Хотя Ральф и сменил кардинальское облачение на белую рубашку, бриджи и сапоги для верховой езды, на пальце его и сейчас сверкал рубиновый перстень, который ему не полагалось снимать до самой смерти. Дэн О’ Нил опустился на колени, тонкими руками взял тонкую руку кардинала и почтительно поцеловал перстень. – Ничего, Дэн. Я приехал сюда не в качестве кардинала. Я здесь просто как друг твоей матери и твоей бабушки. – Простите, святой отец, мне следовало сразу понять, как только вы назвали себя. Мы здесь часто про вас говорим. Но вы сказали это немного по-другому, и меня сбило имя Ральф. Мама будет очень рада вас видеть. – Дэн, Дэн, где ты? – нетерпеливо позвал низкий, звучный, с обворожительной хрипотцой, голос. Свисающие чуть не до земли ветви перечного дерева раздвинулись, из-под них, наклонясь, вышла девушка лет пятнадцати, порывисто выпрямилась. И Ральф мгновенно узнал эти необыкновенные глаза. Дочь Мэгги. А тонкое личико с резкими чертами – все в веснушках, до обидного не похоже на Мэгги. – А, привет. Извините, я и не знала, что у нас гость. Меня зовут Джастина О’Нил. – Джасси, это кардинал де Брикассар, – громко прошептал Дэн. – Поцелуй кольцо, скорее! Слишком светлые, словно бы невидящие глаза сверкнули презрением. – Ты совсем обалдел, святоша! – Она даже не потрудилась понизить голос. – Не стану я целовать кольцо, это негигиенично. И потом, откуда мы знаем, что это кардинал де Брикассар? По-моему, он похож на самого обыкновенного фермера. Точь-в-точь мистер Гордон. – Да нет же, это кардинал! – настаивал Дэн. – Ну пожалуйста, Джасси, ну будь умницей! Я тебя очень прошу! – Ладно, буду умницей, раз уж ты просишь. А кольцо все равно не поцелую, даже ради тебя. Это противно. Почем я знаю, кто его целовал до меня? Может, кто-нибудь с насморком? – Тебе совсем не обязательно целовать мой перстень, Джастина. Я здесь на отдыхе, в данную минуту я не кардинал. – Вот и хорошо, потому что, скажу вам честно, я неверующая, – невозмутимо заявила дочь Мэгги Клири. – Я проучилась четыре года у монахинь в Кинкоппеле и считаю, что вся эта болтовня о Боге – совершенная бредятина. – Ты имеешь полное право не верить, – сказал кардинал Ральф, изо всех сил стараясь держаться с такой же исполненной достоинства серьезностью, как эта девочка. – Можно мне пойти поговорить с вашей бабушкой? – Конечно, – разрешила Джастина. – Проводить вас? – Спасибо, не нужно. Я знаю дорогу. – Вот и хорошо. – Она обернулась к брату, который по-прежнему во все глаза смотрел на кардинала. – Идем, Дэн, помоги мне. Да идем же! Она больно стиснула его плечо, дернула, но Дэн стоял и смотрел вслед кардиналу, пока тот, высокий, прямой, не скрылся за кустами роз. – Балда ты, Дэн, святоша несчастный! Ну что ты в нем такого увидел? – Он кардинал, – сказал Дэн. – Ты только подумай! У нас в Дрохеде – настоящий живой кардинал! – Кардиналы – князья церкви, – сказала Джастина. – Наверное, ты прав, в нашем доме это довольно редкое явление. Но он мне не нравится. Где может быть Фиа, если не за своим письменным столом? Прямо с веранды Ральф шагнул в гостиную, но теперь для этого надо было открыть затянутую сеткой раму. Должно быть, Фиа услышала шаги, но продолжала писать, склонясь над столом, ее чудесные золотистые волосы густо посеребрила седина. С трудом он припомнил, что ей, должно быть, уже семьдесят два, не меньше. – Здравствуйте, Фиа, – сказал он. Фиа подняла голову, и он увидел, что она изменилась, хотя и не понял сразу, в чем же перемена; он узнал прежнее отрешенное равнодушие, но было в ее лице и что-то еще. Словно она и смягчилась, и в то же время очерствела, стала не столь чужда человеческих чувств, но как-то наподобие Мэри Карсон. Уж эти владычицы Дрохеды! Неужели та же участь постигнет и Мэгги, когда настанет ее черед? – Здравствуйте, Ральф, – сказала Фиона так, будто он приходил к ней каждый день. – Очень рада вас видеть. – Я тоже рад вас видеть. – А я и не знала, что вы в Австралии. – Никто не знает. У меня около месяца отпуска. – Погостите у нас, надеюсь? – Где же еще? – Он обвел взглядом великолепную комнату, внимание его привлек портрет Мэри Карсон. – Право, Фиа, у вас прекрасный вкус, безупречный. Ваша гостиная не уступит красивейшим комнатам Ватиканского дворца. Черные овалы с розами на стенах – гениальная находка. – Благодарю, вы очень любезны. Мы стараемся, в меру наших скромных сил. Мне-то больше нравится столовая; с тех пор, как вы побывали у нас в последний раз, я ее отделала заново. Белые, розовые и зеленые цвета. Звучит ужасно, но подождите, сами увидите. Впрочем, право, не понимаю, чего ради я так стараюсь. Ведь этот дом принадлежит вам, не так ли? – Нет, Фиа, он не мой, пока есть на свете хоть один Клири, – негромко ответил Ральф. – Очень утешительно. Да, что и говорить, с джиленбоунских времен вы изрядно преуспели. Видели статью в «Гералде» по поводу вашего нового повышения? Ральф поморщился. – Да, видел. Вы научились язвить, Фиа. – Да, и притом получаю от этого удовольствие. Сколько лет я держала язык за зубами! И даже не понимала, как много теряю! – Она улыбнулась. – Мэгги поехала в Джилли, но скоро вернется. С веранды вошли Дэн и Джастина. – Бабушка, можно, мы возьмем лошадей и съездим к Водоему? – Вы же знаете порядок. Ездить верхом можно только с маминого разрешения. Прошу извинить, но так распорядилась мама. И как вы себя ведете? Подойдите, поздоровайтесь с гостем. – Я с ними уже познакомился. – Ах вот как. Ральф улыбнулся Дэну: – Я думал, ты учишься в Сиднее. – Так ведь сейчас декабрь, святой отец. Летом нас отпускают на каникулы, на целых два месяца. Слишком много лет прошло, он уже и забыл, что в Южном полушарии у детей самые длинные, самые счастливые каникулы приходятся на декабрь и январь. – А вы долго у нас поживете, святой отец? – спросил Дэн, по-прежнему завороженно глядя на кардинала. – Святой отец побудет у нас так долго, как только сможет, Дэн, – сказала бабушка. – Но, мне кажется, ему будет довольно утомительно слушать, как его все время величают святым отцом. Может быть, можно попроще? Хотя бы дядя Ральф? – Дядя?! – воскликнула Джастина – Ты же знаешь, бабушка, чужих мы дядями не называем. Наши дяди – только Боб, Джек, Хьюги, Джимс и Пэтси. А он будет просто Ральф. – Не груби, Джастина! Ты что, вдруг разучилась вести себя прилично? – строго спросила Фиа. – Ничего страшного, Фиа. Мне, право, будет гораздо приятнее, если все станут называть меня просто Ральф, – поспешно вмешался кардинал де Брикассар. Почему она сразу так его невзлюбила, эта странная малышка? – Я не могу! – ахнул Дэн. – Не могу я вас звать просто Ральфом! Кардинал перешел комнату, положил руки на обнаженные смуглые плечи, улыбнулся, глядя сверху вниз на мальчика, синие глаза его в защищенной от солнца комнате казались очень яркими и смотрели очень по-доброму. – Конечно, можешь, Дэн. Греха в этом нет. – Пошли, Дэн, нам надо назад в наш домик, – приказала Джастина. Кардинал Ральф и его сын обернулись к Фионе, разом посмотрели на нее. – О Боже милостивый! – сказала Фиа. – Ступай, Дэн, беги играть в сад, слышишь? – Она хлопнула в ладоши. – Брысь! Мальчик пустился бежать со всех ног, а Фиа нетерпеливо покосилась на свои гроссбухи. Ральфу стало ее жаль, и он сказал, что пройдет на кухню. Как мало изменилась Дрохеда! В дом, видно, даже электричество до сих пор не провели. И по-прежнему густо пахнет воском и розами, что стоят повсюду в больших вазах. Ральф долго сидел на кухне, разговаривал с миссис Смит, Минни и Кэт. Все они сильно постарели за эти годы, но почему-то старость оказалась им больше к лицу, чем Фионе. Они явно счастливы. Да, в этом все дело. По-настоящему, чуть ли не безоблачно счастливы. Бедная Фиа, она-то отнюдь не счастлива. И ему страстно захотелось скорее увидеть Мэгги – а как она, она-то счастлива? Но когда он вышел из кухни, Мэгги еще не вернулась, и, чтобы убить время, он неторопливо пошел к реке. Как тихо, спокойно старое кладбище Дрохеды, и на стене склепа шесть бронзовых табличек, те же, что и много лет назад. Пусть и его тоже похоронят здесь, надо не забыть распорядиться на этот счет, как только он вернется в Рим. А вот неподалеку от склепа появились две новые могилы, умер старый садовник Том, и еще жена одного овчара, который служит в Дрохеде с 1946 года. Немалый срок, своего рода рекорд. По мнению миссис Смит, этот овчар оттого и не уходит, что здесь могила жены. А зонтик с колокольчиками на могиле повара-китайца за долгие годы совсем выгорел под яростным австралийским солнцем – помнится, был он такой великолепный, ярко-красный, но постепенно выцветал, менялись оттенки, и теперь он совсем блеклый, чуть розоватый, почти как пепел розы. «Мэгги, Мэгги. После меня ты все-таки вернулась к нему, родила ему сына». Очень жарко; чуть дохнул ветерок, всколыхнул ветви плакучих ив на берегу, тоненько зазвенели крохотные жестяные колокольцы на китайском зонтике, завели свою скорбную песенку: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг. «Чарли с Тэнкстенда, хороший был парень». Эта надгробная надпись тоже поблекла, ее уже почти не разобрать. Что ж, все правильно. Кладбища и должны вновь погружаться в материнское лоно земли, волны времени понемногу унесут в пучину их людской груз, и под конец исчезнут все следы, помнить и вздыхать будет один лишь ветер. Нет, не желает он после смерти лежать в каком-нибудь ватиканском мавзолее, среди таких же, как он сам. Пусть его похоронят здесь, среди людей, которые жили настоящей жизнью. Он обернулся и встретил тусклый взгляд мраморного ангела. Ральф приветственно махнул ему рукой. Потом посмотрел в сторону Большого дома. И вот по лугу к нему идет она, Мэгги. Тоненькая, золотистая, в бриджах и мужской белой рубашке, такой же, как на нем самом, серая мужская фетровая шляпа сдвинута на затылок, ноги обуты в светлокоричневые сапожки. Она похожа на мальчика, на своего сына, которому бы следовало быть и его, Ральфа, сыном. Он ведь был мужчиной, но когда и его тоже зароют в эту землю, в доказательство не останется после него ни одного живого существа. Она подошла, перешагнула через низенькую белую ограду, так близко подошла, что он уже ничего не видит – одни глаза ее, серые, полные света глаза, все такие же прекрасные, и все та же у них власть над его сердцем. Ее руки обвили его шею, опять он коснулся своей судьбы, словно никогда с ней не расставался, опять под его губами не во сне, а наяву ее живые теплые губы; так долго, так давно он этого жаждал. Вновь он причастился святых тайн – совсем иное причастие, темное, как сама земля, не имеющее никакого касательства к небесам. – Мэгги, Мэгги, – сказал он, держа ее в объятиях, зарываясь лицом в ее волосы, широкополая шляпа ее упала на траву. – Наверное, все остальное не важно, правда? – сказала она, закрыв глаза. – Ничто не меняется, все по-старому. – Да, ничто не меняется. – Он и сам в это верил. – Ты в Дрохеде, Ральф. Помни, в Дрохеде ты принадлежишь не Богу, здесь ты мой. – Да, знаю. Согласен. Но я приехал. – Он опустился на траву, притянул ее, усадил рядом. – Зачем, Мэгги, зачем? – Что зачем? – Она гладила его по волосам, по-прежнему густым и красивым, только седины в них теперь больше, чем у Фионы. – Зачем ты вернулась к Люку? И родила ему сына? – спросил он ревниво. Душа ее глянула на него из сияющих серых зеркал, но ее мыслей они не выдали.