мертвеца, да. Там я разучился плакать, мама, Но реву, когда из-за тумана Видят паруса мёртвые глаза урагана». © «Агата Кристи» — «Ураган» Почему — то стало жутко от слов этой песни. В молодости Шестаков был поклонником «Агаты Кристи», но в данной обстановке именно эта композиция показалась ему какой-то зловещей. Владимир Романович прождал еще с минуты, но дверь впереди него оставалась закрытой, и никто не появился. Тогда он продолжил дорогу так же на четвереньках. Металлическая цепь, словно издеваясь, отстукивала аккорды песни. «Дорога в ад, па-па-ра-па, Дорога в ад. Пой ветер нам, гори душа, Па-ра-па па-ра-па». © «Агата Кристи» — «Ураган» Подполз к двери, и та бесшумно открылась, впустив его в абсолютную темноту. Композиция пошла по второму кругу, где-то сбоку щелкнул выключатель, и мужчина зажмурился от яркого света, ослепившего глаза. Потом он увидел прямо перед собой гильотину, в комнате никого не было, и Нижний позволил себе улыбнуться. Ему нравился именно этот девайс, хотя, конечно, никогда и никому не говорил об этом. Право выбора Верхние давали только раз — на согласие встречи с ними в реальности. И всё. Всё остальное зависело не от него. Но сейчас, глядя на конструкцию в середине комнаты, он был доволен. Игра с собственным сознанием, проверка своих инстинктов и чувств. Когда тебе приходится полностью довериться тому, кто находится за твоей спиной. Ты не можешь его видеть. Иногда ты даже не слышишь его голоса. Смесь страха, ожидания и благоговения к тому, кто может сотворить с тобой что угодно. Сейчас он рисковал. Без приказа Госпожи он не имел права сдвинуться с места, но Децима написала ему вчера, что на сессии ему будет предоставлен выбор — тот самый. И сейчас он понял, что она имела в виду. Шестаков подполз к гильотине и медленно встал на ноги, оглянулся, но не заметив никого, начал раздеваться, складывая одежду аккуратно на полу. По-прежнему молча, просунул голову и руки в специальные отверстия. На руках тут же защелкнулись своеобразные кандалы, и мужчина напрягся в ожидании. Сбоку открылась дверь и послышались уверенные шаги. Нижний сначала, не понял, что его насторожило, что заставило словно подобраться, он списал это на волнение от встречи с женщиной, о которой грезил всё последнее время, а, точнее, о том, какие удовольствия она ему могла доставить. И только когда с пронзительным свистом на спину опустилась плеть, он закричал, хотя не имел права на голос. Закричал, потому что это не был удар Доминанта, не был удар женщины. Это не походило даже на жест наказания за провинности. Это был акт холодной ярости, ненависти, вспоровший ему кожу на спину. Это был чисто мужской удар. Музыка стала тише, а потом Шестаков понял, как может звучать ужас. Когда музыка теряется где-то на заднем фоне, превращаясь в эхо твоего собственного страха. Ты уже не разбираешь слов, не слышишь нот. Пытаешься уловить хотя бы звук, хотя бы подсказку… но тщетно. Потому что погрузился в тишину. В ту самую, от которой стынет кровь и сворачивается в венах холодными шариками ртути. — Децима? — Сглотнул ком, застрявший в горле и казавшийся нашпигованным иголками, расцарапавшими всю гортань. Абсолютно голый, прикованный за руки, лишенный возможности шевельнуться, оглянуться назад, он вздрогнул от мужского голоса, от звука которого зашевелились волосы на затылке. — Морта — одна из трёх богинь судьбы. Знаешь, что она делает? — Где Децима? — дрожа от холода, который колотил всё тело, который замораживал все внутренности. И тут же закричал от очередного удара плетью. — Что делает Морта? — Пере… перерезает нить жизни человека… Кто вы? — глядя расширенными от страха глазами на вставшего перед ним высокого мужчину в длинном черном плаще и капюшоне, скрывавшем его лицо. Незнакомец пожал плечами и обошел вокруг Шестакова, остановился с правой стороны и, склонив голову, рассматривал его часы. — Чего вы хотите? — Одними губами, шепотом. Кожа на спине горела, он даже не был уверен, что не истекает сейчас кровью, но сейчас даже эта боль уступала ужасу, который он испытывал перед абсолютным спокойствием мужчины, по-хозяйски расстегнувшего его часы и кинувшего их на кучу одежды. — Поиграть. Ответил так просто, что Шестаков вздрогнул. А потом мужчина произвел какие-то манипуляции с гильотиной — Шестаков не мог видеть всего, и Владимир Романович снова закричал. Его запястий и шеи коснулась нечто холодное и острое, распороло кожу от быстрого движения, и он повторно заорал, ощутив струйки крови, побежавшие по рукам и шее вниз. Дёрнулся в чертовой гильотине, но без толку — был плотно прикован. А уже через секунду Владимир Романович Шестаков очутился в самом настоящем Аду. Только в этой Преисподней не было котлов, но его персональному Дьяволу не нужна была кипящая вода, чтобы заставить извиваться и хрипеть от боли с кляпом во рту. Под вопли «Агаты Кристи», отскакивавшие от мягких стен, обитых поролоном и предназначенных для того, чтобы впитывать звуки. Но эти чертовы слова отскакивали от них, словно резиновые мячики, проникая под кожу несчастного, истекавшего кровью, слезами и слюнями, беззвучно оравшего от дикой боли, очагами вспыхивавшей то на спине, то на руках, то на груди. «На последней дозе воздуха и сна, сна. Поцелуй меня, я умираю, Только очень осторожно, мама, Не смотри в глаза, мёртвые глаза урагана». © «Агата Кристи» — «Ураган» А он бы душу продал кому угодно и за любую цену, чтобы увидеть глаза своего мучителя, спокойно и методично срезавшего с него кожу на запястье, лоскут за лоскутом. Ему казалось, что эта гребаная боль срослась с ним, стала его частью. Садист молча и аккуратно, быстрыми, отточенными движениями кромсал его на ошметки, а он орал, но его крик пропадал внутри него же. Терялся, застревал в его горле. И это было куда страшнее и больнее, чем физические страдания. А потом, словно гром среди ясного неба, спокойный голос, перекрывавший даже музыку. — Итак. Пять минут. Один вопрос. Один верный ответ. Три попытки. На кону — твоя жизнь. Щёлкнул пальцем где-то выше затылка Шестакова, и тот похолодел от ужаса. — Кивни, если согласен. Если нет — твоя голова всё равно окажется на полу. Шестаков закрыл глаза, не в силах унять дрожь, проклиная долбаного маньяка. Он ждал одной только возможности — задать вопрос. Спросить, почему? С какого хрена это происходит с ним? Очень медленно кивнул, молясь Богу, в которого никогда до сих пор не верил, чтобы не коснуться лезвия, которого, казалось, чувствовал кожей. Парень усмехнулся одними губами, будто и не ожидал иного ответа. — Игра началась. * * * Кто знает, что видят те, кто умирает… Что чувствуют они, понимая за доли секунды, что это конец… Ощущают ли пресловутое дыхание смерти, делая свой последний вздох? Владимир Романович Шестаков не просто чуял его, он им пропах весь. Он чувствовал, как эта вонь вырывается из его рта. Он хватал воздух ослабевшими ладонями, пытаясь отогнать старую суку с косой подальше. Он не был идиотом, он понимал, что живым не выберется отсюда. Только не тогда, когда увидел лицо парня. Нет, не лицо. Оно ему ничего не сказало. Такое же, как у сотен тысяч людей, которых он встречал в своей жизни. Надежду в нем убили те самые мертвые глаза. Не просто пустые или задернутые поволокой жизненного опыта, а именно мертвые. Шестаков не знал, но готов был поклясться, что кто-то в свое время «убил» их. Иначе не качал бы тот так спокойно головой, иногда бросая взгляд на свои часы. Он никуда не торопился и не торопил, а словно получал удовольствие, отсчитывая последние минуты жизни своей жертвы. Минуты… Минуты… Шестаков дернулся, правильный ответ застрял в горле, а запястья снова обожгло вспышкой боли, и ужасная догадка озарила сознание. Он знал, что вырезал у него на обеих руках этот псих. — Время… Время, — он шептал пересохшими губами, слишком обессилевший, чтобы говорить громко, но ему казалось, что тот его не слышит. И тогда он закричал так громко, насколько ему позволяли последние силы. — Время… Я не убивал… Оно убило. — посмотрел прямо в абсолютную пустыню его взгляда, на дне которой полыхали темным огнем песчаные дюны, и добавил, уронив голову, — Её. Мужчина удовлетворенно улыбнулся. Несомненно, он ждал, что его узнают, иначе всё это не имело смысла. Он лишь снова пожал плечами и подошел близко, так близко к Шестакову, что у того выступили очередные слезы на глазах. В пустыне погас последний костер — палач принял решение и потерял интерес. — Пять минут уже прошли. Ты опоздал, доктор. Снова. * * * Кирилл Алексеевич скривился, разглядывая обмякший в гильотине труп, не рухнувший на пол, только благодаря кандалам, удерживавшим его за руки. В этот момент прорвавшаяся в комнату женщина с криками, что она — владелица клуба, завизжала и упала в обморок, и следователь недовольно махнул рукой. — Грёбаные шлюхи, как мужиков стегать плетьми — это они крутые, и едва ли не яйцами железными между ног трясут, а как кровь увидят, так сразу валятся без чувств. Уберите ее, парни. — Н-да, — его помощник многозначительно посмотрел на забрызганный кровью пол и опустился на корточки перед отрубленной головой, валявшейся возле его ног. Брезгливо ткнул ее пальцем в перчатке. Сам следователь рассматривал в этот момент своеобразные часы, вырезанные на обеих запястьях у трупа. — Полдевятого… хм… а тут нет. — Что? — Игорь вскинулся, и следователь обернулся к нему, дождался, пока тот подойдет. — На одной руке у него время полдевятого. А на второй тридцать пять минут девятого. Видишь? Ублюдок аккуратно каждую цифру вырезал.