— От него… В каком-то смысле так оно и было. — Я так сразу и подумал, — понимающе усмехнулся парень. Так мы проехали километров сорок, а потом парень свернул с дороги к чуть видневшейся за деревьями речке. — Воды набрать надо, — пояснил он, — а то мотор того и гляди закипит, вон жарюка какая… Вышел из машины, поскрежетал дверцами «пирожка» и снова явился передо мной с мятым жестяным ведром: — Пошли со мной, прогуляешься… Чего в машине сидеть? И для убедительности потрогал рукой металлический кузов пикапа: — Прямо газовая печка! Я без особого беспокойства пошла за ним. Возле речки и в самом деле было хорошо и заметно прохладнее, а главное — ни одной живой души поблизости, а это меня более чем устраивало. Парень зачерпнул в ведро воды, поставил его в траву под деревом, сам блаженно растянулся рядом и закурил. Я подошла к речке — она была теплая, как парное молоко — забрела в воду по колено, смыла хотя бы с ног то, что пристало ко мне там, в больнице. — Эй, иди сюда! — помахал мне из своего укрытия в тени мой благодетель. Я подумала, что пора возвращаться в машину, и безропотно подчинилась. — Садись, — предложил он широким жестом. Я села возле ведра, поджав под себя ноги. Парень докурил сигарету, затоптал ее в землю, взял в рот травинку, посмотрел на меня долгим взглядом: — От мужа, значит, сбежала, говоришь? Я поняла, что этот вопрос не требует ответа, а потому смолчала. — От мужа так от мужа, — вроде бы равнодушно молвил он и вдруг потянулся ко мне, обхватил за шею и повалил на спину. Меня сразу обволокло запахом травы, бензина и еще чуть-чуть — свежего пота. — Это же изнасилование, — сказала я, когда он начал шарить у меня под халатом. — Называй как хочешь, — беззаботно отозвался он, намертво притискивая меня к земле. — А если я заявлю куда надо? — спросила я, совершенно потрясенная тем, что ЭТО происходило со мной: на земле, возле неизвестной мне речки, с совершенно неизвестным человеком. Странно, но ни отвращения, ни страха я не испытывала, а просто не верила, что это я барахтаюсь в пыли под деревом, цепляясь руками за траву и выдергивая ее с корнем. — А никуда ты не заявишь, — засопел он мне в шею, — да и кто тебе поверит? Думаешь, я не понял, откуда ты сбежала?.. Не от мужа, а из психушки… Я дернулась еще раз, из последних сил, нечаянно зацепила стоящее рядом ведро, и оно перевернулось, окатив нас водой. Парень на это никак не отреагировал, только еще крепче стиснул меня. Я перестала сопротивляться, посмотрела на солнце и закрыла глаза. Кажется, оно так и застыло на моих веках. — Ну ты даешь… — беззлобно покачал он головой, уже потом, обнаружив, что к мокрой одежде пристала пыль и трава. — Я, наверное, на черта похож. Да и ты не лучше. Пошли купаться. Первым вошел в воду и поплыл на спине. Я немного поплескалась возле берега. Минут через десять он выбрался из воды, ополоснул рубаху и сразу натянул на себя, мокрую. Потом потянулся, подставил лицо солнцу и крякнул: — Х-хорошо!.. А я посочувствовала Андриевскому, который уже никогда не узнает, с кого ему следовало писать настоящего гиперборейца. * * * — Ну вот, приехали, — объявил парень, притормозив у обочины, чуть в стороне от Ключей. — Отсюда, надеюсь, дотопаешь? — Дотопаю, — легко ответила я и выбралась из «пирожка». — Так даже лучше. — Меня вполне устраивало, что он высадил меня не у главного подъезда. Лучше подойти к поселку с тылу, окольными путями, чтобы не попадаться на глаза охране. Я как раз знаю одну очень удобную лазейку, мы ее открыли вместе с Филиппом однажды, еще ранней весной, когда наша машина застряла в сугробе. Брели чуть ли не по пояс по снегу — напрямую, чтобы сократить дорогу, — и обнаружили, что в наш охраняемый с виду поселок можно запросто пробраться незамеченными со стороны леса. — Ну бывай! — махнул рукой «гипербореец» и резко сорвал с места «пирожок», сразу же потонувший в облаке пыли. Через каких-то десять минут я была уже возле дачи. Медленно обошла ее, пригибаясь возле окон, и, убедившись, что она безлюдна, нашла спрятанный в специальном месте запасной ключ. Он всегда там лежал на тот случай, если кто-то из нас вдруг забудет ключ в московской квартире или потеряет. В доме было тихо и прохладно, отчего меня сразу потянуло в сон, а вот спать мне нельзя. Сбросив больничный халат посреди гостиной, я прямиком направилась в ванную и стала под холодный душ. Только теперь, подставляя руки под струи воды, я разглядела на них синяки от внутривенных инъекций. Значит, тот укол был не один. Как я и думала. Не знаю, сколько я так стояла, наверное, достаточно долго, потом выключила воду, потянулась к полотенцу и чуть не упала. Сама не пойму, что это было: то ли поскользнулась, то ли голова закружилась. Решила на всякий случай немного посидеть на краю ванны, и в этот момент до меня донесся шум внизу. В гостиной кто-то ходил! В лучшем случае это был охранник, заметивший, что в дом кто-то вошел, а в худшем… Меня сразу взяла оторопь, а мокрое тело — я еще и вытереться не успела — покрылось мурашками. Схватив висящий на двери халат, как оказалось, Филиппов, я завернулась в него, будто в одеяло, соображая, что же мне делать дальше. Ну прежде всего выяснить, кто же там ходит. Осторожно выскользнув из ванной, я тихонечко прошла вдоль стены и, выглянув из-за угла, посмотрела вниз. Мой взгляд сразу напоролся на незнакомца, стоящего посреди гостиной, задрав голову. Он тоже смотрел на меня. — Не бойтесь, я не причиню вам вреда, — сказал он и сделал шаг к лестнице. — Я пришел вам помочь. — Стойте, не сходите с места! Я… Я стрелять буду! — Не знаю, как такое пришло мне в голову, ведь оружия у меня и в помине не было. Впрочем, он не мог этого знать. — Я стою, стою… — произнес он примирительно. — Все будет, как вы скажете. Главное, чтобы вы меня выслушали, Юлия Станиславовна… Так, он знает мое имя, значит, он оттуда, из психушки, лихорадочно ворочала я мозгами. Остается только выпрыгнуть в окно, но… Но если он не один явился и во дворе меня поджидают? — Юлия Станиславовна, моя фамилия Шатохин, — между тем неслось снизу, — я понимаю, это вам ничего не говорит, вы меня не знаете, но зато я вас знаю. Еще я понимаю, что вам трудно мне поверить, но вам придется это сделать, потому что вам не на кого опереться, кроме как на меня. Послушайте, нам нужно быстрее уходить отсюда, потому что вас уже ищут, все… С минуты на минуту они могут быть здесь, а у меня машина, я могу вас увезти отсюда… Ну, спускайтесь! Он все еще смотрел на меня снизу вверх, запрокинув голову, немолодой уже человек, отнюдь не располагающей внешности, про каких говорят «неказистый». Он хотел, чтобы я ему верила, а я не понимала, почему? — Ну быстрей, быстрей, решайтесь! — торопил он меня. — Хорошо, чтобы у вас было меньше сомнений, я еще вам кое-что расскажу. Я знаю, кто устроил вас в психбольницу, ваш теперешний муж, думаю, что без участия вашей падчерицы тоже не обошлось, хотя детали и подробности мне пока что неизвестны. Но обещаю вам, я распутаю эту историю. Но до тех пор вы сильно уязвимы, и вам нужно спрятаться в надежном месте, понимаете? Я вздрогнула, потому что он произнес вслух то, о чем я думала. С недавнего времени я тоже не сомневалась, что все подстроено Филиппом, больше некому. Что касается Вики, то здесь я не уверена, хотя… Но он просто мог ее обмануть, перехитрить и выпытать то, что я ей когда-то рассказывала. — Ну идите же, идите, — снова позвал меня неказистый человек по фамилии Шатохин и даже поманил руками, как ребенка. Я вышла из-за стены и оперлась о перила лестницы: ноги меня почти не держали. Теперь, конечно, ему было хорошо видно, что у меня нет никакого оружия, но он по-прежнему не двигался с места. — Сейчас, сейчас… — прошептала я и без сил опустилась на верхнюю ступеньку. Звуки постепенно отдалялись от меня, как перед обмороком, но я еще расслышала визг тормозов совсем рядом с домом. Голова у меня кружилась все сильнее, и я, чтобы не упасть и не покатиться вниз, прижалась спиной к ближайшей балясине. А дальше все было, как в немом кино. Дверь распахнулась, и в гостиную влетели Вика и Филипп, совершенно взбаламученные. Они сразу уставились на меня, а я в ответ могла только слабо им улыбнуться. Затем Вика стала рваться ко мне, а Шатохин ее удерживать. Судя по их отчаянной артикуляции, при этом они зверски ругались, но я ничего не слышала, уши будто ватой заложило. А еще перед глазами все плыло, плыло… И все же я разглядела растерянность на Филипповом лице, он стоял в стороне, не принимая участия в склоке, и выглядел совсем чужим. Таким нездешним странником, случайно забредшим на огонек. А потом откуда-то появились еще двое: один рослый, другой невысокий и коренастый. Я так и не поняла, кто они такие и чего хотели, только они сразу схватили Филиппа за грудки и стали от него чего-то требовать. Знать бы мне чего! Постепенно я все меньше и меньше понимала, что же там внизу происходит, мне казалось, что все они просто соревновались, кто шире раскроет рот. Но этим не ограничилось, рослый вытащил из-за пазухи какой-то предмет и стал им размахивать, а коренастый ударил Филиппа в лицо. Еще через какое-то время я опознала предмет в руке рослого — это был пистолет, и он почему-то направил его на стоящего ко мне спиной Шатохина. И они упали почти одновременно: длинный навзничь прямо на пол, а Шатохин осел на нижнюю ступеньку лестницы. А дальше все слилось, я перестала отличать одного от другого, они все закружились, закружились и превратились в пестрый клубок… Послесловие К этому дню все кончилось. Поначалу меня только это и волновало. Главное — все кончилось, остальное мелочи. Труд осмыслить произошедшее со мной я дала себе позже, месяца через два. Тогда же моя история стала принимать какую-то форму, а до той поры она все время распадалась на эпизоды, которые я никак не могла связать воедино. Машина смерть была Машиной смертью и только, бандиты, нагрянувшие на дачу и устроившие там пальбу, — ирреальностью и полным бредом, как и то обстоятельство, что у Филиппа имелась еще одна жена. А то, что Маша была дочерью Андриевского и, как выяснилось во время следствия, очень даже неплохо владела кистью? По крайней мере, чтобы написать копии с его знаменитой коллекции авангардистов. И Машу почему-то убил Измайлов, а потом покончил с собой. А теперь о Вике. Моей Вике. До сих пор не могу поверить, что она меня так сильно ненавидела. Но самым мистическим персонажем для меня оказался все же тот человек… Странно, он как будто знал меня много лет, и не просто знал, а принимал участие в моей судьбе, но так, что я об этом не догадывалась. Обвинитель на суде даже высокопарно назвал его ангелом-хранителем, и эта часть его речи, похоже, особенно тронула присутствующую в зале заседаний публику. А сказал он буквально следующее: — Если бы не Шатохин, добровольно взваливший на себя обязанности ангела-хранителя Юлии Андриевской, боюсь, ее участь была бы незавидной. А на мой взгляд, он здорово перебрал с патетикой, потому что с Шатохиным все было и так, и не так. Мне и самой по сей день трудно объяснить его поступки, хотя, я в этом уверена, я поняла его больше, чем другие. Вернее, я его почувствовала, как только можно почувствовать человека, который умер на твоих коленях, глядя тебе в глаза. Даже его предсмертные судороги мне передались. И бессвязные слова, отрывистые, тоскливые… Когда я все же пришла в себя там, на даче, он был еще жив, но «Скорая» все равно не успела. Он все вспоминал какого-то Лешеньку, и мне показалось, что это его сын, Лешенька. Потом выяснилось, что сына у него нет и никогда не было, есть только взрослая замужняя дочь. Его жене загадочный Лешенька тоже был неведом, а мне он не давал и не давал покоя, словно я унаследовала беспокойство о нем от Шатохина. — Наверное, он просто бредил, — устало вздохнула его жена в тот день, когда в суде огласили приговор Вике и Филиппу. Филипп принял свои шесть лет с какой-то беззаботно-детской улыбкой, я даже сомневаюсь, понял ли он, что это такое. А Вика отделалась легче всех, тремя годами условно. Что до участников этой истории по «медицинской линии», то все они проходили лишь в качестве свидетелей. Включая Баева, снабжавшего Вику психотропными препаратами, которыми Филипп усердно меня потчевал на протяжении долгого времени. Так готовился мой выход на карниз. Кроме того, на суде еще фигурировала кассета, которую они поставили на магнитофон, а сами ушли, заперев меня в комнате. С непонятными непосвященным угрозами запереть меня в шкаф… Но я ведь не о том, не о том… Я о Шатохине и о Лешеньке, донимавшем меня с настойчивостью навязчивой идеи, при том, что я ведь была наконец признана совершенно здоровой. Меня не покидало ощущение, что умирающий Шатохин неспроста повторял это имя, что Лешеньке требовалась помощь, а потому я продолжала его искать, прямо как одержимая. Не могла я его бросить на произвол судьбы, ведь не бросил же Шатохин меня. Поскольку шатохинские родные о Лешеньке услышали впервые от меня, я стала расспрашивать его друзей и бывших сослуживцев. Как раз один из них, ныне достаточно высокий чин из Генеральной прокуратуры, нехотя посвятил меня в детали. Только из уважения к памяти Шатохина и моей «упертости», так он выразился. А суть в том, что когда-то давно, когда еще Шатохин и имярек — ныне высокий чин — только начинали свою карьеру в качестве дотошных оперов, им пришлось вместе расследовать одно дело — бытовое убийство, довольно обыденное на первый взгляд. Простое и без всяких там подводных камней, как они подумали. Ну выпили двое парней, ну поругались, ну пустили в ход кулаки, а кончилось все банальной поножовщиной с небанальным смертельным исходом. Того приятеля, что уцелел, сочли убийцей, хотя он и отказывался до последнего. Причем делал это очень искренне, так что молодые приятели-опера задумчиво скребли затылки. Так уж вышло, что больше всех сомневался Шатохин, но тут вмешалось начальство, хлопнуло по столу кулаком и велело простое дело быстренько направить в суд. Шатохин и имярек быстренько взяли под козырек, благоразумно рассудив, что советский суд — самый гуманный суд в мире — беспристрастно во всем разберется и, если сочтет, что дело не такое уж простое, как кажется на первый взгляд, передаст его на доследование, тем самым защитив невиновного. Однако ничего такого не произошло, суд признал приятеля-собутыльника виновным и закатил ему по всей строгости закона. Не вышку, конечно, но очень большой срок. Учел, что у погибшего остались двое детей-сирот и отец — инвалид войны. И стал тот признанный по суду убийца свой срок мотать, а Шатохин и имярек служить и взбираться по карьерной лестнице. В последнем больше всего преуспел как раз имярек. И о том давнем деле они как будто забыли напрочь, пока однажды Шатохину не встретилась некая старушка и не поведала о том, что в колонии умер тот самый, ну, то ли заслуженно осужденный, то ли и вовсе безвинный. С того дня с Шатохиным стало твориться что-то неладное, временами он впадал в какую-то странную задумчивость, а потом взял да и уволился из органов, хотя имярек его и отговаривал. Вы уже, наверное, догадались, что тот преступник и был Лешенькой. Конечно, я спросила высокого чина о том, что в действительности сталось с Лешенькой и кем была та старушка, если он знает, конечно. Оказалось, высокий чин тоже интересовался Лешенькиной судьбой, надо сказать, незавидной, он и впрямь умер на зоне от туберкулеза. Что до старушки, донимавшей Шатохина, то о ней ничего не известно, поскольку из родственников у Лешеньки была только престарелая мать, да и та умерла давным-давно, через полгода после того, как сына осудили за убийство.