Туннель был очень красивым, но мальчик не мог насладиться видом, потому что в любую секунду рисковал выпасть из грузовичка, который вилял из стороны в сторону, выпрыгивая из колеи и запрыгивая обратно. Держаться было не за что, не считая пружин, на которых он сидел, но толку от этого всё равно было мало. Когда мальчик начинал выпадать, Орвис хватал его за ворот пиджачка рукой, похожей на лапу хищника, и возвращал в машину рывком, от которого мальчик врезался в бок Орвиса. От этого старик начинал ругаться на мальчика, на грузовик, на весь мир, а потом отталкивал своего пассажира с такой силой, что мальчик чуть не вылетал снова. И Орвису опять приходилось затаскивать его обратно. Туда-сюда, туда-сюда, под тррр-тррр двигателя, унылый рёв чего-то под сиденьем и поток ругательств. Каждый раз, как Орвис ругался, повернувшись к нему, он брызгал на мальчика коричневой липкой слюной. Мальчик не мог даже примерно представить, сколько времени они так ехали, пока на обочине не появился одинокий почтовый ящик. Рядом с ним от основной дороги отходили ещё две колеи и скрывались где-то в густом лесу. Орвис остановил машину. – Вылазь, – сказал он, плюясь в сторону ответвляющихся колей. – Тебе сюда. – Куда? – мальчик не видел ничего, кроме деревьев и кустов, туннель между которыми был темнее и гуще, чем предыдущий. – Далеко отсюда? – Недалеко, – брызнул слюной Орвис, – Отсюда недалеко, но машину туда я не поведу. – Почему? – мальчик подумал, что если Орвис боится вести туда машину, каково же будет ему, пятилетнему, коротконогому, нагруженному картонным чемоданчиком? – Пёс. – Пёс? – Он бежит рядом с машиной. – Он злой? – спросил мальчик, имея в виду, не ест ли он детей. – Он ненавидит колёса, поэтому бежит рядом с машиной и кусает шины, пытается их спустить. Я не добуду новых, пока война не кончится, – снова плевки. Бульканье. – Так что я туда не езжу. Вылазь. Мальчик послушно – выбора у него всё равно не было – вылез из машины, обошёл её сзади и достал чемоданчик. Орвис запустил руку в холщовый мешок, висевший со стороны водительской двери, и протянул мальчику конверт. – На, возьми с собой их почту. – Что мне делать? – мальчик стоял, сжимая конверт и чемодан. – Идти туда, – Орвис ткнул крючковатым пальцем, – или не идти. Можешь подождать, пока они придут за почтой, но они приходят не каждый день. Может быть, тебе придётся тут ночевать. «Разумеется, – подумал мальчик. – Я просто заночую. Тут. Один. Конечно». Попрощавшись таким образом, Орвис надавил на педаль, машина заворчала и задребезжала и скоро пропала из виду. Мальчика удивило и немного напугало то, как быстро машина исчезла и жуткие звуки перестали слышаться. Ему казалось, что это произошло в считанные секунды. На несколько мгновений повисла полная тишина. Мальчик слышал только, как стучит кровь в его ушах. Но звуки леса вернулись и заполнили собой пространство: пели птицы и лягушки, мягко шелестели листья на ветру, и что-то тяжёлое, судя по звуку, копошилось в тенях. Мальчик попытался набраться храбрости или хотя бы выбрать меньшее из двух зол: сидеть здесь ему не хотелось, так что имело смысл пойти дальше по дороге. Он хотел побежать – паника отлично мотивировала, – но чемоданчик мешал перемещаться быстро. Мальчик ковылял вдоль колеи, казалось, вечность. Стоило ему отойти на сорок или пятьдесят футов, как он услышал новый звук: громкое, явно угрожающее шипение, вроде змеиного. Он посмотрел вдаль и увидел, как по дороге катится огромное, шириной с машину, серо-белое чудовище с торчащими под странными углами крыльями. Оно явно шло в атаку. В поезде он слышал, как солдаты говорят, что иногда они не знали, бежать им или сражаться. У мальчика не возникло подобных вопросов: он тут же бросил чемодан и конверт и развернулся, готовясь бежать обратно к главной дороге. Его остановили два обстоятельства. Во-первых, монстр превратился из бесформенной жуткой массы в различимую стаю гусей. Гуси явно собрались атаковать, и мальчик всё ещё боялся. Но они хотя бы не съедят его, в отличие от неизвестного монстра. Все неизвестные монстры так делают. Так было во всех сказках, которые ему читали: монстры всегда ели детей. Во-вторых, прямо за гусями он заметил огромного лохматого пса в большом ошейнике, который влетел прямо в центр стаи, рычал и щёлкал зубами так громко, что мальчик слышал этот звук, даже несмотря на расстояние между ними. Взметнулось облако перьев и гусиного помёта (до мальчика долетел запах), но гуси не разбежались и набросились на пса. Он безраздельно завладел их вниманием, и, как сказал Сиг, когда мальчик рассказал ему об этой потасовке, гуси «постарались от души, чтобы выбить душу из этого пса». Рекс, так звали пса, показал себя с самой лучшей стороны, если судить по количеству перьев в воздухе. Он занял гусей на достаточное время, чтобы мальчик успел подобрать чемоданчик, конверт и обойти место схватки, но не успел сделать и двадцати шагов, как увидел приближающуюся фигуру. Тётя Эдит. – Эди, – он подумал, что это похоже на сон: она просто появилась. – Привет. На ней были фуфайка, комбинезон в заплатах и видавшая виды соломенная шляпа. Тётя Эди улыбалась, от этого в уголках её глаз собирались морщинки. Она протянула руки к мальчику и спросила: – Боже святый, орешек, откуда ты здесь? – Чикаго, – ответил он, бросаясь в её объятия, которые в тот момент были для него лучше всего на свете. – Я приехал из самого Чикаго. – И как, – спросила она, крепко сжимая его, – как прошла твоя поездка? Он внимательно посмотрел ей в лицо, вспоминая о том, что с ним случилось. Стошнило в поезде, раненые солдаты, жуткие запахи, пересадка с поезда на поезд, леса и озёра, люди с едой и молоком, тёплое молоко с ещё не выветрившимся запахом коров, одиночество – нет, одиночество, грузовичок, снова лес и запахи, и Орвис – о, боже, подумал он, Орвис! – которого рукоятка пикапа запустила в воздух, и снова одиночество – нет, одиночество — в лесу, ужас и гусиный монстр, который хотел его съесть, и что же он мог ответить? Мальчик набрал воздуха и сказал: – Я застрял в унитазе. Собственная комната Дом Эди и Сига был прямо как из сказки: маленький, белый с красным в окружении высоких дубов. Остальные постройки – курятник, мастерская, сарай и небольшой хлев – были раскрашены в те же цвета, из-за чего походили на домики из книжек с картинками. За день до его приезда, видимо, прошёл дождь, потому что сейчас курицы деловито бегали за водяными клопами и выкапывали червей на краях луж. Гладко прилизанная кошка-мать наблюдала за тремя котятами, которые гонялись за курицами и летающими насекомыми. Рекс – пёс, который напал на гусей, – нашёл место, где пробивались лучи солнца, и прилёг там на свежую траву. Едва он успел это сделать, как двое котят увидели, как шевелится хвост Рекса, и напрыгнули на него. Псу, похоже, было всё равно. Он продолжал двигать мохнатым кончиком своего хвоста туда-сюда, давая котятам с ним поиграть. Когда мальчик прошёл мимо, пёс зарычал низким, глубоким рыком, исходившим откуда-то из живота. Мальчик замер на месте. – Я не нравлюсь псу, – сказал он Эди. – Почему? Эди шла впереди и несла его чемоданчик. Она обернулась, поставила чемоданчик на землю и покачала головой. – Он не на тебя рычит, а на гусей. Он их не любит. Она ткнула пальцем куда-то за спину мальчику. Он обернулся и увидел целую гусиную стаю, которая шла за ними ярдах в тридцати. Когда он повернулся, двое гусей опустили головы, расправили крылья и зашипели. – Они хотят напасть на меня? – Не нападут, пока я с тобой, – Эди рассмеялась. – Мы несколько раз пытались выяснить, кто тут главный, и оказалось, что я. Она подняла чемоданчик и пошла дальше. – Пойдём, я покажу тебе твою комнату. – У меня будет своя комната? У него никогда не было своей комнаты. Сколько себя помнил, он спал на диванах в маленьких, очень маленьких однокомнатных квартирках. Иногда спал на полу. В его памяти все места, где он жил, всегда были тёмными и серыми, даже днём. Места для мыслей о собственной комнате там никогда не было. Зато всегда находилось место запахам виски, пивной рвоты и табачного дыма, бледному свету, проникавшему через грязные солнечные очки, и шуму машин и надземного метро[8]. – Совсем моя? Настоящая комната? Эди не ответила, только жестом показала, чтобы мальчик шёл за ней, в дом. Они вошли на узкое застеклённое крыльцо, с него прошли на кухню, и там мальчик почувствовал такие прекрасные запахи, что снова остановился. Пекущийся хлеб, жареный бекон, свежее молоко, ещё хранящее тепло коровы, тушёное мясо в большом чёрном чугунке. Запах этого мяса был незнакомым, но от него у мальчика потекли слюнки. Он огляделся, осматривая грубые деревянные полки, на которых лежали две буханки только что испечённого хлеба цвета свежего мёда, и металлическую полку для подогрева – на ней стояла сковорода с дымящимся беконом. Запах и вид еды заставили мальчика осознать, что он умирает от голода. Но Эди прошла через кухню, мимо плиты, и за угол, к ведущей на второй этаж лестнице в два фута[9] шириной. Эди всё ещё шла впереди с его чемоданчиком, а ступени были такими узкими и высокими, что он ничего не видел, пока не достиг верха лестницы. Это не была полноценная комната, скорее чердак с мансардным окном, выходящим, как оказалось, на восток – каждое утро в него светило солнце. За окном был виден небольшой холм, засеянный кукурузой, доходившей мальчику до плеча. Холм плавно вздымался к сплошной стене леса, которая поднималась к самому небу. Мальчику казалось, что всё это – картина, написанная прямо на окне. Рядом с окном стояла медная односпальная кровать со здоровенной подушкой и толстым лоскутным одеялом, которые, как мальчик выяснил позже, были набиты гусиным пухом. Рядом с кроватью – тумбочка, на которой стоял небольшой графин, а рядом с ним – стакан. Для мальчика. Для него. Он сел на край кровати и заплакал. Не как тогда, когда испугался гусей, или из-за того, как на него смотрел Орвис, когда он дал слишком много зажигания. Нет – это были слёзы счастья, едва заметные. Эди увидела это и села рядом с ним. Она обняла его, и ему это понравилось. – Тут не о чем грустить, – сказала она. – Я не грущу, – пробормотал он, зарывшись лицом в её комбинезон. Он вдыхал запах, который до конца жизни называл «запах Эди»: она пахла тёплым солнечным светом, свежеиспечённым хлебом и мылом. – У меня никогда не было своего собственного… «Чего, – подумал он, – собственного чего?» Дома? Комнаты? Места? Вот, вот оно. У него никогда не было собственного места, не считая места под кухонным столом, куда он залезал, когда его мать… когда его мать превращалась в то, во что её превращали выпивка и мужчины с завода, приходившие повеселиться. Место. Точно. Для него никогда не было места. – …графина. У меня никогда не было своего собственного графина с водой на моей собственной тумбочке у моей собственной кровати в моей собственной комнате в моём собственном доме, – он сделал глубокий вдох. – Я не грущу, я счастлив, просто счастлив… Какое-то время они сидели в тишине. Вдруг его живот заурчал, и это услышала Эди. – Ты голоден? – Я бы поел, – ответил он. – Тогда как насчёт толстого куска свежего хлеба с мёдом и стакана молока?