Быстрым, острым взглядом Джоун окинула мужчин, вышедших им навстречу. Джима среди них не было. Сердце, поднявшееся было к горлу, вернулось на свое место, дышать стало легче. Как же ей с ним встретиться? Келлз перенес последний переезд много лучше, но с лошади его все же пришлось снимать. Собравшиеся столпились вокруг Пирса, каждому хотелось чем-нибудь помочь, но Келлз поборол слабость и сам вошел в хижину. Джоун помог войти Бейт Вуд. Внутри темноватой длинной комнаты она увидела сложенный из камня очаг, грубые скамьи и стол; на полу грудой лежали шкуры и одеяла, на стенах висело оружие и фонари. В дальнем конце виднелись беспорядочно составленная кухонная утварь и полки с припасами. Внезапно раздался нетерпеливый голос Келлза. Громкие вопросы, предложения, советы — все смолкло. — У меня больше ничего не болит. Все в порядке. Просто я еще слаб и очень устал. Вот, ребята, моя жена… Джоун, вон там за стеной есть комната. Устраивайся, как тебе хочется. Джоун с радостью приняла предложение. В задней стене виднелся дверной проем, завешенный одеялом. Отдернув одеяло, Джоуи увидела, что сразу за ним круто вверх шли несколько ступенек. Они вели в небольшую светлую хижину, состоявшую из двух комнат, разделенных жердяной перегородкой. Джоун отпустила одеяло и поднялась наверх. Оглядевшись, она поняла, что это вовсе не отдельная хижина, а как бы второй этаж первой — единственной дверью в ней была та, через которую она только что вошла. Окон там не было, свет проникал через пазы между бревнами. Внутреннее убранство составляли широкая деревянная лежанка с ворохом одеял, полка, на стене над ней помутневшее расколотое зеркало, стол, составленный из ящиков, и фонарь. Пол был фута на четыре выше, чем в первой хижине. В самом низу лестницы, у стены стояло полдюжины гладко обструганных жердей. Назначение их Джоун поняла с первого же взгляда: их вставляли в пазы вверху и внизу дверного проема и, таким образом, надежно закрывали вход. Стоя на последней ступеньке, Джоун заглянула через верхний край болтающегося одеяла в большую комнату, но ничего не увидела: разница между уровнями дверных проемов была слишком велика. Комнаты были удобны, тут Джоун могла, наконец, уединиться и, при необходимости, забаррикадироваться от непрошеных гостей. Джоун исполнилась благодарности к Келлзу — такой предупредительности она от него не ожидала. Осмотревшись, она прилегла отдохнуть и собраться с мыслями. В новом жилище ей и в самом деле было неплохо: в щелях меж бревен гнездились птицы; по балке вдруг пробежал бурундучок и что-то ей пискнул; сквозь щель у самого лица виднелся куст шиповника и зеленый склон ущелья; мягкий, теплый, душистый ветерок играл ее волосами. Как странно, что в логове бандитов может быть красиво и приятно, что время здесь идет так же, как везде, что над головой светит солнце и синеет небо. Скоро Джоун почувствовала, что не в силах больше бороться с усталостью — веки сами собой слипались, — и решила, что полежит, не засыпая, с закрытыми глазами, подумает, послушает, подождет, что будет. Однако, несмотря на все старания, тут же заснула и спала, пока ее не разбудил какой-то шум. Цвет неба на западе сказал ей, что дело идет к вечеру, значит, она проспала несколько часов. К ней кто-то стучался. Джоун встала и отдернула одеяло-занавеску. У входа стоял Бейт Вуд. — Ужин готов, мисс, — сказал он, — вам принести? — Да, спасибо. Через несколько минут Вуд вернулся, держа в руках крышку от ящика, на которой дымились сковороды и чашки, и протянул Джоун этот примитивный поднос. — Знаете, мисс, я ведь первоклассный повар, когда есть из чего готовить, — заметил он с улыбкой, совершенно преобразившей его жесткое лицо. Джоун тоже улыбнулась и поблагодарила его. Видно, кладовая у Келлза была полным-полна, и Джоун, уже много дней сидевшей на грубой, невкусной пище, ужин показался роскошным. Пока она ела, занавеска зашевелилась, и появился Келлз. Однако в комнату он не вошел — опустив за собой одеяло, остался стоять на пороге. Он был без куртки, чисто выбрит и казался совсем другим человеком. — Ну, как вам нравится… ваш дом? — спросил он, как обычно, чуть насмешливо. — Я вам очень благодарна, что могу здесь уединиться. — Значит, вы полагали, что могло быть хуже? — Конечно. — Предположим, Гулден меня убьет… станет во главе банды… заберет вас к себе?.. Тут ходит одна история, самая мерзкая из всего, что мне приходилось слышать на границе. Когда-нибудь, когда мне надо будет вас припугнуть, я вам ее расскажу. — Гулден! — с содроганием повторила Джоун. — Вы с ним враги? — Тут, на границе, друзей не бывает. Мы просто сбиваемся в стаи, наподобие стервятников: в стае ведь безопаснее. Но между собой мы враждуем и деремся, как те же стервятники над падалью. — Скажите, Келлз, ведь вам тошно от этой жизни? — Мне всегда и везде было тошно от моей жизни. Я люблю только риск, жизнь, полную риска… Но теперь я готов попробовать жить иначе — если со мной будете вы. Джоун отрицательно покачала головой. — Почему? Я женюсь на вас, — продолжал он, понизив голос. — У меня есть золото, а будет еще больше. — А откуда у вас золото? — Ну, скажем, я немного облегчил кое-каких перегруженных путников и старателей, — ответил он. — Келлз, вы… вы негодяй! — воскликнула Джоун, не в силах сдержаться. — Вы, видно, совсем с ума сошли, если предлагаете мне выйти за вас замуж. — Нет, с ума я не сошел, — возразил он и засмеялся. — Вот Гулден — тот рехнулся. У него совсем ум за разум зашел. А я не сошел. Я просто потерял из-за вас голову. А вы все же подумайте, что лучше — выйти за меня замуж, жить в достатке среди порядочных людей, путешествовать — или скитаться по таким вот лагерям и поселкам? Когда я не пьян, я буду вполне хорошо с вами обращаться. А тут меня все равно рано или поздно прикончат. Вот тогда-то вы наверняка достанетесь Гулдену. — Почему непременно ему? — не сумев удержать любопытства, спросила Джоун. — Потому что меня все время преследуют мысли о нем. — Меня тоже. Из-за него я теряю представление о мере вещей. Рядом с ним вы и другие кажетесь вполне порядочными людьми. А на самом деле вы глубоко непорядочны, порочны. — Значит, вы за меня не пойдете, не уедете со мной отсюда? Очень странный выбор. Ведь все, что я вам сказал, — правда. — Келлз! Я женщина. И внутренний голос говорит мне, что вы не станете меня тут насильно держать, что на такую подлость вы не способны… после того, как я спасла вам жизнь! Это было бы чудовищно, бесчеловечно. Я не верю, что мужчина, рожденный женщиной, способен на такое! — Но я хочу вас… я вас люблю, — тихо, напряженно сказал он. — Любите! Разве это любовь? — презрительно бросила Джоун. — Один Бог знает, что это такое. — Называйте это, как вам угодно, — с горечью продолжал он. — Вы молоды и прекрасны. Находиться возле вас — наслаждение. Вся моя жизнь была сплошным адом. Мне не о чем вспомнить. И впереди меня ждет тот же ад — кромешный ад и смерть. Так как же мне не удержать вас здесь? — Но послушайте, Келлз, — горячо зашептала Джоун, — ну, хорошо, вы говорите, я молода и прекрасна. И я в вашей власти. Мне приходится искать у вас защиты от тех, кто еще хуже. Вы ведь не такой, как они. Вы образованы. Вероятно, у вас была… хорошая мать… Сейчас вам очень плохо, вы озлобились, ожесточились. Вы ненавидите жизнь. Вам кажется, что моя красота, моя молодость даст вам что-то новое. Каплю радости. Только как? Это было бы возможно, но только если… если бы я вас… полюбила… Келлз пристально посмотрел на нее. Злая страсть исказила посуровевшее лицо. Но тут же на его странные глаза набежала тень — в голове мелькнула какая-то мысль, в нем снова заговорило его другое «я». Все еще пристально глядя на Джоун, он протянул руку к занавеске у себя за спиной, отдернул ее и, наклонив вдруг голову, вышел. Джоун не шелохнулась. Она сидела, глядя на дверь, за которой скрылся Келлз, и прислушивалась к тяжелым, все убыстряющимся ударам сердца. Как же так? Она говорила с Келлзом прямо, без обиняков. Почему же он по-своему истолковал ее последние слова, придал им смысл, которого в них не было? А может быть, воспользоваться этим, пустить в ход свои женские качества, взбунтоваться — бороться, ненавидеть? Надо научиться хитрить, изворачиваться, притворяться, без зазрения совести давать ему понять, что он может надеяться на взаимность. И если он поверит, он будет у нее в руках. В этом-то она была уверена. Незачем выходить за него замуж, незачем жертвовать собой. Тут Джоун с удивлением отметила, что на мгновение допустила даже такую возможность. Но что-то ей говорило, что это — совсем другая жизнь, не похожая на прежнюю, что на карту поставлены все привычные ценности. В ее положении можно не только оправдать, но и поверить в справедливость любой лжи, любого обмана. А вот удастся ли ей так все рассчитать, чтобы этот бандит ее не раскусил? Самое большее, на что она осмелилась бы намекнуть, — это, что когда-нибудь в отдаленном будущем она, может быть, сумеет его полюбить. Возможно, это сработает — если ей удастся призвать на помощь все, что в ней есть обольстительного. Только вот как на это решиться? Вдруг она попробует, а у нее ничего не получится? Тогда Келлз проникнется к ней презрением, тогда она конченый человек. Так Джоун металась между надеждой и сомнением. Все врожденные и воспитанные у нее представления о чести и порядочности с негодованием отвергали такую противную женской натуре ложь; все, чему научил ее опыт последних кошмарных недель, требовало принять игру и, призвав на помощь свойственную женской натуре двуличность, постараться превзойти Келлза в подлости, одолеть его с помощью его же оружия. Пока Джоун на все лады прикидывала, как ей лучше поступить, солнце зашло, наступили сумерки, а за ними в хижину пришла темнота. Из большой комнаты внизу доносились низкие голоса мужчин, то тихие, то громкие. Занятая своими мыслями, Джоун не обращала на них внимания, пока вдруг явственно не расслышала имя Джима Клива. При звуке его она затрепетала и, забыв обо всем на свете, бросилась к двери, в темноте едва не растянувшись на полу. Дрожащей рукой сдвинула она в сторону занавеску. В большой комнате было светло — горели очаг и несколько фонарей. В воздухе плавали полупрозрачные клубы голубоватого табачного дыма. Сквозь дым виднелись люди. Их было много, они сидели и стояли вокруг Келлза, лицо которого было ярко освещено. Разговоры смолкли, темные лица мужчин обратились к наружной двери — все чего-то ждали. — Пусть он войдет, Бейт, — сказал Келлз, — посмотрим, что он такое. В проеме появился Бейт Вуд. Расталкивая толпу, он шел к Келлзу, положив руку на плечо высокого, худого, гибкого, как кошка, парня. Когда на них упал свет, Джоун вздрогнула, словно ей в спину всадили нож. Парень, которого привел Вуд, был Джим Клив, только совсем ей не знакомый. — Рад познакомиться с тобой, Клив, — приветствовал его Келлз, протягивая руку. — Спасибо. Я тоже, — ответил Клив и пожал Келлзу руку. Голос его прозвучал безразлично и сухо. Джоун его не узнала. Неужели это на самом деле Джим Клив? Судя по живому интересу Келлза и напряженному молчанию его людей, встреча с Кливом была для них событием немаловажным. А для бледного, с трагическими глазами Джима Клива она, похоже, не значила ничего. Джоун смотрела и смотрела на него в полном недоумении. В памяти у нее остался совсем другой Джим Клив — крепкий, широкоплечий, румяный парень, мальчишка-переросток с добродушной ленивой усмешкой на круглом лице и всегда немного сонными глазами. Признать его в стоявшем посреди комнаты сильном, стройному мускулистом мужчине было совершенно невозможно. Джоун быстро оглядела его с ног до головы, с содроганием скользнула по двум тяжелым револьверам и впилась глазами в лицо. У того, прежнего Джима Клива было простое, круглое лицо; ничто в нем не говорило ни о душевной силе, ни о пылкости. А сейчас перед ней стоял настоящий красавец, хотя в красоте его было что-то трагическое. Он был так же бледен, как Келлз, только бледностью чистой, без теней, без следов загара. На губах застыла горькая безразличная усмешка. Глаза смотрели прямо перед собой, острый, напряженный взгляд был мрачен. Под глазами лежали синие тени, от чего взгляд казался еще глубже, таинственнее. Это трагическое мужественное лицо перевернуло Джоун всю душу. Значит, она опоздала. Ей уже не вернуть ему. счастье. Но даст Бог, удастся спасти его честь и душу. Пока Джоун стояла, пожирая Джима глазами, он и Келлз обменялись еще несколькими словами, но Джоун их не разобрала. И Келлз, и его люди держались явно дружественно. Они окружили Клива, слышались шутки и смех. Потом его повели к столу, где уже шла игра. Джоун отпустила занавеску. В темноте комнаты перед ней стояло бледное, скорбное лицо, оно не исчезало, даже когда она закрыла глаза. Ведь все, что было написано на этом лице — боль, страдание, безразличие ко всему на свете, отчаяние от крушения всех надежд, — все это дело ее рук. Как она могла! Чем Джим Клив ее обидел? Ей не нравилось, что он ее любит? Что он как-то поцеловал ее против ее воли? И за это-то она осыпала его язвительными упреками? А когда он посулил на деле доказать, что не трус, она облила его таким презрением, так жестоко, так несправедливо посмеялась над ним! И вот теперь, воочию убедившись, чем стал Джим, Джоун почувствовала, как все ее силы, вся решимость вдруг оставили ее. Она была женщина, она была слаба. Джоун прилегла. Отчаяние, сомнения, ощущение полной безнадежности терзали ей душу. И еще какое-то странное, щемящее, сводящее с ума чувство. Чем она пожертвовала? Счастьем — и его и своим… И обеими их жизнями! Галдеж в нижней комнате стал громче, потом вдруг так резко стих, что Джоун заподозрила неладное. Она снова отодвинула край занавески и заглянула внутрь. В дверь входил Гулден — огромный, мощный, угрюмый. Он разорвал кольцо толпившихся вокруг Келлза бандитов и остановился прямо перед ним. В его впалых глазах играли огненные блики. — Привет, Гулден, — сдержанно произнес Келлз, — что это с тобой? — Тебе уже сказали про Билла Бейли? — мрачно спросил тот. Келлз не проявил никакого интереса. — Что сказали? — Что он умер в хижине, внизу долины. Келлз едва заметно вздрогнул, глаза у него сузились, в них сверкнула сталь. — Нет, никто ничего не говорил. Первый раз слышу. — Келлз, ты принял Билла за мертвого и ушел, а он был еще жив. Ты его всего изрешетил, как он дополз до хижины — сам черт не поймет. Когда там проезжал Малыш Джоунз, он еще дышал и успел мне через Малыша кое-что передать… Хочешь, скажу что? — Нисколько. Бейли приставал… к моей жене. Я его пристрелил. — Он клялся, что ничего худого не сделал, что ты к нему просто придрался… убил его, только чтоб остаться с девчонкой одному. Келлз встал. Он был удивительно спокоен, лишь еще сильнее побелевшее лицо да почти неприметная дрожь рук выдавали его возбуждение. Все в комнате тревожно задвигались, послышался приглушенный ропот. Пирс — он был ближе всех — стал рядом с Келлз ом. В один миг обстановка накалилась до предела. — Ну, что ж, так оно и было… А тебе-то что с того? Было видно, что ни смерть Билла, ни признание Келлза не имели для Гулдена никакого значения — он преследовал какие-то иные цели. Все считали его тупым и недалеким, а на деле он был хитер и прозорлив. — Сделанного не воротишь, Билл мертв, — продолжал Гулден. — А ты вот скажи, чего ты нас обманываешь? Что стряслось? Раньше за тобой такого не водилось… Эта девчонка тебе вовсе… — Заткнись! — сквозь зубы выдавил Келлз и с быстротой молнии рванул револьвер. Лицо его было мрачно и решительно. Гулден не шелохнулся. Он нисколько не удивился вспышке, не испугался — не обнаружил вообще никаких чувств. В мозгу его, похоже, шла тяжелая работа. Тут между ним и Келлзом встал Пирс. Напряжение в комнате спало, слышалось громкое дыхание, шарканье ног. Гулден отвернулся. Келлз сел и снова взялся за трубку, словно не произошло ничего из ряда вон выходящего. Глава IX