– Подонок! – не узнала я собственный голос. С этим мыслями я попыталась сбить светильники руками, чувствуя, как зашкаливают удары сердца. Эффекта не было – один, самый маленький, только немного треснул, а остальные все так же висели. Оглядевшись, я схватила ту самую небьющуюся вазу и ею шарахнула по модным светильникам. Их звон, напоминающий тонкий стон раненого, обрадовал меня. Падайте, светящиеся твари! Нет больше света! И не надо! Мне ничего не надо. Осколки безжизненно посыпались на пол. Один плафон причудливой формы, второй, третий, еще один… И мне было безразлично, что в доме Кей и его омерзительная мать-змея. И что они наверняка слышат то, что я делаю. Если я увижу сейчас эту тетку с низким голосом или ее наглого сыночка, я наброшусь на них обоих. Я убью их. Убью любого, кто окажется у меня на пути. И пусть они молятся Богу, что я сейчас в комнате одна! Не слышат того, что я здесь делаю – им же хорошо, ведь я могу и выйти! Покажу себя во всей красе. – Твари, – хрипло выдохнула я, кидая так кстати подвернувшийся флакон с одеколоном о ту же стену. Комнату тут же заполнил противный терпкий запах. Я каким-то чудом сорвала с разноуровневого потолка свисающий шар-светильник, и он тоже разлетелся на сотни осколков, лишь едва соприкоснувшись с прохладным полом. Я тяжело дышала и не могла оставаться на месте, ничего не делая больше двух секунд, хотя времени не замечала. Хрустальная статуэтка на подоконнике? Лети туда же, вслед за камнем, в окно! Альбом с фотографиями, который вывалился из перевернутого столика-тумбочки и был заботливо мною поднят? Туда же, все туда же! Взявшаяся невесть откуда мягкая игрушка в виде розового динозаврика с сердечком в руках? И ты проваливай в темноту! И ты, Кей, тварь, отправишься туда же… Как эти падающие фото, которые я даже не успела посмотреть – я просто вытаскивала их из альбома и рвала на две части. Выйди, найди его, вцепись ему в горло, докажи ему, что ты сильнее его. Да… Надо… я… Я это сделаю… Молча, совершенно молча, только лишь крепко сцепив зубы, так, что, казалось, что они скоро начнут крошиться, я разбивала и кидала все, до чего могли дотянуться мои руки, не ощущая времени и не осознавая, что же я творю, просто отдавая себя во власть цепкому чувству абсолютной ненависти. А потом всего лишь за одну секунду я пришла в себя. И на меня навалилась такая усталость, что, сделав пару неуверенных шагов, я медленно опустилась на колени посредине комнаты. Оглядывая весь этот разгром, я почти не помнила, сколько времени бесилась. И как я это делала. И почему я это делала – тоже. А что теперь будет, мне было совершенно безразлично. Я негнущимися пальцами взяла с пола маленький полупрозрачный матовый шарик, еще недавно украшавший один из плафонов, но он выпал из рук. Почему я? Ну что я им… ему сделала? Все равно… просто хочется спать. Нужно всего лишь прикрыть глаза и все. Если бы какой-нибудь писатель-постмодернист захотел описать мое состояние, используя прием «поток мыслей», то, вероятно, он ограничился бы следующими словами: «Злость, злость, злость, ярость, и снова злость, обида, вспышка ненависти, еще злость, и еще, и еще… Ненависть. И все из-за чего? Из-за любви? Злость, ярость, ярость, обида, оскорбление, жестокость… Вспышка новой ярости… Усталость. И никакого удовлетворения». Его коллега, придерживающийся более традиционных взглядов на литературу, реалист, к примеру, задумчиво вывел бы следующие строки: «Она не знала, что делала, не понимала, к чему приведут все эти ее действия, не контролировала себя, да и не хотела делать этого. Почему же причиной ее внезапной агрессии стали вещи? Может быть, подсознательно она боялась, что он войдет в комнату, и тогда она сможет причинить вред любимому существу?» Психолог бы внимательно оглядел бы меня и сказал просто: «Состояние физиологического аффекта». Я не помнила, как долго резвилась таким образом. Просто знала, что сижу на полу, на коленях, обхватив голову руками, а правой ноге было как-то дискомфортно и немного мокро, как будто колено я опустила во что-то теплое и вязкое. И повсюду витал запах одеколона с каким-то металлическим знакомым привкусом. Голова кружилась, сил не было, и не хотелось шевелиться. На меня накатила слабость как после пробега марафонской дистанции. Теперь я понимала Филиппида, того самого, кто пробежал эту дистанцию давным-давно в Древней Греции. Только он преодолел тяжелые километры, чтобы сообщить Афинам о долгожданной победе, а мой марафон закончился бесславно. Я так и не нашла своей второй половинки, в поисках которой все бежала и бежала, даже не осознавая этого. Слабость накатила новой прохладной волной. Может быть, я его любила. Дверь открылась внезапно, так, будто ее ударили ногой, а не открыли рукой, как полагается воспитанным людям, и на пороге появился Антон. Он так и застыл в проеме, сжав одну из рук в кулак и прижав к груди, с немым ужасом взирая на меня и на кошмарный беспорядок, совсем не подходящий его комнате. Вместе с ним в комнату ворвался и свет, яркий и ослепляющий. Парень коснулся выключателя, нерешительно шагнул вперед, раздумав быть второй статуей в этой комнате, но потом вновь остановился. Он ничего не говорил, но его взгляд был подобен всем тем взглядам, которыми жалостливые личности награждают слабых раненых животных, истекающих кровью, но не смевших от страха перед людьми не подать ни звука. Молчание хрусталем, этаким новым матовым плафоном, повисло над нами. Общая нерешительность окутала нас сияющей светло-серой сетью. Мне было больно, но на миг я подумала, что и Антон… нет, Кей, тоже чувствует боль. Я думала, что молчание будет долгим, ведь вид у парня был таким потрясенным, словно здесь сидела не одна я, а пировали два десятка привидений, часть из которых играла в развеселом сводном оркестре «Кладбищенские истории», где я была дирижером. Я тихо, приглушенно рассмеялась, чувствуя себя актрисой. – Катя! Катя, ты что? – закричал Антон наконец. «Катя, ты что!» – передразнивая, пропищал ехидно в моей голове внутренний голос, не желая отпускать руку довольной Ярости. – Что случилось? Что?! Вот же орет! Не думала, что у Антона такой громкий голос. Да, он достаточно громкий у Мистера Совершенство по имени Кей. Кричит… Наверное, ему очень не понравился беспорядок в комнате. Еще бы, я бы тоже не была от такого варварства в восторге. – Катя! – его чересчур громкий голос эхом отозвался в моей голове. Я поморщилась. – Катя! Катя, ты меня слышишь? Нет, я оглохла, ослепла и отупела. Козел, какой же ты козел. Придурок. Ненормальный ублюдок. У тебя ведь проблемы с психикой, не так ли? Или ты принадлежишь к некой новой разновидности извращенцев? Я подняла на блондина все еще злой и уже беспомощный взгляд, но промолчала. У меня почти не было сил, чтобы вставать, так зачем же я буду говорить? Этот мерзавец недостоин, чтобы с ним разговаривали. Едва только я подумала это, как мой рот сам собой открылся, и я едва ли не прорычала: – Кей… Кей. Ненавижу. – Что ты сказала? – тихо-тихо, так, что я с трудом расслышала, спросил он. – Ненавижу, – с придыханием сообщила я. – Что? – парень все еще разглядывал меня. – Что ты говоришь? Катя, ты в порядке? И он медленно стал подходить ко мне, осторожно, боясь спугнуть. – Ты – Кей. И ты – Nзапрещено цензуройN, – выдавила я из себя, внимательно следя за его движениями. – Солнышко, что с тобой? – его глаза расширились. Какой виртуозный актер! И солнышко твое погасло, чтобы возродиться не ясным и золотистым кругом, а серебряным и мрачным – луной. – Не смей меня так называть, – прошипела я. – Катя… – Он вновь замер. – Что ты несешь? – Что несу? Ты ведь все сам знаешь. А я до последнего надеялась, когда увидела кулон, что вас двое. Двое! – и к своему ужасу, я засмеялась, как последняя истеричка. А я ведь всегда презрительно относилась к ним, а теперь сама нахожусь в истерике и не знаю, что делать. – Катя, ты о чем? – как-то жалобно и безнадежно спросил этот предатель, понимая, видимо, что его вопрос звучит не просто глупо, а наигранно глупо. – Ты – это он! – выкрикнула я, сквозь беспричинный смех, некрасивый и совсем не подходящий для девушки. Ну и пусть мой смех не похож на милое щебетание Алины! Я такая, какая есть, и ты этого не исправишь, подлый… подлая тварь. Жаль, что злость пропадает, я бы устроила много чего дельного в этой комнатке богатенького мальчика, решившего развлечься за чужой счет. – Кто – он? Кто? – все-таки подошел ко мне совсем близко Антон, настороженно глядя то на меня, то на разбитые плафоны. – Что с тобой? Что случилось? Катенька? – Я не Катенька, – пьяным голосом ответила я. – Что с тобой? Зачем ты это сделала? – сжал виски ладонями Кей-Антон. В голосе его была если не паника, то растерянность – точно. – Ты еще… еще будешь спра-спрашивать, что слу-случи… чилось? – Я поняла, что не могу контролировать ни смех, ни внезапно появившиеся в уголках глаз слезы. – Зачем же ты так? За-зачем ты так со мной? Ведь я… Я… тебя… ты… И я разрыдалась, закрывая вмиг ослабевшими руками лицо, чтобы он не видел моего искривленного рта и сморщенного лба, и изогнутых страдальческой дугой бровей. Дуга… радуга… Сразу же в мою голову хлынули воспоминания. А он рассказывал мне про радугу… говорил, что нравлюсь, держал за руку, обнимал и целовал. А самое главное – ведь я верила ему. Иллюзия – вот значит кто ты, Антоша. Ты был моей большой и красивой иллюзией, хрупкой, ненадежной, обаятельной, разбившейся. Ненавижу тебя, Кей… – Катя, перестань, не надо… – зашептал он, опускаясь рядом со мной. – Я тебя ненавижу. – Перестань, – тихо-тихо прошептал он, склонив голову. – Не-ненавижу тебя, Кей. – Я не… – Ты подонок, – устало выдохнула я, понимая, что хочу закрыть глаза и никогда уже их не открывать. – Но я… – Заткнись, молчи. – Я не понимаю, почему ты так решила! – он взял меня за руку, но я вырвала ее и спрятала за спину. Сидеть на коленях стало совсем неудобно – колено покалывало. – Твой кулон… Ты на-настоящая тварь. – Какой кулон? – стал озираться парень. – Пожалуйста, успокойся! – Синий, в нем ты щеголял… Что, смешно тебе было, да? Издеваться над Катей – весьма забавное занятие? – и перестав всхлипывать, я вновь громко расхохоталась. Истеричка. А он ведь сейчас перед тобой – всади ему куда-нибудь в сонную артерию кусок стекла, что лежит рядом с тобой. Или в глаз. Не могу… не хочу ничего.