Как над обрывом пробрались, так и тропа вниз пошла и дышать и ехать сразу веселей стало. Потряслись мы еще чуток, и все. На месте! Вот он — заповедный луг. Как на нем очутился, можно говорить — на Коленях. Или на Коленях Матери Предков. Вот и сама Мать Предков. А вон вход в нее, это Лоно Матери. Что такое лоно, отец нам тогда не объяснил и диду отмахнулся. Только дядька Остах развеселился: как корешки свои отрастите, так и узнаете, что за лоно, теплое да мокрое. Странные они люди, эти взрослые… — К источникам ни шагу! — уходя навстречу пастухам, бросил диду. — Ага. И к реке не вздумайте. И с Коленей ни шагу, — доставая свой заплечный мешок, добавил дядька Остах. Поглядев на нас, он рассмеялся. — Вечером искупаемся. Сейчас никак, вы же мне всю рыбу разгоните, неугомонные. Так что вечером, все вечером. Держите вот. — Всучив нам большую краюху хлеба, два вареных яйца и кусок сыра, он пошел вниз по течению речки. Сейчас лето, дожди еще не пошли. Поэтому мелко, и вода весело булькает меж влажных камней. Внизу речка разливается среди них, как на блюдце. Есть такие места между камнями, где вода с весны стоит и так нагревается! В них купаться — самое то. Дома внизу такого нет. Джура от дома близко, но течение сильное, вода глубокая и такая холодная, что в любую жару пьешь — и зубы ломит. Вот и верь после этого взрослым. Они слово отцу дали, что будут слушаться? Дали. А слово сыновей дана Дорчариан надо держать! — К реке не ходи — вода холодная, утопнешь. К источникам не ходи — вода горячая, сваришься. И где справедливость? — возмутился я. — Айда к Лону. — К Лону Матери? С ума сошел? Туда ж нельзя… — Внутрь — нельзя, — серьезно кивнул Ули. — А снаружи, рядом, — можно. — Ну, если рядом… — неуверенно протянул я, — тогда пошли. И мы пошли. Тогда-то это все и случилось… Мы шли вдоль гладкой скалы, к пещере, и вдруг брат крикнул мне: «Смотри!» — и показал наверх. Я поднял голову и увидел сороку, которая, смешно взмахивая хвостом и хлопая крыльями, пролетела над нами. А потом опустилась прямо на скалу, в одну из расселин. Вся скала была в таких расселинах и неглубоких трещинах. В одну из них она и села. Наверное, там у нее гнездо. Снизу же не видно. Вот и Ули так подумал. — Знаешь, почему сороку воровкой называют? — спросил меня брат. Я пожал плечами. Что тут отвечать — раз воровка, значит, ворует. — Сороки как увидят блестящее, сразу хватают и к себе в гнездо тащат. Даже, говорят, сокровища у них находили. — У брата аж глаза загорелись. Вот тут гадский подземный клибб и дернул меня за язык. — Ага, — говорю, — скажи еще, что у нее там имперский золотой спрятан. Я как про Империю сказал, так и расстроился. Опять об отъезде вспомнил. Словно больной зуб языком потрогал. А Ули-то слабее меня, привык, что мы везде вдвоем. А теперь один будет. Вот я и решил: чтобы он сильнее стал, надо его на скалу загнать. От этого руки сильнее становятся, я знаю. И стал его подначивать. — Тебе же до гнезда все равно не добраться, — говорю, — руки слабые. А имперский золотой — это же куча денег! У брата и так глаза горели, а как он брови по-особому нахмурил и подбородок выпятил, я сразу понял: все. Его теперь лавиной не сдвинешь. Он сандалии скинул и полез босиком. Сначала по одной трещине, она вбок немного уходила. Потом по другой. Гляжу, он все ближе и ближе. И сорока тоже увидела, застрекотала громко, завозмущалась и улетела. А расщелина закончилась. И Ули надо было ногу поглубже засунуть, упереться и рукой до верха дотянуться. И вот он вытянулся, схватился за уступ. Держится за него, ногу стал вытаскивать, и тут у него из-под руки что-то темное вылетело, как мокрая тряпка, и медленно падает. А я на эту тряпку гляжу. А она чавкнула и об землю… Смотрю, а это мох. Поднимаю глаза — а Ули уже падает. Спиной вперед и руками размахивает. Мне сначала страшно стало и ноги отнялись. А потом я рванулся — брат медленно-медленно падал, только воздух вдруг такой плотный стал, как вода. Я и не успел его поймать. Я даже не помню, как закричал. Потом рассказывали, что очень громко. Сказали, эхо гулять начало. Так что все, кто был рядом, услышали. Я на Ули смотрю — он лежит, глаза закрыты. Не шевелится, кровь не течет. А я боюсь до него дотронуться. И тут меня сзади за волосы ка-а-ак схватят. У меня слезы брызнули. Это диду подбежал. То есть танас Гимтар. Он тоже испугался — лицо у него белое стало, а губы синие. И кричит: «Что? Что с ним?» Как будто не видно. Я и говорю: «Сорвался» — и рукой на скалу показываю, чтобы понятно стало. Тут меня диду отпустил, и из него как будто воздух выпустили, только и сказал: «Я же говорил…» А чего говорил? Ничего не говорил. Про то, что по скале нельзя залезать, уговора не было! Но я ему про это не сказал, конечно. И тут смотрю — у брата глаза зашевелились. Глаза закрыты, но шевелятся, как во сне. Я и вскрикнул. Тут Ули глаза и открыл. Я даже испугался — он смотрит и не видит никого. А потом на меня посмотрел, на диду — и не узнает никого. Плохой такой взгляд, как чужак из-за угла выглянул. Никогда такого взгляда у брата не было. А он вдруг и говорит: «Диду, — и руку поднимает. Правую. — Брат». А потом спрашивает: «Кто я?» Я говорю: «Ултер». А он: «Где я?» Я опять: «Дома». И заплакал. Антон Конфликта личностей не случилось. Какие личности — такие и конфликты, так сказать. Куда же десятилетнему парнишке против моих почти сорока! Его мир — яркий, цельный, насыщенный, полный детских переживаний и открытий — я принял разом, целиком, одним тяжелым файлом. В моей жизни появилось еще одно детство, параллельное тому, земному. О том, что моя прошлая жизнь тоже станет еще одним файлом, я старался не думать. Ултера выручило религиозное сознание. И детская пластичность психики, конечно. В мое сознание парень булькнул как в омут с головой. Но ничего, выплыл. Как увидел священную гору предков — так и успокоился. Воля Матери Предков. Бояться нечего. Так что последующее горение, сменяющие друг друга периоды памяти и беспамятства, осознанности и бреда — это уже был продукт моей личности. Кроме того, психосоматика почти полностью отключила тело. Навредить себе или окружающим я был не в состоянии. Даже многие годы спустя, обладая самой разнообразной информацией об этом новом мире, я мог только догадываться, как легко история страны — и даже нескольких стран — могла пойти иначе, если бы близкие Ултеру люди поступили бы чуть по-другому. Наше близнецовое будущее было рассчитано, вымерено и вплетено в определенную канву событий. Десятилетиями планы просчитывались и корректировались. И мое падение — наше падение — все это разрушило. Во всяком случае, так тогда показалось всем, кто в эти планы был посвящен. Гимтар Не люблю я тот день вспоминать. Седых волос тогда у меня вдвое против прежнего прибавилось, не меньше. Мне тот крик полгода уснуть не давал, в ушах стоял. Подбегаю, смотрю: лежит. Крови нет, без движения. Кто из них — Правый или Левый — понять не могу. Кто их, клиббов мелких, разберет… Как Ули в себя пришел — плохо помню. Только мысли хороводом по кругу скачут, одна за другой. «Плохо, плохо. Как не вовремя. Как не вовремя», — как будто такое вовремя случиться может. И тяжелые мысли, плохие, неправильные. «Калекой будет? Или дураком станет? Плохо, плохо… Как не вовремя. И Хранители все прибудут. Лучше бы Оли…» От этой мысли паскудной мне совсем плохо стало. А тут Остах прибежал. Задыхается, в правой руке прут с двумя рыбинами нанизанными сжимает. Я как этих рыб проклятых увидел, так меня волной накрыло. Бросился на этого рыбоеда и кинжал вытащил. Если бы Оли в ноги не бросился — порезали бы мы друг друга. Только плач и всхлипы нас и остановили. Разом опомнились. А Правый все остановиться не может, только всхлипывает и повторяет: «Ули, Ули…» Мы с Остахом смотрим: Левый лежит, глаза открыл, в лице ни кровиночки, смотрит на Мать Предков и повторяет: — Воля Матери. Лоно Предков. Лоно Матери. И так по кругу. Мы с Остахом переглянулись, руки под Ули подсунули, подняли. Он вскрикнул. Глаза распахнул — а взгляд не его. И на чужом, незнакомом языке замолотил. Голосок прежний, писклявый, а как будто руганью лается. Потом лицо опять поменялось, и снова: — Лоно Матери. Лоно Матери. Мы и понесли. Что уж тут. Сколько смерти в лицо ни смотри — больше одного раза не умрешь. О том, проклянут ли нас Хранители за то, что покой Матери нарушили, не думал. И о том, казнит ли нас за сына Рокон, тоже нет мыслей. Словно заговоренные идем с Остахом и несем парня. А только в пещеру зашли — замолчал Ули. Лицо разгладилось, дыхание глубокое, спокойное. Положили мы его, а Остах и говорит: — Ты иди, я здесь побуду. Посижу с ним. Я же рыбоед. Я на него посмотрел — а у него кукан с рыбами в руке так и зажат. Получается, он с рыбой в Лоно зашел и все заветы Матери похерил. Ну дела… Мало нам трудностей с Левым — теперь еще и с Остахом… Хродвиг на него, чужака, давно зуб точит. Пришла беда — отворяй ворота. Олтер, Старший, Правый Тот долгий день я хорошо помню. Вчера вечером, после того как Ули упал, я только плакал. Как маленький плакал, пока не уснул. С утра просыпаюсь — лежу на кошме у горячего источника, шкурой укрытый. Рядом один из пастухов. Увидел, что я проснулся, кивнул мне, поднялся и ушел. Не успел я встать — подходит диду, танас Гимтар. Глаза красные, под глазами темно — ночью не спал. Мне стыдно стало, что я всю ночь продрых, пока Ули… На глаза навернулись слезы. — Не реви… — прохрипел диду. Потом прокашлялся и повторил: — Не реви. И протягивает мне кружку с горячим отваром. И хлеба кусок с брынзой. — Теперь ешь и слушай. И запоминай, — голос у диду уставший, но очень строгий. — Ули жив и жить будет. Так Остах сказал. Он человек опытный, я ему верю. Я даже своим ушам не поверил. Вчера с ножом на дядьку кинулся, а сейчас так хорошо про него говорит… — Так он его вылечит? — спросил я. — Нет, не вылечит. Тут специальный человек нужен, врачеватель. — Но они же только в Империи живут! — Правильно мыслишь, — кивнул танас. И наклонился ко мне, крепко взял за ворот и притянул к себе. И долго на меня смотрел. Я таким диду никогда не видел, мне даже страшно стало. Я слышал, что его многие боятся, но не верил. Теперь верю. — Что ты готов сделать, чтобы брат выздоровел? — вдруг спросил диду. — Все! — крикнул я. — Хоть сам со скалы упаду! — Дурак, — сказал диду. И стукнул меня по голове. — Дурак. И улыбнулся. Я как его улыбку увидел, сразу перестал бояться. И вспомнил, что танас Гимтар самый умный человек в горах Дорчариан. Умнее его только дедушка Эндир был, но он умер. А раз диду улыбается, значит, придумал, как Ули вылечить. — Со скалы падать — дело нехитрое. А хитрое — это как Ули к врачевателю отправить. Ведь в Империю-то ты должен ехать, в Школу наместника. — Так давай Ули вместо меня отправим, — вскочил я. — Тихо! — рыкнул на меня диду. И усадил обратно. — Не кричи. Разговоры наши тайные, и слышать их никому нельзя.