– Что пятый должен был быть в ноябре 28-го. – Ваша теория – полная чушь, – осклабился агент угрозыска, покачав головой. – Нет, – по-детски наивно улыбнулся Феликс. – Одна ошибка – еще не значит, что теория чушь. Мне не хватило данных. Я очень пристально слежу за всеми экономическими новостями – все мероприятия зависят от экономической стабильности, которую тоже легко просчитать. Так я с точностью до копейки могу вычислить цены на сахар, хлеб… Уполномоченный МУРа вскинул руку, останавливая его. – То есть газеты вы читаете? Про экономику там и все такое… Про австро-венгерского шпиона прочли, московского бывшего губпрокурора… Почему нельзя было из газет узнать, есть ли шахматный съезд? – Он готов был взорваться от непонимания. – Это только в Москве со скуки я стал читать газеты – ну то есть вообще все, что в них пишут, не только про шахматы и про экономику. Если бы и раньше все подряд читал, то умер был от мозговой горячки. Вы что! Много газет читать нельзя, – предостерегающе поднял палец Феликс. – Надо уметь выбирать. Я вот читал-читал, и к чему это меня привело? Увлекся процессом над Ольгой Бейлинсон – любовницей этого венгерского шпиона, который еще и бывший губернский прокурор! И попал в этот поезд, где среди пассажиров прячется его сообщник… – Он сделал паузу и обернулся назад, посмотрел на девицу в драном кожаном плаще, насупившуюся и глядящую на уполномоченного как на врага народа. – Наверное, не случайно. Девица развернулась боком и закинула локоть на спинку, слушала, презрительно искривив губы. Феликс вздохнул и стал приводить свои многочисленные запасы газет в порядок. – Я вам врать не стану, – бормотал он. – Зачем врать, когда можно делу помочь, коли случай занес. И я очень хорошо изучил все детали судебного процесса. И готов оказывать следствию всякую посильную помощь. Я же вижу, сколько следствием всего ценного не учтено. Это заметно только со стороны. Ведь вам нужно вычислить его сообщника, так? – Откуда вам знать, что не его самого? – уполномоченный прищурился. – Влада Миклоша? Ну так… – Феликс окинул вагон удивленным взглядом, заметив, что не только девица в плаще, но все пассажиры следят за ними с настороженным вниманием, и чуть этим возгордился. – Так ведь его самого нет среди нас. Это невысокий человек лет сорока с копной черных волос с проседью… Он вдруг уронил взгляд на соседа, сидящего в расстегнутом осеннем пальто с поднятым воротником. Тот искоса наблюдал за Феликсом своим демоническим двуцветным взглядом. Волосы у него были как раз черные с проседью, взлохмаченные, неприлично отросшие, прикрывающие лоб и правый глаз – наверное, он прятал свою гетерохромию, стеснялся ее. Лет ему было аккурат чуть больше сорока. А во взгляде – будто все тайны всех разведок Европы и Америки разом. И рот неприязненно стиснут. Пауза затянулась. Феликс смотрел на него слишком долго, замерев с газетами в руках. Пусть бы он уже что-то сказал. Господи, как спасти ситуацию? – Что вы так уставились? Решили, я – Влад Миклош? – спросил сосед со странным взглядом, насмешливо вздернув бровь. – Нет, раз уполномоченный МУРа Саушкин не бросился сейчас вязать вас, – нашелся Белов. Ответ получился достойным, и Феликс, расправив плечи, продолжил: – И вы… Вы выше ростом! И… и у вас радужки разного цвета – это очень явная примета. Вас бы не взяли в разведку. Вы работаете в научном учреждении – на пальцах чернила, но кожа выбелена, значит, часто пользуетесь формалином. Вы патологоанатом, приходится много писать отчетов и дезинфицировать руки после вскрытий. У вас есть ребенок, девочка – я вижу, что пуговицы к пальто пришиты детской рукой. Вы женаты… были женаты совсем недавно, но что-то случилось… Она ушла? О, неужели умерла? Вы носите приличный костюм, но он уже месяца два как нуждается в чистке… – Довольно! – гаркнул вдруг побелевший Саушкин. Феликс повернулся к уполномоченному. Нет, теперь он показывать своего страха не намерен. Теперь игра началась. Довольно передвигать пешки, пора выводить коня и делать рокировку. – Вы явно знакомы, – произнес он глухим, серьезным голосом. – Это патологоанатом… стало быть, судебный врач, значит, приглашенный ОГПУ из института имени Сербского. Я прав? Агент угрозыска замахнулся на него, заметно нервничая и часто поглядывая на черноволосого соседа, сидящего напротив. – Пусть продолжает, – лениво переплел руки тот и сел удобней. Феликс развернулся к нему и повторил его позу, точно так же скрестив на груди руки и закинув ногу на ногу. – Вы можете быть только тем судебным психиатром, который выступал в суде. Вы профессор Константин Федорович Грених? Ваше имя часто появляется в газетах… – Феликс запнулся. Не получилось. Не получилось долго смотреть ему в глаза… Руки расплелись будто сами, нога сползла с ноги, и запылало лицо. Он действительно действует магически. – Браво! – по лицу Грениха скользнула усмешка. – Это был блестящий пример дедукции. Так меня еще никто не представлял. – Я слышал, – начал смущенно Белов, впившись пальцами в край скамейки и заерзав на ней, – вы владеете большим количеством всяческих техник гипноза. Это правда? – Правда, – ответил профессор. И он очень галантно склонил голову, будто был лордом и они сидели сейчас не в жестком вагоне, а в каком-нибудь почтенном лондонском клубе, в мягких креслах и в окружении высоких полок с книгами. – Белов, – протянул руку шахматист, – Феликс Петрович. Но для вас просто Феликс. И простите, что был, кажется, резок… Я по-другому не умею проявлять восхищения. Грених принял рукопожатие с уважением. Рука у него была худая, жилистая, а пожатие тяжелое, пальцы стальные, Феликс чуть не привзвизгнул, ощутив, как в его мизинец вонзилась тысяча острых игл, по лицу скользнула судорога. – Я весь в вашем распоряжении, – не отрывая восхищенного взгляда от профессора, выдохнул он, но не сдержался, выдернул руку, едва тот ослабил пальцы. – Вы ведь здесь как бы… э-э расследуете дело о Миклоше? Это невероятная удача, что я сел именно в этот вагон. Неспроста так долго выбирал. Я хотел бы присоединиться. И готов обратить всю свою наблюдательность на благое дело! – И это говорит человек, который приехал на шахматный съезд, опоздав на целый год, – фыркнул Саушкин. Но Феликс потерял интерес к уполномоченному угрозыска – он в этой игре был всего лишь пешкой. Феликс продолжал пожирать взглядом того, кто занимал его ум вот уже которую неделю подряд. Все же избегая смотреть в глаза и испытывая неуютное чувство, что вступает в сделку с дьяволом. Этот человек из института судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского, сокращенно ИСПЭ, был просто колдуном каким-то. В ИСПЭ направлялись все заключенные по постановлению судебных учреждений для испытания душевного состояния. И Грених занимал там должность старшего судебного эксперта и заведующего патологоанатомической лабораторией, а с недавних пор стал заместителем заведующего. Профессора он получил еще до революции, в Московском университете изучал судебную медицину, нервные и психические болезни, работал в психиатрической больнице, изобрел гипнотерапевтический метод лечения, с помощью которого теперь развязывал языки особо опасным преступникам. Профессора боялись, им пугали в тюрьмах. Об умении его вводить человека в состояние прострации по щелчку пальцев и видеть всякого насквозь ходили легенды, а на его практических курсах яблоку негде было упасть, студенты не пропускали ни одного занятия Грениха. Длинные очереди желающих попасть в секционную комнату, где он вместе со своей красавицей-ассистенткой показывал чудеса на трупах, заполоняли лестницы и коридоры. Белов ходил, видел сам. Грених определенно был самым необычным сотрудником ИСПЭ. Одни про него говорили, что ему открылись какие-то волшебные тибетские или индийские тайны, другие – что он из «бывших» и его собирались расстрелять во времена красного террора, но по какой-то причине оставили в живых, третьи, что он воевал в Гражданскую войну на стороне красных. А физиономия у него была совершенно не советская, непритворно говорящая «не нравится мне ваша революция, и вообще – ничего мне здесь не нравится». Интересно, а он играет в шахматы? Если да, наверняка недурно. – Итак, что же вы почерпнули из судебного процесса? – спросил профессор, ответно вглядываясь в шахматиста изучающим взглядом. Глаза его: один – черная бездонная пропасть, другой – зеленый, точно змеиный, скользили по Феликсу, как Х-лучи рентгеновского аппарата. И цвет его глаз менялся в зависимости от душевного состояния. Когда профессор вошел в вагон, его радужка была обычного темно-карего цвета, а гетерохромия совершенно незаметна. По мимике легко считать то, какую стратегию задумал игрок – отдает пешку или слона по глупости или задумал хитрую комбинацию с целью завлечь в ловушку. – Во-первых, я хотел бы обозначить свою позицию… – начал было Белов, но его тотчас прервал Саушкин. – Константин Федорович! Мы теряем с ним время. Нам бы других прощупать… – Прощупаем, никуда никто не денется ближайшие десять часов, – ответил Грених, продолжая испытующе смотреть на Феликса. – Может, товарищ Белов свежим взглядом заметил какие-то детали в нашем деле. Давайте выслушаем. Человек в шахматы играет, кажется, неплохо, вон, взял первое место в каком-то клубе. Зачем так сразу крест ставить? Вдруг в конце вагона началось какое-то движение. Белов сидел спиной, пришлось обернуться. В проходе протискивалась девица в красной, сбившейся слегка набок косынке. – А ну мне покажь свою цидульку, хочу посмотреть, настоящий ли ты угро. – Она очень уверенно потянулась рукой к куртке уполномоченного, сидящего рядом с Гренихом. – Сядь на место! – гаркнул тот. И поднялся, сделав на нее шаг, выставив наган. – А не сяду! – сделала она ответный наступательный шаг. – Пока не докажешь, кто ты есть такой и чьих будешь. Чего ты к нему пристал? То сядь, то встань, то сядь, то встань! Совершенно страх потерял? Думаешь, назвался угро, все можно? Только порочат светлое имя советской милиции! Врываются, качают права, понимашь. А прав-то нет. Хошь? Застрели! – Она выпятила грудь, распахнула драный плащ, окончательно обнажая серую юнгштурмовку, защитного цвета юбку в складку длиной до колен и грубые мужские ботинки. Она была такой хрупкой, маленькой, но такой нахохлившейся, решительной, отважной, что дух захватывало. Настоящая революционерка, каких Феликс не видал никогда, разве только на плакатах. И этот черный в прорехах плащ, сбитый фалдами назад, и эта красная косынка на стриженых волосах, и пламенный взгляд… Она уткнула кулаки в худые бедра и выставила одну ногу вперед, будто сейчас пустится в пляс. Глаза ее горели, как у человека, который непременно хотел конфликта. Белов испугался, что девушку застрелят, – он знал, какие бывают мильтоны беспощадные звери. Когда он становился свидетелем того, как порой жестоко обращались люди друг с другом, жить не хотелось, с трудом потом приходил в себя, выкорчевывал из головы воспоминания с кровью, сбегая в черно-белый мир шахмат, застревая в нем надолго, до тех пор, пока его оттуда ором и угрозами не вытрясет отец. Белов, вдруг провалившись в душную воронку воспоминаний, вздрогнул, изо всех сил потер щеки и взлохматил волосы, чтобы прийти в себя. – Простите, но зачем целиться в даму? Опустите, пожалуйста, пистолет, – беспомощно начал он. – В кого? – Девица так резко развернулась к Феликсу, что тот вжал голову в плечи. Она смерила его сверху вниз веселыми глазами. – Даму? Это ты меня дамой назвал, Шерлок Холмс? Думаешь, ты этого, – она ткнула перепачканным чернилами пальцем в Грениха, – вычислил, потому что умный? Да он с газет не сходит! Давай сейчас проверим, чего ты стоишь? Вот что ты про меня знаешь, а? Ну? Смотри, у меня руки тоже в чернилах. На, читай по ним, цыганка. Молчишь? Глаза лупишь? Не знаешь меня! – Ну могу и про вас сказать, – осмелел Белов. Он опять взлохматил волосы, взвешивая, с чего начать. Надо было себя реабилитировать. – Вы с т-товарищем Саушкиным тоже знакомы, вы… сотрудница угро. Вот! Но только вас никогда не берут на дело. А вы хотите, поэтому этот плащ носите, мечтая мчаться по мостовой, стреляя в убегающего врага народа. Сегодня – то ли исключение, то ли первый раз. А всегда торчите в конторе и занимаетесь протоколами и отчетностью. Оттого и руки в чернилах. Выпалив это прямо ей в лицо, он ожидал какой угодно реакции, но не той, что последовала. Девица рассмеялась. Звонко, хлестко, так заразительно, что ее смех подхватил весь вагон, куда-то пропала ее хрипота. Глазами улыбался даже Саушкин. А у профессора Грениха чуть дернулся уголок губ и потеплел взгляд. – Ах, какой наблюдательный, ха-ха-ха, – смеялась она. – Мчаться по мостовой, стреляя в убегающего врага? Ха-ха-ха. – Я наблюдательный! – Брови Феликса от обиды взлетели вверх. Он был абсолютно уверен, что не ошибся! – Нет, ни черта ты не наблюдательный, – смеясь, возразил Саушкин. – Такие экземпляры в угро не служат. Девица перестала хохотать, бросив на уполномоченного тяжелый взгляд, наклонилась к скамье, заваленной газетами, и стала их разбрасывать по сторонам. Найдя какую-то статью с фотографией профессора Грениха, она подцепила газетный лист двумя пальцами и демонстративно показала его пассажирам. – Вот, полюбуйтесь, судебный процесс над Ольгой Бейлинсон. Беспрецедентный случай применения гипноза прямо в зале заседаний. Граждане разделились на два лагеря: те, кто верят ее словам, и те, кто считают ее признание игрой. Она с восемнадцатого года его покрывала, своего любовничка-атамана. Сначала в своей усадьбе, потом когда переехала в Москву! Таких женщин я лично глубоко презираю. По-тас-ку-ха! – И она сплюнула прямо под ноги Феликса. – А профессор Грених – заинтересованная сторона. Его дочь и сына этой потаскухи связывает дружба. Он пытается спасти себя от позора связи с врагами народа! Ее палец сделал быстрое движение в сторону Грениха, и на миг она так сильно стала похожа на работницу с плаката «Все в общество «Долой неграмотность!», что Феликс невольно задался вопросом, а не с нее ли художник писал портрет. Вторая рука ее, в которой она держала газету, сжалась в кулак. Она с хрустом смяла лист и бросила его в агента угрозыска. Прямо в лицо. Тот, зажмурившись, уклонился, но комок желтой бумаги, испещренный черными литерами, все же угодил ему в переносицу. Вот это номер! Удивились все – даже непроницаемый и непоколебимый Грених. Его лицо заметно изменилось, вытянулось, стало белым, а на середине лба обозначилась глубокая морщина, горизонтально убегающая под черно-серебристую прядь волос. Уполномоченный Саушкин замер столбом. Феликс мог поклясться, что в его глазах потемнело, и на несколько секунд он потерял способность видеть и чувствовать. Девица в косынке, подняв руку, собиралась было что-то еще добавить, но Саушкин с размахом ударил ее ручкой нагана в скулу. Феликс успел лишь увидеть, как она схватилась за щеку, ахнула, тотчас отлетев назад. Так как, говоря свою обличительную речь и все наступая на Саушкина, она оказалась дальше скамейки Феликса, то, когда падала, он успел подхватить ее под мышки и инстинктивно оттянул на свое сиденье. С ужасом он заглянул ей в лицо – от уха к подбородку во всю длину скулы расцвел сине-лиловый кровоподтек. Девица, видно, была не из пугливых. Тотчас она оттолкнулась сильной рукой от скамьи, другой отодвинула от себя шахматиста. – Я, кажется, не представилась! – сказала она, подойдя вплотную к агенту угро. Она встала к нему так близко, задрав голову, что Феликс почувствовал, как от страха у него стало звенеть в ушах. Минуту они стояли, как два боевых петуха, лоб ко лбу, нос к носу, кулаки сжаты. – Ефимия Стрельцова – корреспондент газеты «Комсомольская правда», – скривилась странная девица. – Сдачи давать не буду. Хотя у меня тоже рука тяжелая, такую зуботычину отвесить могу – отлетишь в конец вагона. Жалкий ты, товарищ, давишь форсу перед женщиной – порочишь советскую милицию. – И она, отойдя на шаг, опять презрительно сплюнула, но теперь к ногам уполномоченного. Он смотрел на нее с ненавистью, губы презрительно поджаты, от напряжения чуть подрагивал небритый подбородок. – И угораздило же меня попасть на этот поезд! Что здесь вообще такое затеяли? – скривила она лицо еще сильнее. – Зачем этот гипнотизер? Нет, что-то недоброе затеяли, чуйка мне подсказывает. Так советская милиция не работает! Советская милиция лица своего не прячет! Тут в конце вагона поднялся человек с бровями Пьеро и в фуражке с черным околышем без опознавательных знаков. Стрельцова, сделав полуоборот, бросила на него взгляд. У Саушкина сделалось такое лицо, будто он сейчас повалится в столбнячном обмороке. Он вытянулся по струнке и позеленел. – Заместитель начальника Секретного отдела ОГПУ, – человек в фуражке ткнул ей в лицо красную картонку, распахнутую на той странице, где красовалась фотография, – Агранов Яков Саулович. Удалось прояснить ситуацию? Говорил он приглушенным, едва слышным голосом с видом человека, которому незачем надрываться от крика, чтобы быть понятым. Феликс инстинктивно взял ее за запястье, понуждая сесть. Но Ефимия Стрельцова резко высвободила руку, молча прошла вперед, обогнув Агранова, на него не глядя, и шлепнулась на скамью позади Белова. Тот приподнялся, следя за ней взглядом. Рука ее потянулась к лицу, точно только сейчас она почувствовала боль. Прикрывая щеку, она с ненавистью уставилась на уполномоченного, перевела свой полыхающий взгляд на Агранова, а потом посмотрела на Белова. – Чего зенки выпялил? – шикнула она. Феликсу сделалось не по себе – в вагоне даже как-то душно стало. Он сел и отер потные руки о брючины на коленях. – Довольно сцен. Всем вынуть документы, – раздался тихий повелительный голос заместителя начальника Секретного отдела. Все тотчас покорно зашевелились. В ушах Феликса продолжало звенеть от напряжения и страха, но потом звуки расщепились на перешептывания соседей и грохот колес едущего поезда. Феликс смотрел на этого невысокого мужчину с мягким тонкогубым лицом, на его чуть приподнятые, как у Пьеро, брови, а в мыслях не к месту возникло – почему грохот колес сейчас так отчетливо слышен, будто кто-то нарочно включил его, как патефонную пластинку. Иногда совершенно вылетало из головы, что они все еще едут в поезде…