Здесь стоял письменный стол, пара кресел, диванчик, столик, шкаф с книгами, шкаф-купе с чем-то еще. И растение в кадке в углу. — Садитесь. Я послушно опустилась на диванчик, а сам Игорь Дмитриевич так и остался стоять передо мной. — Я… не понимаю! Как?! — вырвалось у него. — Что случилось, Игорь Дмитриевич? — напряглась я. — Ребята вам не сказали… — Охрана ничего не объяснила, — подтвердила я. — Ксению похитили. — Чего?! — я тоже забыла про правила приличия. — Так вот почему мне чуть было руки не заломили при въезде… — Это сюр какой-то, — пробормотал Сапсанов. — За пять минут до вашего приезда! Вы по пути никого не встретили? — Кого… Встретила пару машин, разъехались спокойно… Да вы можете объяснить толком? — У нас недалеко от дома автобусная остановка, — ответил Игорь Дмитриевич. — Ксения всегда приезжала домой в одно и то же время. Если задерживалась, то звонила, предупреждала. Или просила встретить. Или забрать. Недавно прислала сообщение, что подъезжает к дому. Он молчал. Я не вторгалась в его паузу. — Охрана видела, они и рассказали. Вышел один из моих ребят ей навстречу, чтобы на территорию пустить. Ей только дорогу осталось перейти. Сапсанов зачем-то подошел к книжному шкафу, встал к нему лицом. — Черный битый «жигуль». Грязный, как адова сковородка. Появился из ниоткуда — никто не успел заметить. Тормознул прямо на остановке. Как только дочь поравнялась с задней дверью, ее схватили, затащили внутрь и дали по газам. Похитили, понимаете вы?! — А охранники-то что же, ничего не предприняли? — все еще не понимала я. — Тупые, вот и не предприняли, — махнул рукой Сапсанов. — Да что теперь говорить… Тупые, понимаете? — повысил он голос. Он почти кричал, а крика я категорически не терпела. Но, в силу профессии, мне приходилось видеть столько людей, которые выходили из себя, что я даже успела привыкнуть к этому. И мысленно научилась выключать громкие звуки, исходящие из чужого горла. — Игорь Дмитриевич, — твердо сказала я. — Вы вызвали полицию? — Не будет никакой полиции, — тихо сказал Сапсанов. — Почему? — Потому что они только этого и ждут. Я молча следила за хозяином дома. Он не находил себе места. — Послушайте, — Сапсанов выдвинул ящик стола, достал пачку сигарет, прикурил одну. — Я признателен вам, правда. Но больше в ваших услугах не нуждаюсь. Это было довольно неожиданно. Остановившись около окна, Сапсанов затянулся, и фиг его знает, какие картины проносились у него в голове. — Дочери был нужен телохранитель, но вышло так, что на данный момент вы бесполезны, — добавил он. Если бы похитили тетю Милу, то я бы не стояла у окна в ожидании. — Но вышло так, что тут только я, — подала я голос. — Вы наняли меня работать телохранителем собственной дочери. Могу я чем-то помочь? — меня удивляло бездействие Сапсанова. Хотя откуда мне знать? Он мог уже принять какие-то свои меры. Но, блин, у него дочь похитили, а он стоит и курит! Курит и… держит себя в руках. Человек-скала. — Хотите помочь? — посмотрел он на меня. — Бога ради, действуйте. — Скажите, Игорь Дмитриевич, а у вас есть какие-то мысли или догадки? — Нет, — отрезал он. — Понимаете, — быстро заговорила я, боясь разозлить его, — сначала голова варит, а потом глаз замыливается. Сейчас у вас состояние первое. До второго пройдет какое-то время. И тогда момент уже будет упущен. Но сейчас, Игорь Дмитриевич, вы в состоянии номер один — «башка варит». Это значит, что вы способны думать в правильном направлении, и даже если ошибетесь, то все равно смысловое зерно в этом будет найдено, посажено и даже даст ростки, — а все потому, что память работает избирательно. И работает на вас. Вот пример: вы прикоснулись пальцем к подошве горячего утюга. Вы же отдернете руку? Это импульс, но он подсказывает верный путь. Так же и с памятью. Вспомните все, что вас волновало в последнее время в отношении дочери. И вы за что-то уцепитесь, где-то задержитесь. Увидите все так, как нужно, а если повезет, то поймаете истину и распутаете клубок. Выдав этот спич, я в ожидании уставилась на Сапсанова. Он молчал. Да ладно, неужели я не смогла донести до него основную мысль? — Распутаю истину и поймаю клубок… — задумчиво пробормотал Сапсанов. — А вы знаете, я попробую… Я выдохнула с облегчением. Сумбурно я выражаюсь порой, конечно, но вот ведь понял человек все так, как надо. — Но нельзя упускать время, — напомнила я. — Это надо делать сейчас, немедленно. Невзирая ни на что. — А?.. Что делать? — словно очнулся Сапсанов. Я взяла в руку сумку и пошла к выходу. — Вы разрешили осмотреться, — напомнила я. — Тогда я начну. А вы пока обратитесь в полицию. Пока не поздно. От всей души советую. Или это сделать мне? — Нет, — дернулся Игорь Дмитриевич. — Идите. Я сам. Выйдя из кабинета, я оказалась в коридоре, стены которого были увешаны тарелочками с какой-то цветочной мазней. По пути сюда я этого не заметила. И ни одной души вокруг. Первая же дверь, в которую я толкнулась после вежливого стука, оказалась той самой, за которой я очень хотела бы оказаться в первую очередь. Двуспальная кровать с пушистым покрывалом, разбросанные тетради на небольшом письменном столе. Над столом висела фотография. Блондинка с удлиненным лицом обнимала за плечи девочку лет пяти. На кончиках носов у обеих было что-то голубое, и я поняла, рассмотрев фото поближе, что это мороженое, которым они украсили себя на отдыхе. Взгляд выцепил светло-коричневый край плюшевой обложки, видневшейся из-под постельного покрывала. Как будто кто-то впопыхах засунул книгу в кровать. Неужели тот самый дневник, о котором говорил Сапсанов? Я вытянула книгу из-под покрывала и расправила на нем складки. Вот так. Ничего я здесь не видела, ничего не брала. Встав лицом к окну, я раскрыла книгу. Эх, не ошибся отец, он прекрасно знает, чем живет его дочь. Это действительно был дневник. Только хроники событий там не было, кроме дат. Ксения все запечатлевала в виде изображений, а не словарных форм. Никаких «Славик — няшка, а я жить без него не хочу» я не увидела. Были наклейки какие-то, сорванные со стен остановок стикеры, обведенные черным маркером английские фразочки. И тут же — умело прорисованные черной гелевой ручкой человеческие лица с правильно наложенными тенями, грустью или искрами радости во взглядах, солнечными бликами в зрачках. Не однотипность, не толпа. Если эти рисунки сделала Ксения, то знал ли ее отец о том, что его дочь прекрасно владеет не только английским? Я перевернула страницу. Спит вагон, мерцает газ, Поезд мчит, уносит нас. Бесконечна даль полей, Месяц горестный над ней. С юга, с юга — в мир снегов Мчится поезд мертвецов. Смотрит месяц к нам в окно, Только — мертвым все равно! В. Брюсов Ни фига себе. Меня удивило не то, что в дневнике молодой девушки жили стихи о смерти, унынии или безысходности — кто из нас не проходил такой этап во время взросления? Само наличие стихов меня не удивляло. Но Брюсов?! Почему не Александр Сергеич? Тот тоже, знаете ли, умел вышибать слезу у барышень. Потом вон шел на дуэль — гордый, талантливый. Так и ходил, пока не пристрелили. Или стихи кого-то, кто творил еще раньше? Пролистала книжку дальше. Снова рисунки, наклейки, какая-то разномастная ерунда. И снова стихи. Я не слишком жалую рифмованные слова, но есть такие, которые читаются легко, а еще даже и удивить могут тем, что совпадают с твоими мыслями. Посмотри на меня. У усталости стынут руки. Уходи, уходя. Я попробую жить, как ты. Мы старались с тобой, но случилась такая штука, Что сломались с тобой, словно вышли из пустоты. Без подписи. Что-то мне это напоминает. Мы дурные какие-то люди. Шум травы проживет без нас.