– Вам не придется сожалеть о решении объявить Рим открытым городом, ваше превосходительство, – с чарующей улыбкой сказал архиепископ Ральф новому повелителю Италии. Потом повернулся к кардиналу, отбросил улыбку, словно плащ: к человеку так глубоко любимому обращать ее незачем. – Ваше высокопреосвященство, будете «хозяюшкой» сами или доверите эту честь мне? – Хозяюшкой? – На лице генерала Кессельринга выразилось недоумение. Кардинал ди Контини-Верчезе рассмеялся: – Такая у нас, холостяков, шутка. Тот, кто разливает чай, зовется «хозяюшкой». Чисто английское словечко, господин генерал. В этот вечер архиепископ Ральф, усталый, раздосадованный, не находил себе места. Видно, ничего ему не удается сделать, чтобы скорее кончилась эта война, разве только торговаться по мелочам, помогая сохранить памятники старины, и он уже всеми силами души возненавидел бездействие тяжелого на подъем Ватикана. Он и сам человек осторожный, но черепашья опасливая медлительность высших правителей Римской церкви подчас просто невыносима! Если не считать смиренных монахинь и священников, которые здесь прислуживают, он уже многие недели, даже месяцы, не разговаривал с простыми, обыкновенными людьми, которые не заняты изо дня в день политикой, делами – духовными или военными. Даже молиться ему теперь нелегко, сам Бог, казалось, отошел в даль многих световых лет, будто отстранился от людей – пусть, раз им так вздумалось, разрушают мир, который он для них сотворил. И Ральф как о самом целительном снадобье тосковал о встрече с Мэгги – побыть бы вдоволь с ней, с Фионой или хоть с кем-то, кого не занимают судьбы Ватикана и Рима. Он бродил беспокойно, бесцельно и наконец внутренней лестницей прошел в величественную базилику – собор Святого Петра. Вход ныне запирали с наступлением сумерек, и это еще красноречивее, чем марширующие по римским улицам роты солдат в серой немецкой форме, говорило о том, сколь ненадежно, тревожно спокойствие Рима. Зияющую пустоту громадной апсиды едва освещал слабый призрачный отблеск; архиепископ шел по каменным плитам, и шаги его гулко отдавались в тишине, замерли, когда он преклонил колена пред алтарем, потом зазвучали вновь. И вдруг, в миг затишья меж двумя отзвуками шагов, он услышал короткий вздох. Тотчас в руке его вспыхнул электрический фонарик, луч устремился в сторону звука – архиепископ ощутил не столько испуг, скорее, любопытство. Здесь он у себя и этот свой мир может защищать без страха. В луче фонаря перед ним предстало прекраснейшее, что создал за многие века резец ваятеля, – «Пиета» Микеланджело. А ниже этих двух недвижных, ошеломленных светом лиц – еще одно лицо, не мрамор, но живая плоть, изможденная, прочерченная резкими тенями, словно лик мертвеца. – Ciao[9], – с улыбкой сказал архиепископ. Ответа не было, но по одежде он понял, что перед ним немецкий солдат, рядовой пехотинец – вот он, простой, обыкновенный человек, которого ему не хватало! Не важно, что это немец. – Wie geht’s?[10] – спросил он, все еще улыбаясь. Тот шевельнулся – в полумраке выступил высокий, прекрасной лепки, лоб, и на нем блеснули капли пота. – Du bist krank?[11] – спросил архиепископ, ему показалось, что паренек (это был почти мальчик) болен. – Nein[12], – послышался наконец тихий голос. Архиепископ Ральф положил фонарик на пол, подошел, взял солдата за подбородок, приподнял ему голову, заглянул в темные глаза, в темноте они казались черными. – Что случилось? – спросил он по-немецки и засмеялся. – Вот так-то! – продолжал он по-немецки. – Ты этого не знаешь, но я всю жизнь только тем и занимаюсь: спрашиваю людей, что с ними случилось. И, к твоему сведению, из-за этого вопроса я когда-то навлек на себя немало неприятностей. – Я пришел помолиться, – сказал паренек низким и глубоким не по возрасту голосом с явственным баварским акцентом. – И что же, ты не успел выйти и тебя тут заперли? – Да, но случилось кое-что поважнее. Архиепископ подобрал с полу фонарик. – Что ж, всю ночь тебе здесь оставаться нельзя, а ключа от наружной двери у меня нет. Идем. – Он направился обратно к внутренней лестнице в папские покои, продолжая мягко, негромко: – Я и сам пришел сюда помолиться. По милости твоего верховного командования день сегодня выдался не из приятных. Сюда, вот так… Будем надеяться, слуги святейшего папы не вообразят, будто меня арестовали, и поймут, что я сопровождаю тебя, а не ты меня. Еще минут десять они шли молча – по коридорам, во двор, через сад, вновь внутренними переходами, вверх по лестнице; молодой немец, видно, вовсе не стремился избавиться от своего спутника, напротив, жался поближе к нему. Наконец архиепископ отворил еще одну дверь, впустил найденыша в маленькую гостиную, скромно и скудно обставленную, повернул выключатель и закрыл дверь. Они стояли – и теперь, при ярком свете, разглядели друг друга по-настоящему. Немецкий солдат увидел очень высокого человека с прекрасным лицом и проницательными синими глазами; архиепископ Ральф увидел мальчика, которого обманом заставили надеть солдатскую форму, внушающую страх и ужас всей Европе. Да, это мальчик – никак не старше шестнадцати. Среднего роста, еще по-мальчишески худощавый, но длиннорукий, и по всему сложению видно: из него выйдет крепкий, сильный мужчина. Лицо итальянского типа, смуглое, с благородными чертами, на редкость привлекательное; большие темно-карие глаза, опушенные длинными черными ресницами, великолепная грива черных волнистых волос. Оказалось, вовсе он не обыкновенный и не заурядный, несмотря на свою заурядную солдатскую профессию; и как ни хотелось сейчас де Брикассару поговорить именно со средним, обыкновенным человеком, этот мальчик его заинтересовал. – Садись, – сказал он, подошел к шкафчику и достал бутылку марсалы. Налил понемногу в два стакана, один дал гостю, с другим опустился в кресло, сел так, чтобы спокойно разглядывать это удивительное лицо. – Что ж, так плохи дела, что на фронт посылают детей? – спросил он и закинул ногу на ногу. – Не знаю, – сказал мальчик. – Я приютский, так что меня все равно бы скоро взяли. – Как тебя зовут, дружок? – Лион Мёрлинг Хартгейм, – гордо ответил мальчик. – Прекрасное имя, – серьезно сказал священник. – Да, правда? Я сам его себе выбрал. В приюте меня звали Лион Шмидт, а когда я пошел в армию, я назвался по-другому, мне всегда нравилось это имя. – Ты сирота? – Монахини меня называли «дитя любви». Архиепископ с трудом удержался от улыбки; теперь, когда испуг прошел, мальчик держался с удивительным достоинством и самообладанием. Но отчего он прежде так испугался? Явно не оттого, что оказался заперт в соборе и что его там застали. – Почему ты прежде так испугался, Лион? Мальчик осторожно отпил вино, и лицо его осветилось удовольствием. – Хорошо, сладко. – Он сел поудобнее. – Мне хотелось поглядеть храм Святого Петра, монахини много про него рассказывали нам и фотографии показывали. Так что, когда нас послали в Рим, я обрадовался. Мы приехали сегодня утром. И я сразу сюда пошел, как только сумел вырваться. – Брови его сдвинулись. – Только все получилось не так. Я думал, приду в самый главный храм и почувствую, что Господь Бог тут, совсем близко. А собор такой огромный, пусто, холодно. Я совсем не чувствовал, что Бог близко. Архиепископ Ральф улыбнулся: – Я тебя понимаю. Но, видишь ли, собор Святого Петра ведь не церковь. Не такая, как другие церкви. Это главный римский храм. Помню, я сам очень не скоро к нему привык. Мальчик кивнул в знак, что слышал, но ждал не этих слов. – Я хотел помолиться о двух вещах, – сказал Лион Мёрлинг Хартгейм. – О том, что тебя пугает? – Да. Я думал, в соборе Святого Петра моя молитва будет услышана. – Чего же ты боишься, Лион? – Что меня примут за еврея и что мой полк все-таки пошлют в Россию. – Понимаю. Неудивительно, что тебе страшно. А тебя и в самом деле могут принять за еврея? – Да вы поглядите на меня! – просто сказал мальчик. – Когда меня записывали в армию, сказали, надо будет все проверить. Я не знаю, могут ли они проверить, но, может быть, монахини в приюте что-нибудь такое про меня знают, а мне не говорили. – Если и знают, так никому не скажут, – успокоил архиепископ. – Они поймут, почему их спрашивают. – Вы правда так думаете? Ой, дал бы Бог! – А тебя очень смущает, что в твоих жилах, может быть, течет еврейская кровь? – Какая у меня там кровь, это все равно. Я родился немцем, вот что важно. – Но у вас на это смотрят по-другому, не так ли? – Да. – А что насчет России? Уж наверно сейчас нечего опасаться, что твой полк пошлют в Россию. Вы же в Риме, совсем в другой стороне. – Сегодня утром я услышал, наш командир говорил, может быть, нас все-таки туда отправят. Там дела идут не очень хорошо. – Ты еще ребенок, – резко сказал архиепископ Ральф. – Тебе место в школе. – Я бы все равно больше в школу не ходил, – с улыбкой возразил мальчик. – Мне уже шестнадцать, я бы теперь работал. – Он вздохнул. – А хорошо бы еще походить в школу. Учиться – это очень важно. Архиепископ коротко засмеялся, потом встал и налил себе и мальчику еще вина. – Не обращай на меня внимания, Лион. Я говорю вздор. Просто разные мысли приходят в голову. Это у меня такой час – для разных мыслей. Плоховат из меня хозяин, а? – Нет, вы ничего, – сказал мальчик. – Так. – Архиепископ снова сел в кресло. – Нука объясни, что ты за человек, Лион Мёрлинг Хартгейм. Странная гордость отразилась в полудетских чертах. – Я немец и католик. Я хочу, чтобы Германия стала страной, где за национальность и веру никого не преследуют, и, если я останусь жив, я всеми силами стану этого добиваться. – Я стану молиться за тебя – за то, чтобы ты остался жив и достиг своей цели. – Правда, будете молиться? – застенчиво спросил мальчик. – Прямо за меня, за Лиона Мёрлинга Хартгейма? – Ну конечно. В сущности, ты меня кое-чему научил. Что в моей деятельности здесь я располагаю только одним оружием – молитвой. Иного назначения у меня нет. – А вы кто? – спросил Лион и сонно моргнул: от вина веки его отяжелели. – Я – архиепископ Ральф де Брикассар. – О-о! Я думал, вы просто священник. – Я и есть просто священник. Не более того. – Давайте уговор! – вдруг сказал мальчик, глаза его блеснули. – Вы за меня молитесь, ваше преподобие, а если я буду живой и добьюсь, чего хочу, я вернусь в Рим, и вы увидите, как помогли ваши молитвы. Синие глаза ласково улыбнулись ему. – Хорошо, уговорились. И когда ты вернешься, я скажу тебе, что сталось с моими молитвами, по моему мнению. – Архиепископ поднялся. – Посиди здесь, маленький политик. Я принесу тебе чего-нибудь поесть.