– Расскажи, на что это похоже, – попросил Ганси и полез в карман за мятой. Он положил листок на язык и продолжал: – Проведи меня через процесс. Что происходит? В окрестностях мусорной корзинки послышался звук рвущейся бумаги, это Бензопила, к своему полному удовлетворению, раздирала большой конверт. – Во-первых, – сказал Ронан, – надо выпить пива. Ганси устремил на него испепеляющий взгляд. По правде говоря, Ронан сам не очень хорошо разбирался в нюансах. Это совершенно точно было связано с тем, КАК он засыпал. В нетрезвом виде сны казались податливее. Меньше туго натянутой тревоги, больше мягкости. Они поддавались осторожным манипуляциям – до тех пор, пока внезапно не обрывались. Он собирался именно так и сказать, но вдруг с языка у него сорвалось: – Они в основном на латыни. – Что? – Так всегда было. Я даже не знал, что это латынь, пока не подрос. – Ронан, для этого нет никаких причин, – строго сказал Ганси, как будто тот швырнул игрушку на пол. – Знаю, Шерлок. Но тем не менее. – Во сне ты думаешь на латыни? Или на ней разговаривают другие? Я, например, говорю на латыни, когда ты видишь меня во сне? – Да-а, детка, – с огромным удовольствием ответил Ронан. Он расхохотался так, что Бензопила перестала драть бумагу и пришла убедиться, что он не умер. Иногда ему снился и Адам, мрачный, изящный, полный безыскусного презрения к неуклюжим попыткам Ронана наладить контакт. Ганси повторил: – Во сне я говорю на латыни? – Чувак, ты и в реале ее знаешь. Это некорректная постановка вопроса. Ну да, и ты тоже. Но обычно это разные незнакомые люди. Или надписи… надписи на латыни. И деревья на ней говорят. – Как в Кабесуотере. Да, как в Кабесуотере. Хорошо знакомом Кабесуотере, хотя Ронан уж точно не бывал там раньше минувшей весны. И все-таки, когда он пришел туда впервые, ему показалось, что это давно забытый сон. – Совпадение, – произнес Ганси, потому что это не было совпадением и потому что он должен был это сказать. – А что бывает, когда ты чего-то хочешь? – Если я чего-то хочу, я должен, типа, хорошо это сознавать. Почти бодрствовать. И хотеть надо очень сильно. А затем надо взять и… Ронан уже собирался привести в пример ключи от «Камаро», но затем раздумал. – То, что желаешь взять, нужно держать не как во сне, а как что-то настоящее. – Не понимаю. – Я не могу притвориться, что держу это. Надо держать на самом деле. – Всё равно не понимаю. Ронан тоже, но он не знал, как объяснить по-другому. Несколько секунд он молчал и думал. Стояла тишина, не считая Бензопилы, которая вновь принялась потрошить труп конверта. – Наверно, это как рукопожатие, – наконец сказал Ронан. – Ты знаешь, что сейчас человек протянет тебе руку, и он ее протягивает; и хотя раньше ты никогда с ним не встречался, но за секунду до прикосновения угадываешь, потная она или нет. Вот как-то так. – Иными словами, ты не можешь объяснить. – Я только что объяснил! – Нет, ты использовал существительные и глаголы в интересном, но нелогичном сочетании. – Я объяснил, – настаивал Ронан так яростно, что Бензопила захлопала крыльями, не сомневаясь, что ей грозит беда. – Это кошмар, чувак… тебе снится, что тебя укусили, а когда просыпаешься, у тебя болит рука. Вот так. – О, – произнес Ганси. – Правда болит? Иногда, когда он выносил нечто из сна, им двигал настолько неразумный порыв, что реальный мир несколько часов после пробуждения казался бледным и высушенным. Иногда он долго не мог владеть руками. Иногда Ганси находил Ронана и думал, что тот пьян. Иногда он действительно был пьян. – Это значит «да»? И вообще, что это такое? – Ганси взял деревянный ящик. Когда он повернул колесико, одна из кнопок на другой стороне вдавилась. – Головоломка. – И что это значит? – Блин, а я знаю? Так она называлась во сне. Ганси посмотрел на Ронана поверх очков. – Не надо говорить со мной таким тоном. Иными словами, ты сам не понимаешь, что принес? – Мне кажется, она нужна для перевода. Она это делала во сне. Вблизи резьба превратилась в буквы и слова. Кнопки были такими маленькими, а буквы такими аккуратными, что Ганси не мог догадаться, как эту штуку сделали. И как разнообразные колесики встроили в ящик без всяких видимых швов на радужной деревянной поверхности. – Здесь латынь, – заметил он и перевернул коробку. – Здесь греческий. А тут… санскрит, кажется. А это коптский? Ронан спросил: – Блин, кто вообще знает, как выглядит коптский? – Очевидно, ты. Я практически уверен, что это он. А эта сторона, с колесиками – мы. Во всяком случае, наш алфавит, и он складывается в английские слова. А здесь? Остальное – мертвые языки, но конкретно этот я не узнаю… – Слушай, – сказал Ронан, поднимаясь на ноги. – Ты всё слишком усложняешь. Он подошел к Ганси, взял ящик, повернул несколько колесиков на «английской» стороне, и сразу же кнопки на других сторонах задвигались. В этом было что-то нелогичное. – У меня голова болит, – пожаловался Ганси. Ронан показал ему английскую сторону. Буквы сложились в слово «дерево». Он перевернул коробку на латинскую сторону. Bratus. Потом на греческую. δένδρον. – Значит, эта штука переводит английский на другие языки. Вот перевод слова «дерево». И всё-таки я не понимаю, что ЭТО такое. «T’ire»? Не похоже на… Ганси замолчал. Его познания по части вымерших языковых курьезов истощились. – Боже, как я устал. – Ну так спи. Ганси мрачно взглянул на друга, словно спрашивая, каким образом у Ронана, именно у Ронана хватило глупости предположить, будто сон – это нечто легко достижимое. Ронан произнес: – Поехали в Амбары. Ганси бросил на него еще один взгляд. И этот взгляд спрашивал, каким образом у Ронана, именно у Ронана, хватило глупости предположить, что Ганси согласится на нечто настолько нелегальное с недосыпу. Ронан предложил: – Давай выпьем апельсинового соку. Ганси задумался. И посмотрел на стол, где стоял горшочек с мятой, а рядом лежали ключи. Часы, пугающе уродливый старинный агрегат, который Ганси нашел на свалке, показывали 3.32. Ганси сказал: – Ладно. И они пошли и выпили апельсинового сока.