Прихлопнув москита, он спросил себя, почему он, подобно старику, цепляется на эти воспоминания? За время своих путешествий, а он дожил уже до двадцати семи лет, он никогда не испытывал тоски. Наверное, потому, что каждый наступающий день таил в себе новые возможности. Теперь он думал, что ему, вероятно, еще долго придется обходиться без женщины. Он с досадой ударом кулака поправил матрас и попытался уснуть. Следующий день был солнечным, дул прохладный бриз. Форт начинал принимать очертания. Внутри, за стенами, работающие обозначали на песчаной земле улицы и рыночную площадь. Несколько йоменов подвешивали между высокими соснами два паруса, которые заменят церковь, пока не будет построено достойное здание. Другая группа продолжала грузить на «Сьюзн Констант» древесину. Когда солнце в небе поднялось высоко, почти прямо над головой, мужчины побросали орудия труда и легли отдохнуть на траву, которая все еще хранила сладкий запах весны. Уингфилд, Ньюпорт и руководящий совет находились на борту «Сьюзн Констант». Из числа акционеров только Джон Смит трудился на берегу наравне с рабочими. Все стихло. Мимо пронеслась стрекоза, гудели пчелы, снуя по своим делам, белые чайки, жирные, как индейки, кружили и дрались за место в вышине. Томас Эмри, один из плотников, сел, потянулся и посмотрел на море. Повернувшись, чтобы взять молоток, он краем глаза заметил что-то необычное. На секунду его тело напряглось. По краю леса стояли молча и неподвижно по меньшей мере сотня дикарей. Во всю силу легких он закричал: — Дикари! Мужчины вскакивали и, ругаясь и толкаясь, одни хватались за оружие, другие за свои инструменты. Кое-кто стал заряжать мушкеты непослушными, неуклюжими в спешке пальцами. Индейцы не двигались. — Не стрелять! — проорал Смит. Он успел заметить то, что, похоже, ускользнуло от внимания других. Два индейца держали палку с привязанным к ней за ноги оленем. Смит сделал знак своим людям не шуметь и держаться позади него. Он осторожно сделал шаг в сторону индейцев. Подождал, не выпуская мушкета. Один из индейцев отделился от остальных и протянул вперед руку, потом опустил ее. Смит сделал то же самое. Они медленно пошли навстречу друг другу. Единственным звуком было сдерживаемое дыхание людей. На палубе «Сьюзн Констант» в молчании стояли матросы и внимательно наблюдали за происходящим. Двигаясь вперед, Смит увидел, что человек, к которому он приближался, был немолод и нес на себе печать власти. Его голову венчала корона из черных перьев, и он на ходу, ступая размеренными шагами, отдал свой лук кому-то рангом пониже. Когда они оказались друг от друга на расстоянии нескольких футов, дикарь жестом показал на себя и сказал: — Пасапег, Пасапег. Значит он король пасапегов, властитель земли, на которой мы стоим, королевства в составе империи Паухэтана, подумал Смит, принимая приветствие. Индеец указал на оленя и на языке знаков объяснил, что он подготовил праздник, который хочет разделить с англичанами. Он приложил руку к сердцу, затем махнул людям Смита, чтобы те положили мушкеты. Смит дал понять, что они согласны участвовать в празднике, но сделал вид, что не заметил призыва убрать оружие. Оба они говорили громко, их движения были величественны. Приглашались все, и в предвкушении ужина из сочной оленины раздался громкий крик ликования. Возгласы поселенцев, казалось, послужили индейцам сигналом. Двигаясь со своеобразной грацией, напоминающей грацию крадущейся кошки, индейцы осторожно смешались с англичанами. Те и другие обходили и осматривали друг друга со всех сторон. Поселенцы протягивали руки и деликатно трогали перья, луки и стрелы дикарей. Те, в свою очередь, с благоговейным трепетом и явным любопытством разглядывали инструменты и мушкеты новых людей, появившихся на их земле. Некоторые пробовали на ощупь одежду англичан, теребили и прокалывали ее. Кто-то не успел оглянуться, как почувствовал, что рукав разорван надвое — дикари исследовали его рубаху. Некоторые из них бродили у форта, осматривая свежие доски и железные гвозди. Другая группа собирала хворост для большого костра, чтобы зажарить оленя. И над всем витало ожидание доброй еды. Уингфилд, Ньюпорт и прочие члены руководящего совета спешно переправились на берег и бросились к Смиту, королю и его военачальникам, стоявшим вокруг разгоравшегося костра. Англичане казались маленькими и невзрачными по сравнению с высокими, ярко раскрашенными дикарями. Они оживленно жестикулировали, пытаясь выразить свои дружеские чувства индейцам. — Золото, мы ищем золото. Упершись взглядом в мертвую морду рыжей лисы, свисавшей с плеча возвышающегося дикаря, Смит, не жалея усилий — пот выступил у него на лбу, — растолковывал, что ему нужно. Внезапно у воды послышались резкие крики: — Он взял мой топор! Эй, ты, отдай! Крики достигли людей у костра. Смит схватил мушкет и помчался к месту драки. Подбежав, он увидел, как плотник сильно ударил индейца по руке, тот выронил топор, а три йомена дрались из-за него. Другой дикарь с яростью, выхватил деревянный меч и занес его над головой ближайшего англичанина. Голос Смита ворвался в сумятицу: — Стойте, стойте, вы! Дерущиеся остановились.