Отец Ральф опустился на бревно, Мэгги тоже села, но чуть поодаль, повернулась боком и смотрела на него. – Что случилось, отец Ральф? Странно слышать из ее уст вопрос, с которым он сам столько раз обращался к ней. Он улыбнулся: – Я продал тебя, моя Мэгги, продал за тринадцать миллионов сребреников. – Продали? Меня? – Просто образное выражение. Не важно. Сядь поближе. Может быть, не скоро мы сможем опять поговорить с глазу на глаз. – Это пока не кончится траур по тетушке? – Мэгги подвинулась по бревну, села рядом. – А какая разница, почему нельзя видеться, если траур? – Я не о том, Мэгги. – А, значит, потому, что я уже становлюсь взрослая и люди станут про нас сплетничать? – И не об этом. Просто я уезжаю. Вот оно: встречает удар, не опуская глаз, принимает на себя еще одну тяжесть. Ни вскрика, ни рыданий, ни бурного протеста. Только чуть заметно сжалась, будто груз лег на плечи неловко, вкривь, и еще труднее будет его нести. Да на миг перехватило дыхание, это даже не вздох. – Когда? – На днях. – Ох, отец Ральф! Это будет еще трудней, чем тогда, с Фрэнком. – А для меня трудно, как никогда в жизни. У меня нет никакого утешения. У тебя по крайней мере есть твои родные. – А у вас есть ваш Бог. – Хорошо сказано, Мэгги! Ты и вправду становишься взрослая! Но с истинно женской настойчивостью она вернулась мыслью к вопросу, который не удалось задать, пока они скакали эти три мили. Он уезжает, без него будет очень, очень трудно, но все равно ей надо получить ответ. – Отец Ральф, там, в конюшне, вы сказали «пепел роз». Это вы про цвет моего платья? – Может быть, отчасти. Но пожалуй, я больше думал о другом. – О чем? – Тебе этого не понять, моя Мэгги. О том, как умирает мысль, которой нельзя было родиться и уж тем более нельзя было позволить ей окрепнуть. – Все на свете имеет право родиться, даже мысль. Он повернул голову, посмотрел испытующе. – Ты знаешь, о чем я, правда? – Наверное, знаю. – Не все, что рождается на свет, хорошо, Мэгги. – Да. Но уж если оно родилось, значит, так было суждено. – Ты рассуждаешь хитроумно, как иезуит. Сколько тебе лет? – Через месяц будет семнадцать, отец Ральф. – И все семнадцать тебе дались нелегко. Что ж, от тяжких трудов мы взрослеем не по годам. О чем ты думаешь, Мэгги, когда у тебя есть время подумать? – Ну, о Джимсе и Пэтси и обо всех мальчиках, о папе с мамой, о Хэле и тете Мэри. Иногда про то, как у меня будут дети. Мне очень хочется детей. Про то, как я езжу верхом, про овец. Обо всем думаю, о чем говорят мужчины. Про погоду, про дождь, про огород, про кур, про то, что мне надо делать завтра. – А не мечтаешь выйти замуж? – Нет, но, наверное, это нужно, раз мне хочется детей. Нехорошо маленькому расти без отца. Несмотря на свою боль, он улыбнулся: как причудливо смешались в ней неведение и высоконравственные понятия. Порывисто повернулся к ней, взял ее за подбородок, посмотрел в упор. Как тут быть, какие найти слова? – Мэгги, совсем недавно я осознал нечто такое, что должен был понять раньше. Ты ведь не все мне сказала, когда рассказывала, о чем думаешь, правда? – Я… – начала она и умолкла. – Ты не сказала, что думаешь и обо мне, так? Если б ты не чувствовала себя виноватой, ты бы и меня назвала вместе со своим отцом. Вот я и думаю, может быть, хорошо, что я уезжаю, как по-твоему? Ты уже слишком большая для девчоночьей влюбленности, но еще не совсем взрослая в свои почти семнадцать, ведь так? Мне нравится, что ты еще мало разбираешься в жизни, но я знаю, как может страдать девочка из-за детского увлечения, я и сам когда-то немало намучился из-за своих детских увлечений. Казалось, она хотела заговорить, потом опустила заблестевшие от слез глаза и тряхнула головой, высвобождаясь. – Послушай, Мэгги, это просто такая полоса, веха на пути к тому, чтобы стать взрослой. Когда ты станешь взрослой, ты встретишь того, кому суждено стать твоим мужем, и тогда будешь слишком занята устройством своей жизни и если изредка вспомнишь меня, то лишь как старого друга, который помогал тебе пройти через мучительные потрясения, неизбежные для каждого, кто становится взрослым. Только не привыкай к романтическим мечтам обо мне, это не годится. Я никогда не смогу относиться к тебе так, как будет относиться муж. Я совсем не думаю о тебе в этом смысле, Мэгги, понимаешь? Когда я говорю, что люблю тебя, это не значит – люблю как мужчина. Я не мужчина, я священник. Так что не забивай себе голову мечтами обо мне. Я уезжаю и сильно сомневаюсь, что у меня будет время снова приехать сюда, хотя бы ненадолго. Плечи ее опустились, словно груз оказался слишком тяжел, но она подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо. – Не беспокойтесь, я не стану забивать себе голову мечтами о вас. Я знаю, что вы – священник. – И я не уверен, что ошибся в выборе призвания. Оно утоляет во мне жажду того, чего не мог бы мне дать ни один человек на свете, даже ты. – Знаю. Это видно, когда вы служите мессу. У вас какая-то власть. Наверное, вы тогда себя чувствуете самим Господом Богом. – Когда все в храме затаят дыхание, Мэгги, я чувствую каждый вздох! Каждый день я медленно умираю и каждое утро, когда служу мессу, рождаюсь заново. Но почему? Оттого ли, что я – пастырь, избранный Богом, или оттого, что слышу, как моя паства в благоговейном трепете затаила дыхание, знаю свою власть над каждым человеком в храме? – Разве это важно? Просто вы так чувствуете. – Тебе, пожалуй, не важно, а мне важно. Меня одолевают сомнения. Но она опять заговорила о том, что было важно ей. – Не знаю, как я буду без вас, отец Ральф. Сначала Фрэнк, теперь вы. С Хэлом это как-то по-другому, я знаю, он умер и уже не может вернуться. А вы и Фрэнк живы! Я всегда буду гадать, как вы там, что делаете, хорошо ли вам, может, я могла бы чем-нибудь помочь. Мне даже придется гадать, живы ли вы, правда? – И со мной будет так же, Мэгги, я уверен, и с Фрэнком то же самое. – Нет. Фрэнк нас забыл… и вы забудете. – Я тебя никогда не забуду, Мэгги, до самой смерти не забуду. А жить я буду долго, очень долго, это будет мне наказанием. – Он встал, помог и ей подняться на ноги, легонько, ласково обнял ее. – Что ж, простимся, Мэгги. Больше мы не увидимся наедине. – Если бы вы не были священником, отец Ральф, вы бы на мне женились? Почтительное обращение сейчас резануло его. – Не величай меня все время отцом! Меня зовут Ральф! Но это не было ответом на ее вопрос. Он обнимал ее, но вовсе не собирался поцеловать. Запрокинутого к нему лица было не разглядеть – луна уже зашла, стало совсем темно. Он почувствовал, его груди внизу касаются острые маленькие груди… волнующее, удивительное ощущение. И еще удивительнее – так естественно, словно давным-давно привыкла к мужским объятиям, она вскинула руки и крепко обвила его шею. Никогда еще ни одну женщину он не целовал как любовник, не хотел этого и сейчас, и Мэгги уж наверно тоже этого не хочет, думал он. Ждет, что он ласково чмокнет ее в щеку, мимолетно обнимет – как простился бы с ней Пэдди, если б уезжал надолго. Она чуткая и гордая, и, должно быть, он жестоко обидел ее, когда бесстрастно взвешивал и оценивал ее заветные мечты. Несомненно, она так же, как и он сам, жаждет покончить с этим прощанием. Утешит ли ее, если она поймет, что он терзается куда сильнее, чем она? Он наклонил голову, хотел коснуться губами ее щеки, но Мэгги стала на цыпочки и не то чтобы ухитрилась, просто так уж вышло – коснулась губами его губ. Он вздрогнул, словно от ядовитого укуса, но тотчас опомнился, снова наклонил голову, попытался что-то сказать прямо в эти нежные сомкнутые губы – и, пытаясь ответить, они разомкнулись. И словно ни единой косточки не осталось в ее теле, оно обернулось жаркой, податливой темнотой; одной рукой он обхватил ее талию, другой – плечи, его ладонь легла ей на затылок, зарылась в ее волосы, он прижал ее лицо к своему, будто боялся, что она ускользнет – вот сейчас, сию минуту, а он еще не успел понять и осмыслить, что же это за невероятное чудо – Мэгги. Это она и не она, неведомая, совсем не прежняя, ведь та Мэгги, его Мэгги, не была женщиной, он не ощущал и не мог ощутить в ней женщину. И он тоже не мог быть для нее мужчиной. Эта мысль прояснила его смятенные чувства; он оторвал руки, что обвивали его шею, оттолкнул ее и силился во тьме разглядеть ее лицо. Но она понурилась и не поднимала глаз. – Нам пора, Мэгги, – сказал он. Без единого слова она отошла к своей лошади и уже в седле ждала его; обычно это ему приходилось ее ждать. Предсказание отца Ральфа сбылось. В это время года Дрохеда утопала в розах, и теперь весь дом был завален ими. К восьми часам утра в саду остались разве что одни бутоны. Вскоре после того, как сорвана была с куста последняя роза, начал съезжаться народ на похороны; в малой столовой подали легкий завтрак – кофе, свежие, только-только из печи, булочки с маслом. После того как останки Мэри Карсон препроводят в склеп, в парадной столовой предстоит более солидная трапеза, участникам похорон надо будет подкрепиться перед дальней обратной дорогой. О последних новостях уже прослышали, слухи в Джилли разносятся мгновенно, чему содействует телефон – общая линия сразу для нескольких абонентов. Произносились приличные случаю скорбные фразы, а взгляды и умы прикидывали, рассчитывали, втайне усмехались. – Говорят, мы вас скоро лишимся, ваше преподобие, – едко заметила мисс Кармайкл. Никогда еще он не казался столь отрешенным, столь чуждым человеческих чувств, как в это утро – в стихаре без кружев поверх матово-черной сутаны, с серебряным крестом на груди. Словно здесь только его тело, а дух витает далеко. Но он рассеянно посмотрел сверху вниз на мисс Кармайкл, словно бы собрался с мыслями и весело, ничуть не притворно улыбнулся. – Пути Господни неисповедимы, мисс Кармайкл, – ответил он и отошел, заговорил с кем-то еще. Никто не догадался бы, о чем он думает, а на уме у него было неизбежное столкновение с Пэдди из-за завещания, и страшила ярость Пэдди, и нужно, необходимо было ощутить эту ярость и презрение. Прежде чем начать мессу, он обернулся к пастве, в зале яблоку некуда было упасть, и тяжелый, густой запах роз душил, несмотря на распахнутые окна. – Не стану растекаться в пространных славословиях, – произнес он чуть ли не с оксфордской изысканностью, по его речи почти незаметно было, что родом он ирландец. – Все вы знали Мэри Карсон. Она была столпом и опорою нашего общества, опорою святой церкви, которую возлюбила превыше кого-либо из людей. Иные слушатели потом клялись, что при этих словах глаза его блеснули насмешкой, другие столь же решительно утверждали, что взор его туманила глубокая, неподдельная скорбь.