— По-моему, вы сами должны разобраться со своими проблемами. Поговорите с ними по душам, объяснитесь, ситуация как-никак деликатная… Найдите мудрого авторитетного человека, который может посоветовать… — Кажется, я уже нашла такого, — усмехнулась я и повесила на плечо сумочку. — Не смею вас задерживать, вас ведь труп ждет, а ему требуется больше внимания, чем живому человеку. Впрочем, это ведь дело поправимое, не так ли? — Меня душил приступ истерического хохота. — Им нужен мой труп? — бормотала я себе под нос, пересекая сумрачный вестибюль милицейского отделения. — Они его получат, очень скоро они его получат. В дверях я столкнулась с каким-то типом, невысокого роста, с обширной плешью и маленькими прищуренными глазками. — Пардон, — буркнул он и отступил в сторону. — Ну да, ну конечно, — зачем-то сказала я и глупо ухмыльнулась. На улице накрапывал противный мелкий дождь, я открыла зонтик, но порывом ветра его выгнуло в обратную сторону. Пару минут я боролась с ним, а потом плюнула, сунула зонт под мышку и побрела на противоположную сторону улицы, чтобы поймать машину. Оттуда приземистое двухэтажное здание милиции было как на ладони. Вот на ступеньки выскочил молодой напарник следователя Конюхова, замешкался, пожал руку плешивому типу, с которым минуту назад я столкнулась в дверях. Дождь усилился, проезжающие мимо автомобили все, как один, заработали «дворниками». Серая «Волга» медленно, интеллигентно припарковалась в двух шагах от меня. — Вам куда? — спросил парень-блондин. — На Кутузовский… Он молча распахнул дверцу. Я умостилась на переднем сиденье, уставилась в мокрое лобовое стекло и заплакала в унисон дождю беззвучными невидимыми слезами. «Как же так, как же так случилось, — думала я, — как же все полетело под откос, совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба. Но таким ли оно было ясным, это небо?» * * * Эпизод первый. Двенадцатое марта 1999 года, дача в Ключах. Промозглый день, метель, все засыпано снегом, дорогой мы завязли в сугробе и бросили машину на лесной опушке в полукилометре от дома. (Назавтра полупьяный местный абориген освободил ее из снежного плена при помощи трактора. Небескорыстно, разумеется.) В гостиной на первом этаже сырой, нежилой дух, спасение от которого — камин. Камином занимается Филипп, я же сижу на диване, подогнув ноги и подоткнув под себя полы шубы. Ты ехала сюда за романтикой, лениво размышляю я, коченея, что ж, ты ее получила. Огонь разгорается, становится теплее. Расстегнув шубу, я завороженно слежу за работой пламени, нещадно пожирающего сухие дрова, потрескивающие сладко и чувственно, как косточки юной красавицы в крепких объятиях страстного и опытного любовника. Филипп устроился на полу, у моих ног, тоже смотрит на огонь, положив голову мне на колени. Я счастлива, я всегда счастлива рядом с ним. Тепло от камина распространяется волнами. Я сняла шубу и положила ее на подлокотник, Филипп медленно скользит губами по моей шее, зарывшись лицом в мои распущенные волосы, и шепчет какие-то бессвязные ласковые слова, журчащие ручейком по гальке… Ощущение, к которому мне за полтора года, наверное, следовало привыкнуть, но всякий раз, как мы оказываемся вот так близко, я забываю обо всем и зажмуриваю глаза, словно опускаю плотные шторы, отгораживающие нас от прочего мира, каким бы там распрекрасным он ни был… Бог знает, по какой причине в тот вечер я их случайно открыла и увидела отражение в зеркале над камином. Оно, это отражение, честно и старательно повторяло все, что попадало в поле его зрения: картину на стене, ковер на полу, диван и нас с Филиппом на нем. И еще глаза Филиппа, удивительно пустые и холодные. Человек с такими глазами не мог говорить тех нежных слов, что слышали мои уши. Я навсегда запомнила этот день — 12 марта, потому что в тот день у меня в сердце поселилась тревога. Можно даже сказать, моя жизнь разделилась на две неравных части: до 12 марта и после. Первая была спокойная и, как теперь модно выражаться, стабильная, а местами вполне счастливая, вторая же… Нет, в двух словах этого не объяснишь, даже с помощью эпитетов вроде «ужасная», «драматическая» или «трагическая», поэтому из двенадцатого марта я прямиком перенесусь в седьмое июля. Эпизод второй. Седьмое июля 1999 года. Моя московская квартира. С утра у меня голова раскалывается, все валится из рук, из-за сущих пустяков я довожу до слез Машу (нашу домработницу), и такое случается со мной впервые. Неизвестно откуда возвращается моя падчерица Вика, она тоже не в духе, и мы с ней привычно ссоримся, привычно, к моему большому сожалению. В последнее время мы не находим с ней общего языка, а ведь еще совсем недавно у меня не было человека родней. Собственно, мы с ней почти не разговаривали, и наши редкие диалоги сводились к банальной ругани, причем по Викиной инициативе. Я уже боялась рот в ее присутствии открыть, потому что самая невинная фраза в моем исполнении немедленно удостаивалась нелицеприятного комментария из Викиных уст. Например, я подхожу к окну и замечаю: «Отличная погода». И тут же слышу в ответ: «Не все ли равно бездельникам, какая погода, им же не сеять и не боронить…» Конечно, я тут же срываюсь и пускаюсь в пространные воспоминания о том, что Вике было всего пять лет, а мне девятнадцать, когда она оказалась на моих руках, и это я вытирала ей нос, водила ее в школу, к репетиторам и в бассейн, делала с ней гимнастику для исправления осанки и еще много чего. Вика только презрительно фыркает и уходит в свою комнату, а я еще долго не могу успокоиться, расхаживаю из угла в угол, ломая руки и мучительно повторяя: «За что, за что? За что она меня так ненавидит?» В общем, в тот раз события развивались по известному сценарию. Я мучилась мигренью, Вика заперлась у себя, Маша шмыгала носом на кухне. Ситуацию слегка разрядил появившийся вечером Филипп, который по моему лицу понял, в чем дело. — Что на этот раз? — спросил он, развязывая галстук перед зеркалом. — То же, что и всегда, — вздохнула я устало. — Понятно, — скрежетнул он зубами, — наша принцесса опять наглеет. Может, с ней потолковать по душам и разъяснить ситуацию? — Только не это, — испугалась я, потому что с Филиппом падчерица церемонится еще меньше, чем со мной. Однажды она так и сказала мне: «Ты предала отца, и я тебе этого не прощу». Тогда я попыталась ей втолковать, что имею право на свое маленькое женское счастье, но Вика меня и слушать не хотела. Что до Филиппа, то его она демонстративно не замечала и называла в его же присутствии приживалом и альфонсом. Филиппа это задевало, он пару раз рвался «научить соплячку уму-разуму», но я его останавливала. — Что, плохо себя чувствуешь? — Филипп присел на кровать. — Голова, опять голова, — пожаловалась я. — Ну иди ко мне, моя девочка, я тебя пожалею, — Филипп обнял меня, я положила голову ему на плечо и замерла. Я хотела не так уж много — тепла и спокойствия, — но тревога, охватившая меня 12 марта на даче в Ключах, по-прежнему была со мной, тут, рядышком. Все это время я, не отдавая себе в том отчета, чего-то ждала, я знала, что-то случится. Филипп отстранился и внимательно посмотрел на меня: — Что-то ты мне не нравишься в последнее время, нервная какая-то, бледная, глаза больные… — Я же сказала, у меня мигрень, — я откинулась на подушку. — Тогда выпей что-нибудь… Подожди, я сейчас. — Он вышел из спальни и вернулся со стаканом воды в руках. Протянул мне таблетку. — Держи. Я послушно проглотила таблетку и запила ее водой из стакана. — А теперь попробуй уснуть. — Филипп заботливо укрыл меня пледом и задернул шторы на окнах: на улице было еще совсем светло. Таблетка подействовала, я быстро заснула. Сначала было тихо, а потом я услышала голоса. Говорили обо мне, а я не могла понять, во сне это происходит или наяву… Глава 2 Эта старушка в старомодной газовой косынке и с набухшими веточками вербы в руках перечеркнула всю его жизнь одной-единственной фразой и кротким взглядом выплаканных глаз. — А Лешенька-то помер… — шепнула она ему почти заговорщицки и скрылась за оградой Иверского храма, будто приснилась. Шатохин вздрогнул, ринулся было за ней, но вовремя опомнился. Что же ему, искать эту старуху в церкви во время службы? Может, она его с кем-нибудь перепутала, и вообще, мало ли на свете полоумных старух? Так он себя успокаивал, а на душе было скверно, скверно, скверно… Как с жестокой похмелюги. — Шатохин, тебе нужно отдохнуть, а то доведут тебя твои духовные искания до желтого дома, — сказал его старый приятель, с которым они когда-то вместе начинали работать в одном отделе, выслушав сбивчивую шатохинскую исповедь. Приятель этот, правда, в отличие от Шатохина, здорово продвинулся по служебной лестнице и занимал высокую должность в Генеральной прокуратуре, что, впрочем, не мешало ему оставаться хорошим мужиком. Они по-прежнему время от времени встречались и, приняв на грудь граммов по двести, вели неторопливые разговоры «за жизнь». — Да нет, — покачал головой Шатохин, — мне нужно на пенсию. — И в тот же день подал рапорт на увольнение. Начальство, конечно, уговаривало повременить, учесть сложную криминогенную обстановку, а также проблему с кадрами, но в конце концов сдалось. С тех пор, вот уже два года, Шатохин пенсионер. Нет, он не забивает козла в ближайшем сквере и не окучивает картошку на дачном участке (да его и нет, участка-то). Как и прежде, он ходит на службу, только через день, — в охранное агентство — и, между прочим, зарабатывает побольше, чем прежде. Жена так прямо ошалела от свалившегося на нее изобилия и твердит с утра до вечера: — Давно бы так, и жизнь спокойная, и деньги хорошие… А Шатохину все равно, он ведь не легкого хлеба искал, просто он больше не мог, ну не мог и все. Если бы его не позвали в охранное агентство, он бы газетами торговал в электричках, на худой конец дома сидел бы, но об увольнении из органов жалеть не стал бы ни минуты. Тем более что великой карьеры он не сделал, поскольку никогда к ней не рвался. Ведь Шатохин по природе своей или, как теперь принято говорить, «по жизни», был человеком галерки. Не в том смысле, что его не пускали в партер, по правде сказать, он сам выбирал галерку, и вполне осознанно, в качестве уединенного местечка, где можно расслабиться, расстегнуть тугой воротничок рубашки, вытянуть ноги и откуда, когда надоест, легко можно удалиться, никому не мешая и не привлекая лишнего внимания к своей персоне. При этом он никогда не считал себя ни счастливым, ни несчастным и вообще о таких вещах не задумывался. Зачем? Себе в убыток. Да и некогда было, по большому счету. А другой бы на его месте, возможно, переживал и комплексовал. Некрасивый и несуразный, успехом у женщин никогда не пользовался, на службе звезд не хватал, просто честно пахал, и все, до того дня, до того самого дня, когда в Иверском переулке ему встретилась странная старушка в газовой косынке. И все же новая жизнь далась ему не так уж и легко, потому что после пятидесяти любые перемены чреваты, даже перемены к лучшему. И стала Шатохина тоска есть, ну просто поедом, и еще идеи какие-то странные в голове поселились. Дошел до того, что начал жалеть о дачном участке, от которого некогда отказался. Он тогда подумал: кто будет возделывать и облагораживать эти задрипанные сотки? А теперь вот они пришлись бы очень кстати, сляпал бы себе на них какую-нибудь сараюшку и имел вожделенное уединение. По крайней мере летом. Не потому, что плохо относился к своим домочадцам или был окончательно и бесповоротно одиноким волком, просто с некоторых пор обнаружил в себе острую необходимость хотя бы на время отстраниться от привычной рутины и взглянуть на свою жизнь со стороны. Он по-прежнему приносил жене зарплату, всю до копейки, но домашними делами не интересовался. Жена разрывалась на два дома: свой и замужней дочери, семейная жизнь которой не ладилась, и почти всю шатохинскую зарплату отдавала ей, потому что молодым хронически не хватало, но Шатохину было все равно. Другой на его месте, может, на стенку бы полез от возмущения, что на его деньги вполне себе беззаботно жили два великовозрастных оболтуса, не отказывающие себе не то чтобы ни в чем, но уж по крайней мере в очень и очень многом. Шатохину же было наплевать. Деньги ему если и требовались, то не сами по себе, а в виде завтраков, обедов и ужинов. На худой конец в виде бутылки пива и свежей газеты, а вот собственный гардероб волновал его очень и очень мало. Собственно говоря, ему и в лучшие-то времена в голову не приходило, что синие брюки нельзя носить с коричневым пиджаком. Впрочем, несмотря на угрюмую и малоэстетичную внешность, и он был не чужд прекрасному, просто не выпячивал свои воззрения и убеждения без особой на то необходимости. А потому те, кому удавалось его разговорить, неизменно удивлялись его почти энциклопедическим знаниям. Что до жены, то ее удивляли не столько сами знания, сколько непонятное желание мужа зачем-то их иметь. Зачем, какой смысл, если даже похвастать ими не перед кем. И это при том, что она была женщиной неглупой и достаточно образованной, просто немного замордованной тем самым бытом, от которого Шатохин отстранялся все дальше и дальше. Он и в прежние времена ни одного гвоздя в квартире не вбил, а нынче вопрос о пресловутом гвозде даже не ставился. Можно считать, что хорошей зарплатой в охранном агентстве Шатохин выхлопотал себе пожизненную индульгенцию. Как бы там ни было, а новая шатохинская жизнь шла себе и шла своим чередом, и, вероятнее всего, он бы к ней рано или поздно привык, не случись с ним еще одно странное происшествие. Он столкнулся с Ней в дверях УВД, с ней, девушкой с репродукции, она была точь-в-точь такая же, только очень печальная, отчего глаза ее казались еще больше. Шатохин так растерялся, что не сразу сообразил уступить ей дорогу, а стоял и смотрел, раззявив рот. А она как-то потерянно проскользнула на ступеньки крыльца, выхватила из сумочки зонтик, попыталась его раскрыть, но это ей не удалось из-за резкого порыва ветра. Тогда она сунула зонтик под мышку и быстро пошла прочь, пересекла дорогу и стала ловить машину. Буквально через минуту он увидел Степанова, тот куда-то несся на всех парах. — А, Валерий Иваныч, в гости к нам? — поприветствовал он на ходу Шатохина. Шатохин невольно отметил произошедшую в Степанове перемену: держится уверенно, почти развязно, а ведь когда-то робел. Впрочем, нынче Шатохин для этого молодца всего лишь пенсионер. — Ну, и как оно на пенсии? — хмыкнул странно разговорчивый Степанов. — Доживешь — узнаешь, — буркнул Шатохин и поинтересовался: — Куда летишь-то? — Как куда? Труп у нас, Валерий Иваныч, семнадцать ножевых ранений, — радостно сообщил Степанов. — Бог в помощь, — пожелал Шатохин, хотел было идти дальше, но вдруг замешкался, поймал за рукав ускользающего Степанова и спросил: — Там, на той стороне улицы дама машину ловит, она, случайно, не от вас вышла? — Какая? — Степанов стрельнул глазами в ту сторону, куда указывал Шатохин. Как назло, там уже никого не было. — Ну… такая высокая, серые глаза, волосы светлые… — Шатохин сбивчиво описал девушку с репродукции. — А, эта, — махнул рукой Степанов, — точно, заходила к нам такая, недавно ушла. Со странностями дамочка, доложу я вам. Мне кажется, у нее с головой большие проблемы. — И чего она хотела? — Заявила, что на нее готовится покушение. Послушать ее, так все прямо спят и видят, как ее со свету сжить. Вот так, ни много ни мало, только глаза у нее такие, будто она только что вмазалась, заторможенная, речь замедленная. Встречал таких клиенток, по ним психушка плачет. Конюхов ее, конечно, завернул, зачем ему лишний геморрой?