– Уходите! Видеть вас не хочу! И вы кое-что забыли про ваши драгоценные розы, Ральф: у них есть еще и острые, колючие шипы! Он вышел не оглядываясь. На телеграмму с известием, что он стал отцом и может гордиться дочерью весом в пять фунтов по имени Джастина, Люк даже не потрудился ответить. Мэгги медленно поправлялась, стала прибавлять в весе и дочка. Быть может, если бы Мэгги кормила сама, ее соединили бы с этим тощеньким капризным созданием более прочные узы, но в пышной груди, к которой с наслаждением льнул Люк, не оказалось ни капли молока. Вот такая насмешка судьбы, а впрочем, это справедливо, думала Мэгги. Она добросовестно, как оно и полагается, пеленала и поила из бутылочки крохотное существо с красной рожицей и огненно-рыжим пухом на голове и все ждала, что внутри всколыхнется какая-то чудесная, всепоглощающая нежность. Но ничего такого не случилось; не было ни малейшего желания осыпать эту крохотную рожицу поцелуями, тихонько кусать крохотные пальцы и проделывать еще тысячу глупостей, что так любят проделывать матери со своими младенцами. Не было ощущения, что это ее ребенок, и он так же мало тянулся к ней, так же мало в ней нуждался, как и она в нем. Он, он! Мэгги даже не вспоминала, что о дочке надо говорить – она. Людвиг с Энн и помыслить не могли, что Мэгги вовсе не обожает свою Джастину и привязана к ней куда меньше, чем была привязана ко всем своим младшим братишкам. Стоит Джастине заплакать – и Мэгги уже тут как тут, берет на руки, воркует над ней, укачивает, малышка всегда чистенькая, ухоженная. Странно только, что она как будто вовсе не желает, чтобы ее брали на руки и ворковали над ней, и гораздо быстрее затихает, если ее оставить в покое. Понемногу она становилась приятнее с виду. Кожа не красная уже, а белая, прозрачная, как часто бывает у рыжих, и сквозь нее чуть просвечивают голубые жилки, крохотные руки и ноги теперь младенчески пухлые. Волосы стали гуще, кудрявее и навсегда обрели ту же вызывающе яркую окраску, что отличала малышкиного деда Пэдди. Все с нетерпением ждали, какого цвета будут у девочки глаза. Людвиг спорил, что в отца – синие, Энн уверяла – серые, материнские, Мэгги ничего не предугадывала, просто ждала. Но оказалось, глаза у Джастины совсем особенные, ни на чьи больше не похожие и, пожалуй, страшноватые. Когда девочке минуло полтора месяца, они стали терять младенческую молочную голубизну, а на третий месяц окончательно определились и разрез их, и цвет. Необыкновенные, поразительные глаза. По краю радужной оболочки – очень темное серое кольцо, а сама она такая светлая, что даже не разобрать, серая или голубая, точнее всего бы сказать – темно-белая. Какие-то странные, нечеловеческие глаза, от них нельзя оторваться, они вселяют тревогу, а смотрят словно не видя; но со временем стало ясно, что видит Джастина превосходно. Хотя доктор Смит и не говорил об этом вслух, его сильно беспокоило, что девочка родилась неестественно большеголовая, и первые полгода он пристально следил за ее развитием; особенно встревожили его эти странные глаза: уж нет ли у нее, как он все еще называл это по старинке, головной водянки (в учебниках медицины таких детей теперь именуют гидроцефалами). Но нет, судя по всему, мозг у Джастины вполне нормальный и работает как полагается; просто голова великовата, но девочка растет, выравнивается, и голова уже не кажется такой несоразмерно огромной. Люк все не появлялся. Мэгги несколько раз ему писала, но он не отвечал и ни разу не приехал посмотреть на своего ребенка. Отчасти Мэгги это даже радовало: она бы просто не знала, что ему сказать, и сильно сомневалась, чтобы это странное существо – их дочка – привела его в восторг. Родись у них большой, крепкий мальчишка, Люк, возможно, оттаял бы, но Мэгги несказанно радовалась, что Джастина не мальчишка. Вот оно, живое доказательство, что распрекрасный Люк О’Нил далеко не совершенство: будь он настоящим мужчиной, от него бы, конечно, рождались только сыновья! Дочка чувствовала себя гораздо лучше, чем Мэгги, быстрее поправлялась после великого испытания – появления на свет. К четырем месяцам она уже не так много плакала и, лежа в колыбели, развлекалась самостоятельно: хватала и дергала висящие перед ней яркие разноцветные шарики. Но она никогда никому не улыбалась, не видели у нее даже бессознательной «желудочной» улыбки, свойственной всем младенцам. В октябре настала мокрядь, время дождей, – и это было до невозможности дождливое время. Влажность воздуха дошла до ста процентов и уже не уменьшалась; изо дня в день часами лило как из ведра, потоки воды с шумом низвергались на Химмельхох, красная почва совсем раскисла, сахарный тростник размок, широкая и глубокая река Данглоу вздулась, но из берегов выйти не успела – она слишком коротка, воды ее слишком быстро вливаются в море. Джастина лежала в колыбели и странными своими глазами созерцала мир, а Мэгги сидела и тупо смотрела, как за сплошной стеной дождя исчезает и вновь появляется гора Бартл-Фрир. Выглянет солнце – и земля начинает куриться трепетными струйками пара, в мокрых стеблях тростника искрятся влажные алмазы, река становится исполинской золотой змеей. И в небе от края до края встает безукоризненно вычерченная двойная радуга, такая яркая на фоне сумрачных сизых туч, что краски любой земли, кроме Северного Квинсленда, показались бы тусклыми и жалкими. Но Северный Квинсленд ничуть не меркнет даже перед этим божественным сиянием, и Мэгги кажется, что теперь она понимает, отчего так бесцветна серо-бурая Джиленбоунская равнина: Северный Квинсленд присвоил и ее долю ярких красок. Однажды в начале декабря Энн вышла на веранду, села рядом с Мэгги, внимательно на нее посмотрела. До чего же она худая, угасшая! Даже чудесные золотые волосы – и те утратили прежний блеск. – Не знаю, Мэгги, может быть, я неправильно поступила, но дело сделано, и вы не говорите «нет», сначала выслушайте меня. Мэгги отвела глаза от радуги, улыбнулась: – Как торжественно это звучит, Энн! Что же я должна выслушать? – Мы с Людвигом очень за вас беспокоимся. Вы плохо поправлялись после родов, а теперь, когда начались дожди, выглядите и того хуже. Плохо едите, худеете. Я всегда думала, что здешний климат вам не подходит, но, пока не прибавилось тягот, вы кое-как справлялись. А теперь, мы оба считаем, со здоровьем у вас плохо, и если так и оставить, вы заболеете всерьез. Энн перевела дух. – Ну и вот, две недели назад я написала одной приятельнице в бюро обслуживания туристов, и мы устроили вам каникулы. И не говорите о расходах: ни карман Люка, ни наш от этого не пострадает. Архиепископ прислал для вас очень солидный чек, и ваш брат тоже прислал денег для вас и для маленькой, это от всех ваших в Дрохеде, и мне кажется, брат хочет, чтобы вы приехали домой погостить. Мы с Людвигом все это обсудили и решили, что самое разумное – потратить часть этих денег на хорошие каникулы для вас. По-моему, поехать домой в Дрохеду для вас далеко не лучший отдых. Мы с Людвигом уверены, вам сейчас нужней всего побыть одной и собраться с мыслями. Чтобы никто не мешал: ни Джастина, ни мы, ни Люк, ни Дрохеда. Вы когда-нибудь оставались одна, на свободе, Мэгги? Давно пора. Так вот, мы сняли для вас на два месяца домик на острове Матлок, с начала января до начала марта. Мы с Людвигом присмотрим за Джастиной. Вы же знаете, ничего плохого с ней не случится, а уж если появится малейший повод для беспокойства, вот вам слово, мы вас в ту же минуту известим, с Матлоком есть телефонная связь, и вы сразу вернетесь. Двойная радуга исчезла, солнце тоже скрылось, опять собирался дождь. – Энн, если б не вы и не Людвиг, за эти три года я бы сошла с ума. Вы и сами это знаете. Иной раз ночью проснусь и думаю, что бы со мной стало, если б Люк устроил меня не к таким добрым людям. Вы всегда обо мне заботились гораздо больше, чем Люк. – Чепуха! Если б Люк устроил вас к недобрым людям, вы бы уехали назад в свою Дрохеду – и как знать, возможно, это было бы к лучшему. – Нет. С Люком у меня вышло нескладно, но так гораздо лучше – что я осталась и во всем разобралась. По плантации медленно приближался дождь – и уже потускневший без солнца тростник скрывался из глаз, словно отрезанный громадным серым ножом. – Вы правы, мне нездоровится, – сказала Мэгги. – Я нездорова с тех самых пор, как зачата Джастина. Я все время старалась собраться с силами, но, видно, доходишь до какого-то предела – и тебя уже на это не хватает. Ох, Энн, я так устала и уже ни на что не надеюсь! Я и мать плохая, а ведь это мой долг перед Джастиной. Она не по своей воле родилась на свет, это я виновата. А главное, я ни на что не надеюсь, потому что Люк никак не дает мне сделать его счастливым. У нас был бы дом, уют, но он не хочет жить со мной под одной крышей, не хочет, чтобы у нас были дети. Я его не люблю, никогда я его не любила, как надо любить, когда выходишь замуж, может быть, он с первой минуты это почувствовал. Может быть, если б я его любила, он бы вел себя по-другому. Как же мне его винить? Наверное, я одна во всем виновата. – А любите вы архиепископа. – Да, люблю, еще совсем девчонкой полюбила. Я плохо с ним обошлась, когда он в этот раз приехал. Бедный Ральф! Я не имела права так с ним говорить, он ведь меня нисколько не поощрял. Надеюсь, он все-таки понял, что мне в этот раз было очень худо, я измучилась, я была такая несчастная. Только об одном и думала, что должна бы родить ребенка от него, а это невозможно и никогда этому не бывать. Как несправедливо! У протестантов священники женятся, а католикам почему нельзя? И не уговаривайте меня, что католические священники больше заботятся о своей пастве, все равно не поверю. Видела я и бессердечных патеров, и добрейших пасторов. А вот из-за этого обета безбрачия мне пришлось уехать от Ральфа, связать свою жизнь с другим, от другого родить ребенка. И знаете, что я вам скажу, Энн? Это такой же гнусный грех, как если бы Ральф нарушил свой обет целомудрия, а то и похуже. По законам католической церкви выходит, будто мне грешно любить Ральфа, а ему грешно любить меня – простить ей этого не могу! – Уезжайте, Мэгги. Отдыхайте, ешьте, спите и перестаньте изводить себя. Может быть, когда вернетесь, вы сумеете уговорить Люка взять и купить эту самую ферму. Я знаю, вы его не любите, но, может быть, если он даст вам хоть малейшую возможность, вы еще будете с ним счастливы. Серые глаза Мэгги казались того же цвета, что и сплошная стена дождя вокруг дома; обеим приходилось почти кричать – так гремел он по железной крыше. – Да ведь в этом все дело, Энн! Когда мы с Люком ездили в Этертон, я наконец поняла: пока у него есть силы, нипочем он не уйдет с тростниковых плантаций. Ему нравится такая жизнь, очень нравится. Нравится, когда кругом мужчины, такие же крепкие, независимые, нравится вечно странствовать. Теперь я понимаю: он всегда был бродягой. А женщина ему не нужна даже и для удовольствия, тростник отнимает у него все силы. И потом, как бы вам объяснить… Люк такой, ему совершенно все равно, он может есть, сидя не за столом, а за фанерным ящиком, и спать прямо на полу. Понимаете? Его не заманишь уютом, какими-то милыми, красивыми вещами, ему все это ни к чему. Иногда мне кажется, он просто презирает все милое, красивое. В них – слабость, от них он и сам станет слабым. Его ничуть не тянет переменить образ жизни, и мне нечем его соблазнить. Мэгги с досадой посмотрела на потолок веранды, словно устала перекрикивать шум дождя. – Не знаю, Энн, хватит ли у меня сил на такую вот одинокую бездомную жизнь – еще на десять, пятнадцать лет или сколько там пройдет, пока Люк наконец не выдохнется. У вас мне очень хорошо, не думайте, что я неблагодарная. Но мне нужен дом, свой дом! Я хочу, чтобы у Джастины были братья и сестры, хочу вытирать пыль со своей мебели, шить занавески на свои окна, готовить на своей плите, для своего мужа. Ох, Энн! Я самая обыкновенная женщина, вы же знаете, я не честолюбивая, и не такая уж умная, и не очень-то образованная. И мне не так много надо: мужа, детей и свой дом. И чтобы меня немножко любили – хоть кто-нибудь! Энн достала носовой платок, вытерла глаза и попыталась засмеяться. – Ну и размазни же мы с вами! Но я понимаю, Мэгги, прекрасно понимаю. Мы с Людвигом женаты десять лет, и это единственно счастливые годы в моей жизни. Пяти лет я заболела детским параличом – и вот осталась калекой. Была уверена, что никто на меня никогда и не посмотрит. Никто и не смотрел, Бог свидетель. Когда мы встретились с Людвигом, мне исполнилось тридцать, я была учительницей, этим зарабатывала на жизнь. Он на десять лет моложе меня, и когда он сказал, что любит, что хочет на мне жениться, я просто не приняла это всерьез. Испортить жизнь совсем молодому человеку, Мэгги, – что может быть ужаснее! Пять лет я обращалась с ним хуже некуда, и насмехалась, и злилась, а он все равно приходил опять. И я вышла за него и счастлива. Людвиг говорит, что и он счастлив, не знаю, не уверена. Ему пришлось от многого отказаться, и от детей в том числе, и с виду он теперь старше меня, бедняжка. – Это все здешняя жизнь, Энн, и здешний климат. Дождь перестал так же внезапно, как начался; выглянуло солнце, в небе, еще затянутом дымкой, заиграла яркая радуга, из стремительно уносящихся туч лиловой громадой выплыла гора Бартл-Фрир. – Я поеду, – снова заговорила Мэгги. – Большое вам спасибо, что вы это придумали, наверное, мне это необходимо. Только ведь вам будет так хлопотно с Джастиной… – Да нет же! Людвиг все обдумал. Мне до вас помогала по хозяйству такая Анна-Мария, у нее есть младшая сестра Аннунциата, она хочет поехать в Таунсвилл, служить няней. Но она через несколько дней кончает школу, а ей только в марте исполнится шестнадцать. Так что, пока вы в отъезде, она будет к нам ходить. И она прекрасно умеет обращаться с маленькими. В семействе Тезорьеро куча малышей. – А где этот остров Матлок? – У Большого Барьерного рифа, как раз у пролива Уитсанди. Очень тихий, уединенный островок, по-моему, туда обычно ездят новобрачные на медовый месяц. Вы знаете, как бывает в таких местах – не одна большая гостиница, а отдельные домики. Вам не придется выходить к общему столу, за которым полно народу, быть любезной с людьми, на которых и смотреть не хочется. Да в это время года там, наверное, и нет никого – боятся летних циклонов. Мокрядь с дождями никого не пугает, а летом ехать на риф охотников нет. Наверное, дело в том, что туда ездят больше из Сиднея и Мельбурна, а летом и в Сиднее, и в Мельбурне чудесно, уезжать незачем. Вот на зиму, на июнь, июль и август южане снимают домики загодя, за три года вперед. 13 В последний день 1937 года Мэгги села на поезд до Таунсвилла. Ее каникулы едва начались, а она уже чувствовала себя гораздо лучше, потому что позади остался опостылевший ей в Данглоу тошнотворный запах патоки. Таунсвилл, крупнейший и процветающий город Северного Квинсленда, насчитывал несколько тысяч жителей, белые деревянные дома стояли на сваях. От поезда до парохода почти не оставалось времени, и Мэгги некогда было осматривать город, но она даже обрадовалась, что и задумываться некогда, надо сразу бежать на пристань: после незабываемых ужасов плавания по Тасманову морю шестнадцать лет назад ей совсем не улыбалось провести тридцать шесть часов на суденышке гораздо меньше «Уэхайна». Но оказалось на этот раз все по-другому, пароходик чуть слышно, будто нашептывая что-то, скользит по зеркальной водной глади, да и ей уже не десять, а двадцать шесть. В воздухе затишье между двумя циклонами, усталое море спокойно; и хоть до вечера было еще далеко, Мэгги прилегла и уснула крепким сном без сновидений, только назавтра в шесть утра ее разбудил стюард – принес чай и тарелку печенья. Она вышла на палубу и увидела новую, незнакомую, Австралию. В прозрачном, нежном, лишенном красок небе медленно разливалось, поднималось все выше жемчужно-розовое сияние, и вот уже на востоке, на краю океана, взошло солнце, новорожденный алый свет превратился в белый день. Пароход неслышно скользил по чистейшей воде, такой прозрачной, что за бортом, глубоко внизу, можно было разглядеть сумрачные лиловые пещеры и проносящихся мимо ярких рыб. Вдали море густо синело, порой отсвечивало зеленым, а местами, там, где дно покрывали водоросли или кораллы, темнели пятна цвета густого вина – и повсюду, словно сами собой, как кристаллы в кварце, возникали острова – то ослепительно белые песчаные, поросшие пальмами, то гористые, сплошь покрытые джунглями, то плоские, в зелени кустарника, едва приподнятые над водой. – Вот эти плоские и есть настоящие коралловые острова, – объяснил какой-то матрос. – Которые кольцом, а в середке вода, лагуна, те называются атоллы, а если просто из моря торчит кусок рифа, он риф и есть. Которые повыше, это макушки подводных гор, но вокруг них все равно есть коралловые рифы, а посередке лагуны. – А где остров Матлок? – спросила Мэгги. Он посмотрел с любопытством: женщина едет одна на остров, где новобрачные празднуют медовый месяц? Как-то несообразно получается. – Мы сейчас идем по Уитсандийскому проливу, а там выйдем к тихоокеанской стороне Большого Барьерного. На Матлоке с той стороны такой грохот, своих мыслей – и то не слышно: громадные валы накатывают с океана за сотню миль что твои курьерские поезда. На одной такой волнище можно сотню миль пролететь, представляете? – Матрос мечтательно вздохнул. – К Матлоку придем до захода солнца. И за час до захода солнца пароход пробился сквозь откатывающиеся от берега волны прибоя, от которого вставала стена пенных брызг, затуманивая небо на востоке. Навстречу над рифом, обнаженным в этот час отлива, добрые полмили тянулась пристань на тощих сваях, а дальше вставал крутой скалистый берег – ничего похожего на тропическую пышность, какая рисовалась воображению Мэгги. На пристани ждал очень немолодой человек, он помог Мэгги сойти, взял у матроса ее чемоданы. – Здравствуйте, миссис О’Нил, – сказал он. – Я Роб Уолтер. Надеюсь, ваш супруг все-таки тоже сможет приехать. На Матлоке в эту пору и поговорить почти что не с кем, у нас ведь курорт зимний. Они пошли рядом по шатким доскам пристани, обнаженный отливом коралл словно плавился в лучах заходящего солнца, грозное вспененное море отсвечивало тревожным багрянцем. – Сейчас отлив, а то бы вам было не так спокойно плыть. Видите, какой туман на востоке? Там самый край Большого Барьерного. Тут, на Матлоке, мы только тем и живы, что он нас заслоняет; там у прибоя такая силища, у нас все время отдается, чувствуем, как остров под ногами дрожит. – Он помог Мэгги сесть в автомобиль. – Это наветренная сторона Матлока – диковато выглядит и не больно приветливо, а? Ничего, вот увидите его с подветренной стороны, там есть на что поглядеть! С бешеной скоростью, что вполне естественно, когда машина одна-единственная на весь остров, они пронеслись, должно быть, мили четыре по узкой дороге, устланной хрустящим под колесами раздробленным кораллом, среди пальм и густого кустарника, вдоль крутого горного откоса и перевалили через хребет острова. – Как красиво! – вырвалось у Мэгги. Выехали на другую дорогу, она плавно повторяла все изгибы песчаного берега, что полумесяцем окаймлял неглубокую лагуну. Вдалеке, там, где волны океана разбивались о края рифа, вновь ослепительно сверкало кружево белой пены, но воды, охваченные коралловой рамой, были тихи и спокойны, точно серебряное зеркало с чуть заметным бронзовым отсветом. – Остров наш в длину восемь миль, поперек четыре, – объяснил Мэгги провожатый. Они проехали мимо нескладного, расползающегося вширь белого дома с огромной верандой и окнами точно витрины. – Универсальный магазин, – с хозяйской гордостью повел рукой Роб Уолтер. – Тут я живу с моей благоверной, и, скажу я вам, она не больно рада, что к нам приезжает женщина одна, без мужа. Боится, вдруг меня совратят с пути истинного, вон как. Спасибо, в бюро сказали, вам нужен отдых и полный покой, и я вам отвел самый дальний наш домик, так что хозяйка моя тоже малость поуспокоилась. В той стороне, где вы, больше нет ни души; сейчас у нас только и отдыхает еще одна пара, но они в другой стороне. Можете хоть нагишом разгуливать, никто вас не увидит. Покуда вы здесь, хозяйка меня из виду не выпустит. Если вам что надо, прямо звоните по телефону, и я принесу. Незачем вам самой ходить в такую даль. И там хозяйка, не хозяйка, а раз в день, под вечер, всегда вас проведаю, надо ж знать, все ли у вас ладно. Так вы уж в эту пору, когда солнце заходит, будьте дома и одетая как полагается, а то не ровен час хозяйка моя нагрянет. Домик – одноэтажный, в три комнаты, при нем совсем отдельный серпик белого берега между двумя вдающимися в море гористыми выступами, и дальше дороги нет. Внутри все очень просто, но удобно. На острове своя электростанция, так что в распоряжении Мэгги и маленький холодильник, и электрический свет, и обещанный телефон, и даже радиоприемник. В уборную и ванную проведена вода – удобства более современные, чем в Дрохеде и Химмельхохе, усмехнулась про себя Мэгги. Сразу видно, что приезжают сюда жители Сиднея и Мельбурна, они-то привыкли к цивилизации и не могут без нее обходиться. Роб поспешил обратно к ревнивой «хозяйке», а Мэгги на свободе разобрала чемоданы и подробнее осмотрела свои владения. Просторная двуспальная кровать несравнимо удобнее, чем было ее свадебное ложе. Что ж, тут ведь и устроен рай для новобрачных, стало быть, приезжим прежде всего требуется приличная постель; а постояльцы той гостиницы в Данглоу обычно слишком пьяны и не замечают выпирающих пружин. В холодильнике и на полках над ним полно съестных припасов, на столике в огромной корзине – ананасы, бананы, манго и гренадиллы. Отчего бы ей и правда тут не есть и не спать вволю. Первую неделю Мэгги, кажется, только и делала, что ела и спала; раньше она и сама не понимала, что устала до смерти и что климат Данглоу отбил у нее всякую охоту к еде. На этой великолепной постели она засыпает, едва опустив голову на подушку, и спит по десять – двенадцать часов кряду, а ест с таким аппетитом, какого у нее не бывало со времен Дрохеды. Ест, кажется, без передышки, все время, когда не спит, и даже входя в воду берет с собой манго. По правде сказать, плоды манго разумнее всего есть в море, да еще в ванне: они просто истекают соком. Лагуна перед крохотным пляжиком зеркально спокойная, никаких течений, совсем мелко. Все – как нарочно для Мэгги, ведь она совсем не умеет плавать. Но вода, очень соленая, словно сама поднимает ее, и она решила попробовать, и пришла в восторг, когда ей удалось продержаться на плаву сразу целых десять секунд. Так славно почувствовать себя свободной от земного тяготения, таким счастьем было бы плавать как рыба. Пожалуй, только поэтому ее и огорчало одиночество – жаль, что некому научить ее плавать. Но все-таки до чего хорошо, когда ни от кого не зависишь! Как права была Энн! Сколько Мэгги себя помнит, никогда она не оставалась одна в доме. А это такое облегчение, такой покой! И ничуть она не чувствует одиночества, нимало не скучает без Энн и Людвига, без Джастины и Люка, впервые за три года она даже не тоскует по Дрохеде. Старик Роб никогда ей не мешает: подкатит перед заходом солнца, остановится поодаль на дороге, и когда она приветливо махнет ему с веранды – мол, жива и здорова, – поворачивает машину и катит восвояси, а рядом сидит его на удивление миловидная «хозяйка», мрачная и грозная, точно готовый к стрельбе пулемет. Однажды Роб позвонил Мэгги по телефону: он везет чету других постояльцев кататься на лодке с застекленным дном, не соблазнит ли и ее такая прогулка? Это было как путешествие на другую, незнакомую, планету – сквозь стекло она заглянула в изумительный, хрупкий, полный жизни мир, где, обласканные водой, росли, поднимались со дна чудеса тончайшей, невиданной красоты. Оказалось, живые кораллы окрашены совсем не так грубо и крикливо, как сувениры, выставленные в витринах магазинов. В воде они нежно-розовые, или серо-голубые, или цвета кофе с молоком, и вокруг каждой веточки, каждого бугорка трепещет чудесная яркая радуга, словно некое зримое дуновение. Большущие морские анемоны, добрых двенадцати дюймов в поперечнике, колышут бахромой голубых, красных, оранжевых, лиловых щупалец; белые рубчатые раковины, громадные, как булыжники, приоткрывают опушенные губы, манят неосторожных пловцов заглянуть внутрь, где соблазнительно мерцает что-то яркое, неспокойное; точно на ветру, развеваются в воде какие-то красные кружевные веера; плещут, колеблются ярко-зеленые ленты водорослей. Никто из четверых в лодке нимало не удивился бы, завидев русалку – почему бы и не мелькнуть шелковистой груди, быстрому хвосту в блестящей чешуе, размывчатому облаку волос, манящей улыбке, что завораживает моряков… А рыбы! Тысячами проносятся они под прозрачным дном, точно живые драгоценные камни – круглые, как китайские фонарики, удлиненные, как пуля, нарядные, сверкающие всеми красками, которым вода придает несравненную живость, блеск и чистоту, – одни горят золотой и алой чешуей, другие, серебристо-голубые, прохладны на вид, третьи – яркие плавучие лоскуты, раскрашенные пестро и грубо, как попугаи. Тут и морская щука с носом острым, как игла, и тупорылая фахака, и зубастая барракуда, в коралловой пещере смутно виден затаившийся морской окунь с огромной пастью, а один раз под лодкой неторопливо, неслышной гибкой тенью проплыла громадная серая акула. – Вы не пугайтесь, – сказал Роб. – Которые опасные, те так далеко на юг не забираются, у нас на рифе только один убийца и есть – скорпена. Так что по кораллам босиком не ходите. Да, Мэгги радовалась, что поехала. Но вовсе не жаждала еще раз отправиться на такую прогулку или заводить дружбу с четой, с которой катал ее на лодке Роб. Купалась, гуляла, грелась на солнышке. Странно, она не скучала даже по книгам, читать не хотелось – вокруг и без того немало интересного, есть на что поглядеть. Она вспомнила совет Роба и стала обходиться без платья. И на первых порах вела себя точно кролик, который в каждом дуновении ветерка чует запах динго: хрустнет сучок, грохнется оземь кокосовый орех с высокой пальмы – и она кидается в укрытие. Но прошло несколько дней нерушимого уединения, и Мэгги успокоилась – да, никто близко не подойдет. Уолтер говорил правду, этот уголок принадлежит ей одной. И она забыла всякую робость. Бродила по тропинкам, лежала на песке, плескалась в теплой соленой воде и чувствовала себя зверьком, который родился и вырос в клетке и вдруг очутился на воле, в тихом, солнечном, просторном и приветливом мире. Вдали от матери, от братьев и Люка, от всего того, что бездумно и безжалостно распоряжалось ее жизнью, Мэгги сделала открытие: есть на свете досуг, свобода, праздность; и точно в калейдоскопе, в ее сознании стали складываться, сменяя друг друга, совсем новые мысли и представления. Впервые ум ее поглощен был не только работой. И она с удивлением поняла, что непрерывный чисто физический труд – самая прочная преграда, какую способны воздвигнуть люди, чтобы не давать себе по-настоящему мыслить. Много лет назад отец Ральф однажды спросил ее, о чем она думает, и она ответила – о папе с мамой, о Бобе, Джеке, Хьюги и Стюарте, о младших братишках и Фрэнке, о доме, о работе, о дожде. Она умолчала о том, что первое место в ее мыслях неизменно занимает он, Ральф. Теперь к этому списку прибавились Джастина и Люк, Людвиг и Энн, сахарный тростник, тоска по дому и опять-таки дождь. И конечно, облегчение, нет, больше – спасение приносили книги. Но всегда мысли возникали и пропадали вне всякой связи и последовательности, обрывались, путались; не было ни случая, ни умения, ибо никто ее этому не учил, спокойно сесть и подумать – а что же, в сущности, такое она, Мэгги Клири, Мэгги О’Нил? Чего ей надо? Для чего она живет на свете? Теперь она горько жалела, что ей не хватает такого умения, этого пробела не возместить, сколько бы досуга у нее ни оказалось. И все же вот он есть, досуг, покой, праздность, ощущение здоровья и чисто физического благополучия – можно лежать на песке и попробовать собраться с мыслями. Итак, Ральф. Невеселый, горький смешок. Не очень приятно с этого начинать, но ведь Ральф подобен Богу, он – начало и конец всему. С того дня, когда в красной от заходящего солнца пыли на джиленбоунском вокзале он опустился на колени и взял ее за плечи, он всегда был в ее мыслях – и если даже она никогда больше, до самой смерти, его не увидит, ее последняя мысль на краю могилы будет о нем, о Ральфе. Как это страшно, что один-единственный человек так много значит, так много в себе воплощает. Как она тогда сказала Энн? Нужно ей и хочет она всего самого обыкновенного – чтоб были муж, дети, свой дом и кто-то, кого любишь! Как будто довольно скромные желания, в конце концов, почти у всех женщин все это есть. Но многим ли женщинам, у которых все это есть, этого и впрямь довольно? Ей-то, кажется, было бы довольно, но, может быть, она так думает потому, что ей все это не дается.