— Не хочу, — тихо, но твердо отказался Лешка. — Спустись, Леш. Отец, поди, тебя ждет. Сидит за столом, молчит… — голос матери дрогнул. — Сама не знаю, чего с ним. К дачнику ходил, а вроде трезвый пришел. К ужину не притронулся. Сидит. Молчит… Спустился бы, Леша, а? — Ладно уж. Сейчас, — примирительно ответил Лешка. Стоило ему подняться, как боль снова сопровождала каждое его движение. И он невесело подумал, что парное молоко ему придется пить стоя. Боком скользнул он в дверь. Отец даже не повернулся на Лешкины шаги, и тот на цыпочках прошел к столу. Потянулся за коричневой кринкой, отполированные бока которой поблескивали в свете неяркой лампочки, но отец опередил его. Взяв кринку двумя пальцами за горлышко, он налил в кружку так полно, что, как ни осторожничал Лешка, все же на столе остался белый ручеек. Отец так и не притронулся к еде. Несколько раз пытался заговорить с Лешкой, но то ли нужных слов не находил, то ли не решался. Вертел в нескладных руках алюминиевую кружку и старался не смотреть на сына, потому что при каждом взгляде Лешка замирал, его рука с хлебом останавливалась на полпути. От этого отцу было еще тяжелее. Утром отец разбудил Лешку в шесть часов и негромко сказал: — Ты это, Леш, на полке буханку хлеба возьми. Надо, возьми еще… Дачник-то съезжать грозится. А я не держу. Шут с ними, с деньгами-то! Не успел Лешка проморгаться — слипшиеся ресницы, словно смазанные клеем, цеплялись друг за друга, как отец уже вышел, задел головой о притолоку и весело чертыхнулся. Лешка слышал, как зашуршали по песку шины велосипеда, на неглубокой канавке возле ворот палисадника мелодично тренькнул звонок. Весь сон как рукой сняло. Радостный, Лешка очистил буханку от корок, полил анисовыми каплями, смял хлеб — получился увесистый шар. Словно мяч, перебросил его Лешка из одной руки в другую. «То-то обрадуются!.. То-то праздник будет!» — ликовал Лешка. Холодная роса обжигала ноги, и на лугу оставались черные, словно пробоины в тонком льду, следы. Прибежал Лешка к своему месту. Красноперые плотвицы кругами плавали в тростнике, заглатывали тонкие молодые травинки, словно нанизывались на них. Если какая-нибудь муха или мошка падала в воду, плотвицы поднимались вверх и, тяжело всплеснув хвостом, высовывали жадно раскрытые рты. «Сейчас, сейчас…» Дрожащими от волнения руками отломил Лешка кусочек хлеба и бросил в середину прогалины. Крупная плотвица кинулась к нему и, едва коснувшись, метнулась в сторону, словно укололась или обожглась. Возле самого дна к кусочку подскочило еще несколько плотвиц поменьше и тоже не притронулись. Наскоро отломил Лешка еще кусочек, бросил — опять плотвицы не притронулись к нему. Еще ничего не понимая, Лешка стал лихорадочно щипать хлебный комок и беспорядочно бросать куски в прогалину. Минут через пять дно ее было густо усеяно хлебными крошками, а плотвицы ушли. В отчаянии размахнулся Лешка и швырнул оставшийся хлеб на середину реки. С громким всплеском упал он в воду, подняв маленький столбик брызг. Нехотя покатились по сонной еще воде круги и угасли. До самого вечера просидел на берегу Лешка. Но плотвицы в прогалине так и не появились. Поляна света Это верно говорят, что утро вечера мудренее, но если вечером возникла тревога, то к утру она не угаснет, а чуть свет поднимет с кровати. В понедельник Толя пришел в школу первым. Длинные гулкие коридоры еще пустовали, и только ворчливая нянечка тетя Даша ходила по первому этажу с большой мокрой тряпкой и протирала белые подоконники. Толя выждал, пока тетя Даша пройдет к дальнему окну, в глубине коридора, и бесшумно проскользнул на лестницу. Взбежал на второй этаж и прислушался. Кругом было тихо-тихо. Коридор, освещенный желтыми лучами утреннего солнца, выглядел празднично. Толя невольно залюбовался игрой света. Он любил рисовать, после уроков вот уже третий год ходил на занятия в художественную школу и, по словам учительницы рисования, был «способным человеком». Толя взял в классе стул, поставил к окну, на подоконник положил портфель, на него — голову. Он встречал глазами каждый троллейбус, выплывавший из-за угла, провожал до остановки и пристально всматривался в пассажиров. Сначала они шли стайкой, а шагов через сорок растекались в разные стороны. Наташу Толя узнавал сразу. Отсюда, из окна школы, лица, одежда не различались, но по каким-то, самому непонятным, признакам он понимал — это она. Недавно Толя прочитал в журнале «Наука и жизнь», что человеческий мозг излучает радиоволны, и теперь думал: «Может, я принимаю их, потому и узнаю Наташу, когда ее не вижу?..» В субботу она в школу не пришла. На большой перемене Толя добежал до автомата, волнуясь, набрал Наташин номер, но к телефону подошла бабушка. Она сказала, что у Наташи повысилась температура, всю ночь болело горло, а сейчас ей полегчало и она спит. За воскресенье Толя измучился. Он включал телевизор и через минуту выключал, выходил на улицу и тут же возвращался, но сидеть дома было еще тяжелее. Так устроен мир, что свою боль человек старается не замечать, а страдания близкого человека, пусть и небольшие, вырастают в его глазах в трагедию. Толя терялся в догадках: как помочь Наташе? К бессилию примешивалось чувство вины, и он ругал себя за то, что в пятницу взял Наташу на этюды за город. День был ветреный, по-осеннему студеный. Они с трудом втиснулись в переполненный автобус. Две старушки всю дорогу ворчали на Толю, что вот, мол, надоело молодежи носить «портфеля», они теперь деревянные чемоданы таскают, а от них людям — одно неудобство: все бока промяли. Толя заговорщицки перемигивался с Наташей и старался вывернуть желтый этюдник в другую сторону, но в автобусе было тесно, он локтем пошевелить не мог. Они сошли на остановке «Сосновая». Обычно ребята из художественной школы проезжали дальше, до пруда. Там они делали наброски деревянного мостика, пасущихся лошадей, рыболовов. А Толя уже второй год пытался нарисовать поляну, окруженную соснами, похожими на свечи. От яркой их зелени воздух тоже был зеленоватым, а когда лучи солнца прорывались сквозь белые облака и высвечивали самый край поляны, воздух становился почти осязаемым, приобретал оттенки от тепло-золотого до светло-зеленого. Толя сделал двадцать три рисунка, но все они были непохожи на ту волшебную картину, которую в доли секунды создавала природа. Он старательно вырисовывал травинки, веточки, капли росы. И с досадой откладывал рисунок в сторону. «Рисунок — это не копия, — часто говорил на уроках акварели старый художник Добужский. — Даже точно переданный свет — это еще не все. Художник долго ищет пейзаж не потому, что красивых мест мало, а потому, что не каждое место соответствует тому настроению, тем мыслям, которые им владеют. И потому с холодным сердцем лучше не браться за кисть. Получаются лишь жалкие копии природы, настоящие картины создает Любовь…» Толе казалось, что у него в душе уже звучит та многоцветная музыка света, которую он слышал, видел, и было непонятно, почему рисунки получаются бледными, неживыми. И в эту свою поездку, как и в те двадцать три, Толя надеялся на удачу. — Я тебе помогу. Ты знаешь, я хоть рисовать и не умею, но все вижу, — тоже вдохновленная, тоже захваченная творческим порывом, говорила Наташа. На остановке «Сосновая», уставшие от духоты и тряски, они немного отдышались и по утрамбованному до асфальтовой твердости проселку пошли к сосновой роще. Едва они вступили на лесную тропинку, их окутала тишина; забылись усталость, пыльный город, душный, тесный автобус. Толя шел ходко и смотрел прямо перед собой; если Наташа о чем-то спрашивала, отвечал нехотя, односложно. Наташа сначала немного обиделась, а потом поняла: человек настраивается на серьезную работу. Поляна открылась внезапно, большая, окруженная бронзовой стеной сосен. И казалось странным, что тут, почти в самой глубине рощи, до сих пор не выросло ни одного деревца, словно на это место был наложен волшебный запрет, а недавно его сняли — и по всей поляне островками зазеленели сосенки-невелички. — Она… — тихо сказал Толя. — Над ней даже в самый солнечный день висит дымка, а в пасмурные дни туман светится, словно он подсвечен снизу крохотными прожекторами. Толя снял с плеча складной мольберт, приготовил краски, укрепил на этюднике чистый лист бумаги и замер; его взгляд то устремлялся к дальнему краю поляны, подернутому голубоватой дымкой, то останавливался на сосенках-невеличках, то скользил по ближней кромке поляны. Вскоре Наташе это наскучило. Она пошла между сосенок, остановилась, издалека посмотрела на Толю. Тот все так же неподвижно стоял перед чистым листом бумаги. Наташа помахала ему рукой. Толя смотрел в ее сторону, но не ответил. Он испытывал то радостное полузабвение, когда весь мир предстает красочным, звучащим: шуршание ветра в ветвях сосен было светло-коричневым, а пожелтевшая листва напоминала печальный голос скрипки. И Наташа, он ее не видел, а чувствовал, наполняла поляну какой-то праздничной, светлой музыкой. Такого с Толей еще не было, он взял кисть и размашисто положил первый мазок; хотя было свежо, распахнул воротник рубашки. Наташа неслышно подошла сзади и сначала не поняла, что означают эти, на первый взгляд, беспорядочные, грубые мазки. Ей хотелось поправить Толю, что-то подсказать ему, но он работал так, словно был на этой поляне совершенно один. Толя и в городе, когда забывался, вел себя так же. Вокруг него соберется человек пять-шесть любопытных, даже Наташу такое обилие зрителей, хотя она и стоит в сторонке, смущает, а он рисует и рисует, а когда его о чем-то спрашивают, не отвечает. Не слышит, наверное. Незаметно Наташа увлеклась, и мазки перестали казаться ей неловкими, бессмысленными. Еще мазок не родился, а она уже чувствовала его и потом мысленно проводила его вместе с Толей и даже слышала, как с легким шуршанием скользит кисть по шероховатой бумаге. Наташа забыла обо всем и опомнилась, лишь когда Толя устало опустил руку и сказал: — На сегодня все. — Почему? — с легким испугом спросила Наташа. Счастливые минуты всегда кажутся самыми короткими; в состоянии вдохновения человек испытывает чувство радостного единства и с тонкой былинкой, гнущейся от еле заметного ветерка, и с огромным бесконечным небом, от высоты которого кружится голова. — Все, — повторил Толя. Наташа почувствовала, что ноги у нее застыли до ломоты и холод поднимается к коленкам. Она потопала, побегала и немного разогрелась. Толя удивленно наблюдал за ней: он не понимал, как можно замерзнуть на этюдах. Толе было жарко, он был еще весь во власти вдохновения. Набросок, как ему верилось, получился. Хотя он уже видел многие неточности, но, главное, настроение, колорит были схвачены верно. Остальное можно было не спеша доделать дома. …Толя проводил глазами четвертый автобус. Внизу, в школьном вестибюле, стало шумно. Наверное, ребят уже пустили в раздевалку. Через несколько минут на этажах появятся дежурные с красными повязками, а за ними по отдохнувшим за ночь от шума и топота коридорам школьники побегут по своим классам. «Значит, еще не выздоровела», — грустно вздохнул Толя и с горечью подумал: «Это я виноват. Я… Ведь тогда можно было оторваться от работы и подумать о Наташе». Ах, если бы можно было все повторить! Он бы не отошел от Наташи и через каждую минуту спрашивал: не замерзла? не замерзла? не замерзла? Ведь знал, что у нее слабые легкие. Знал же! А этюд нарисовал бы в следующий раз. Подумаешь, решил блеснуть на областной выставке… Необычный свет, наполненность золотистым воздухом… Толя проводил глазами очередной троллейбус. Он привез Юрку Баулина и учителя физкультуры. В коридоре послышались шаги. Толя за ручку нехотя стащил портфель с подоконника, взял стул и пошел в класс. Уроки он просидел, как на иголках. И даже на-любимом рисовании сделал такой набросок вазы, что учительница только руками всплеснула: — Что с тобой? — Не знаю, — тихо ответил Толя. — Неужели ты сбил руку? — Нет. Просто так получилось. — За эту вазу больше тройки ставить нельзя. — Ставьте, — понуро согласился Толя. — Да, но ведь ты учишься в художественной школе. Может, ты обиделся на меня и не хочешь рисовать? — шепотом спросила учительница. — Нет, вы меня ничем не обижали. — Толя знал, что учительница рисования переживает за его успехи в художественной школе. Она три года назад открыла у него способности к рисованию, и ему не хотелось чем-то огорчать ее, но и рассказать ей обо всем он тоже не мог. Стеснялся. — У тебя, наверное, плохое настроение. Да? — пришла ему на помощь учительница. Толя согласно кивнул. Учительница рисования долго объясняла всему классу, что именно такой случай, когда художник не может нарисовать самый простой предмет — признак настоящего таланта. Подобное случалось и со знаменитым Леонардо да Винчи, и с Пикассо, и с Кустодиевым… — Кстати, такие казусы бывают не только с художниками, — вдохновенно рассказывала учительница, — но и с математиками. Даже прославленный Эйнштейн иногда не мог решить простейшего уравнения, зато во время творческого подъема он мог за считанные минуты решить те задачи, над которыми годами бились ученые всего мира… Толя смотрел в окно и ждал звонка. Он решил, что сегодня он обязательно увидит Наташу. Пусть его пугают гриппом, коклюшем, чем угодно! Он согласен болеть и гриппом и коклюшем вместе, только бы увидеть ее. После уроков Толя сел в троллейбус и поехал к Наташе. Уже в подъезде немного оробел. Одно дело разговаривать с бабушкой по телефону, а как она его встретит? Пока он об этом думал, ноги уже считали ступеньки третьего этажа. Вот и знакомая дверь, обитая коричневым дерматином. Сколько раз он доводил Наташу до этой двери, а дома у нее был только однажды. Ему понадобилась книга по внеклассному чтению. Он забыл взять ее в библиотеке, а учительница литературы обещала спросить на следующем уроке. Тогда Наташа почти силой втолкнула Толю в прихожую. И он, покраснев, стоял под яркой, как ему показалось, слишком яркой, лампочкой и не знал, куда деть свободную руку; он перекладывал портфель из руки в руку и так чувствовал себя спокойнее. — Это — Толя, я тебе о нем рассказывала, — кому-то сказала Наташа. В двери, ведущей в комнату, сверкнули круглые очки Наташиной бабушки, и Толя услышал скрипучий голос: — Доброго здоровьица. — Здравствуйте, — сказал Толя уже пустой двери, поскольку очки куда-то исчезли. …Толя потоптался перед дверью, подумал, как бы поубедительнее объяснить свой визит, но никаких подходящих причин для него не было. Существовало только сильное желание увидеть Наташу, а все остальное по сравнению с ним было пустяком. И еще не зная, что и как будет объяснять бабушке, он надавил на белую кнопку звонка.